Квартал.
История в трех частях с бонусом.

Часть первая
Бульдозер

- Как вы думаете, что случится с этим бульдозером,
если он случайно вас переедет?
- И что же с ним случится? - заинтересовался Артур.
- Ничего.
Дуглас Адамс.

1.
– Вася, документы на базу!
Вася размахнулся и с криком «лови» метнул в Маяка учебник. Бульдозер проследил траекторию рассыпающегося на лету томика, книжица всего в паре сантиметров разминулась с макушкой его соседки. Досадно. Был бы Вася чуть точнее, Бульдозер с удовольствием побил его дурной башкой об стенку. Или без удовольствия…
– Придурок! Пойди, побейся головой об стену! – посоветовала Васе рассвирепевшая Луиза. Бульдозер про себя согласился. Придурок и мазила. – А ты чего молчишь?!
Дозер только плечами пожал, заработав чувствительный удар очаровательно острым локотком. Чего разоряться, не попал же? Хотя Луизе не помешало бы получить гранитом науки по своей надменной персоне, вот Бульдозер ни за что бы ни промазал.
Тамара Александровна шлёпнула классным журналом по столу, и это означало, что урок начался. Лысенко тут же перегнулся через парту и заревел хриплым басом:
– Тамарсанна, Тамарсанна! Я вчера такую песню выхватил!
Вася раздражал, особенно сутра, особенно после вчерашнего. Дозер не мог спокойно смотреть на похмельную рожу приятеля, ему все хотелось подрихтовать правый глаз и привести в соответствие левому, уже подбитому каким-то добрым человеком.
– Уймись, Лыыысенко. Сейчас урок геометрии, а не пения.
– Так она про геометрию!
– Дежурные в классе имеются? Строоогая, кто отсутствует? Почему никто? – Тамара удивилась, – Какого черта вы все здесь делаете, май на дворе… Лыыысенко, как насчет прогулять пару?
– Окей, пошли. Я знаю классное место.
– Классное место, открытое в 9 утра? Лыыысенко, не смеши меня…
– Я не ЛЫсенко, я – ЛысЕнко!
– Не важно. Открываем тетради.
Тамара Александровна посмотрела на доску, сплошь зарисованную фигурками, отдаленно напоминающими человеческие, и продолжила:
– Сегодня мы заканчиваем повторение материала. Напоминаю, экзамен через неделю, так что работаем, дорогие выпускники. Для Лыыысенко будет индивидуальное задание повышенной сложности. Закрой рот и не отсвечивай. Строоогая, какой имбецил рисовал этих уродцев?
Уродцев рисовал Майский. Совершенно не обижаясь на «имбецила» он грыз ручку и довольно щурился на Луизу, та из-под парты показала ему кулак.
– Откуда мне знать, здесь каждый второй – имбецил.
– Ну конечно. Вытри, будь добра.
Луиза, виляя бедрами, нехотя поплыла к доске. Бульдозер проследил за этим чудным дефиле, в который раз изумляясь, как это она не валиться с каблуков. По его сугубо личному мнению ступня, вывернутая подобным образом, просто не способна держать сколь угодно легкое тело в вертикальном положении.
Лысенко оказанного ему доверия не оценил:
– Из кина, Тамарсанна! Такой старый кинчик про клонов! Там, кароче, чувака типа клонировали, и он забил на всех – на предков, на школу, а вместо него ходил второй, ботаник нереальный! И песня в натуре про геометрию! Щас спою!
Майский перестал грызть ручку, ткнул ею в Лысенко на манер пульта и стал ожесточенно нажимать на кнопку ВЫКЛ.
Грек согласился:
– Вася, утомил, не гони беса!
– Не, пацаны, я за базар отвечаю! Лысый сказал – Лысый исполнит! Блябуду!
– Лыыысенко, фильтруй базар за который отвечаешь, или пойдешь дышать свежим воздухом. Ну что, попытаемся в последний раз закрепить тригонометрические функции?
Народ обреченно застонал, Майский вообще принялся заразительно зевать и потягиваться так сладко, что у Бульдозера скулы свело от желания повторить. Прогнуть бы сейчас спину вот так же, закинуть руки назад, потянуть стройное тело в ослепительно белой истоме, мурлыча, как обожравшийся сметаны кот, прогнуться с усилием, чтоб аж хрустнуло, чтобы одна нога в белом кроссовке нарисовалась в проходе, что бы побелели костяшки сцепленных на затылке пальцев. Подняться над озабоченной толпой, словно и нет никого вокруг, насладиться моментом и рухнуть вниз, удовлетворенным и обессиленным. И выпасть на стуле как белый снег, навевая мысли о мертвецки слепых растаманах в сумраке городского парка.
Какого черта?! Нет у него стройного тела, белого он не носит, а растаманов всегда не уважал, даже поколачивать брезговал. Вот дичь! Бульдозер с досадой пожал плечами и уставился в окно.
– Строоогая, что это? Какая йууупка? У юбки должен быть подол ну хоть какой-нибудь пусть даже самой малой длины... – Тамарсанна мрачно наблюдала, как Луиза подпрыгивает на своих чудовищных каблуках, истребляя веселых уродцев.
– Вспомнил! – стул под Лысенко опасно зашатался. – Вспомнил, как называется! «Электрик»!! Не так… во – «Эпилептик»!
– Придурок! – заржал Грек.
– Не, точно «Эпилептик»!
– Не, Василёк, ты не понял, – Майский прищурился и заулыбался еще шире, – это он про тебя, друг мой, киношизомеломан.
– Ты чё, Маяк, нарываешься?! Ща фонарь протру!
– Лыыысенко, сядь.
– Тамарсанна, а чё он?!
«Чё он» уже переключился на Луизу.
– Строоогая, – на манер математички потянул Майский, – Йуупка не прошла по баллам, можешь снимать!
Задние ряды оживились, Макароны засвистели и потребовали обнаженки:
– Под музычку.
– Швабру кто-нить притащите!
– Стро-га-я! Стро-га-я!
– Лизка, ну хоть подпрыгни, если танцевать не умеешь!
Майский стучал ладонью по столу и требовал вернуть деньги за билеты. Гречонок махал десяткой:
– Лизочек, ближе подойди, я ж не достану!
Луиза неубедительно обиделась:
– Закройтесь, стадо имбецилов.
Бульдозер мрачно наблюдал за безобразием, решая с кого начать наведение порядка – Строгая Луиза даже в самом нестрогом наряде оставалась его девкой.
Тамара Александровна нехотя подняла журнал и еще раз хлопнула им.
– Клааасс, тише.
– ША, МАЗАФАКА! – заорал Лысенко. – Заткнулись, сцуки, Тамарсанна говорить будет!
И Тамарсанна сказала, ткнув в него пальцем:
– Лыыысенко, свободен.
– А чё я сделал, Тамарсанна?
– Не хватало еще, что бы сделал. Из класса.
– Тамарсанна, я ж вам песню не спел! Можно я спою? Про геометрию.
– Лыыысенко, ты задерживаешь своих товарищей.
– Ну, можно я хоть стриптиз досмотрю. Строгая, не задерживай товарищей!
Луиза опять открыла рот, что бы огрызнуться, Бульдозер успел первым. Все так же глядя в окно, он негромко бросил:
– Лысый, в сад.
Лысый мигом поскучнел:
– Доз, нуу?
– Сигарет мне купишь, Грек, займи.
Гречонок бросил червонец, участвовавший в попытке стриптиза, и Вася нога за ногу поплелся из класса, всей своей недобитой конфигурацией изображая глубокое разочарование.
Маяк и тут встрял:
– А мне пиццу и пару пива.
– Мааайский, в сад! В смысле, помолчи. Сядь, Строоогая, глаза б мои не видели…
– Строгая, в сад!
– Нарвааался, Мааайский. Ты следующий.
Майский тут же подобрал длинные ноги с прохода и преданно заулыбался:
– Тамара Александровна, простите что я об этом спрашиваю, может не совсем к месту, я просто хотел уточнить, я следующий в смысле прогулки или в смысле стриптиза? – Бульдозер смотрел в окно, кривя уголок рта. Макароны ржали в унисон, как лошади орденоносного образцово-показательного полка. Вася тормознул на пороге и прищурился на Маяка, тот, корча умильные рожи, продолжил, – я знаю, что не по теме урока, но вы должны понимать как это важно для меня.
– Ты, Мааайский, следующий в смысле тригонометрических функций. К доске.
– Чё, Маяк, это тебе не стриптиз танцевать?
– Лыыысенко, забыл, как дверь открывается? Берешь за ручку, тянешь на себя.

Бульдозер поглядывал в окно, косясь на вдохновенную работу Майского. На доске красовалась размашистое: «Тригонометрические функции и иже с ними», а в верхнем углу, там, куда с трудом доставала Луиза даже на своих ходулях, пара кривеньких уродцев улыбались от уха до уха, сцепившись трехпалыми отростками, предположительно руками.
– Очень мило, Мааайский. Как насчет формулы суммы и разности между углами?
– Мои любимые формулы! Всегда интересовали эти занимательные выяснения отношений между углами! Особенно их суммы!
– Это заметно. Можешь начать с синуса.
Майский обрадовано закивал:
– Спасибо, вы знаете, как я ценю вашу помощь!
– Вырази свою благодарность на доске.
«Дорогая Тамара Алек…»
– Будешь валять дурака, побежишь за сигаретами для Бузерова.
Майский перестал валять дурака и принялся выводить: «sin (a...», оглядываясь на Лозовую и выпрашивая помощь зала.
– «Альфа», Мааайский, не «а». При записи тригонометрических функций для обозначения углов мы используем «альфа» и «бета».
– Тамара Александровна, вы не поверите, но это именно «альфа»! Просто рука дрогнула… Это все из-за гантелей, я вчера качал мышцы, и не рассчитал нагрузку.
– Лучше б ты мозги качал.
– Девушки любят парней с рельефными мускулами, – не согласился Майский.
– И как результаты?
Он тут же бросил мелок и начал закатывать рукава:
– Результаты потрясающие. История мирового культуризма не знает аналогов! Вот, смотрите, – и принялся напрягать бицепсы, изображая бодибилдера. – У меня и кубики есть, – задрал рубашку и, продемонстрировал плоский живот с аккуратной точкой пупка, – Сейчас не видно – не сезон…
Мировой культуризм давно не знал такого позора. Класс проявлял нескромный интерес к оголяемым частям, надежда на стриптиз умирала последней.
Бульдозер посматривал краем глаза. Если бы спросили его, он бы сказал, что мышцы Майского вполне соответствуют его телосложению. Тонкому, стройному, местами даже изящному. Их и впрямь не мешало бы подкачать, и Дозер даже мог дать пару советов на этот счет, но его-то как раз и не спрашивали.
– Ну как, Тамара Александровна? Я похож на настоящего мужчину?
– На математика ты точно не похож. Садись на место, Мааайский. Мы все получили ни с чем не сравнимое удовольствие. Мааакаров, уважь старушку, прекрати истерику.
– Я не МАкаров, я МакАров!
– Не важно.
– Бери уроки, Лизочек! – Грек, перегнувшись через мелкого Гошу, пытался всунуть очередной червонец в карман майских джинсов.
– Лучшее детям! – отмахнулся Майский от чаевых, и по пути скорчил покаянную мину соседке Бульдозера, – Солнце, я не собирался присваивать твою славу, чесслово! Ты вне конкуренции!
– Маяк, не маячь! Шут гороховый. – Луиза довольно скривила губки.
В дверь просунулась лохматая голова Лысого Васи и заорала дурным голосом:
– А нам говорят, что катет короче гипотенузы! А я, говорю – бля, хватит! Пойду продавать арбузы!!
В голову полетел ручка с учительского стола, попала в лоб и обиженная голова, ругаясь нехорошими словами скрылась за дверью.
Бульдозер отвернулся к окну и думал про тот случай... Он теперь все время думал про него. Как паранойя, как навязчивая идея, как зубная боль. Дозер никак не мог пояснить себе самому, что его так зацепило. Чужая проблема, которую он не мог, не хотел, да и не знал, как решить, не его дело!
Ему хватало раздражителей. Первая красавица параллели сидела с ним за одной партой, торчала у него дома в его футболках возле его плазменного телевизора, таскала его на вечеринки и в клубы за его счет, обсуждала его со своими подружками по его же телефону, и вообще всячески отравляла ему жизнь, внося допустимую толику хаоса в «порядок вещей».
«Порядок вещей» подразумевал: завтраки и ужины, приготовленные Дозером по рецепту «открываю холодильник, размораживаю в микроволновке», добровольное и необременительное посещение школы, прочтение длинных электронных писем из Бразилии и силовые разминки местного значения, случающиеся по вполне уважительной причине – Бульдозер держал сторону Гречонка, и благоразумный народ обходил его стороной. Для народа неблагоразумного хватало спокойных или же наоборот беспокойных, но непременно содержательных бесед в тихом, темном и глухом месте.
Его сторонились. Его побаивались. За него прятались. Им хвастались.
Одни считали туповатым и мрачным социопатом. Другие предъявляли его имя, как охранную грамоту. И до последнего времени это было приемлемо.
Братья-Макароны, режущиеся в карты на задней парте, девки-сплетницы, перемывающие кости всем подряд, заучка Стас с вечной обидой за толстыми линзами очков, наглый и доставучий Лысенко с пожизненным похмельем, Танька списывающая у Майского историю и решающая для него задачки по алгебре... Все это было фоном, в основном ничего не значащим. Все эти сотни знакомых лиц в школе и на улице день за днем мелькали у него перед глазами. Стандартные фразы, типичные шутки, неизменные соперники в драках. Рефлексы, выработанные годами. Самый обыкновенный маленький мир отдельно взятого не очень общительного подростка, где единственной привязанностью был отец, а единственной обязанностью – учеба. Мир несовершенный, но родной.
Мир, знакомый до последней запятой, дал трещину в прошлую пятницу.

2.
В прошлую пятницу Бульдозер отказался идти на День рождение Карповой, потому что Карпова встречалась с Шульганом. Луиза разругалась с тупым непробиваемым Дозером, он намеренно назвал ее Лизкой, она рассвирепела, окатила его холодным презрением, потребовала денег и умотала за подарком. Дозер же, ничуть не расстроившись, заглянул к Греку, и они весь вечер заливались пивом под язвительные рассуждения последнего о телках в целом и блондинках в частности.
Дорога от Гречонка была короткой, и ноги сами понесли Дозера вокруг стадиона и городских ставков. Асфальт казался слишком твердым и шершавым, он словно царапал ноги, как будто Доз шел босиком, и каждая неровность касалась не подошв кроссовок, а его голых ступней. Свернул в парк на мягкую землю, и жесткую фактуру асфальта сменили прелая прошлогодняя листва и стебельки молодой травы. И он наконец-то мог не видеть обнимающиеся парочки, слишком занятые собой, что бы соблюдать хоть какие-то правила приличия.
Дозер шел в том самом настроении, когда мозги еще не отключились, а тело уже живет по-своему. Весенние запахи дурманили сильнее алкоголя, ветерок пробирался под кожу, оголяя нервы, ладони ныли от желание сделать что-нибудь безрассудное: свернуть гору, сорвать звезду, прижать к себе чье-то тело и уткнуться в него носом, спасаясь от назойливых запахов цветения. И целовать, целовать до одурения, до боли в губах, до кровавых засосов… Для одиноко шагающего подростка вечер все же был нелогично романтичен.
Он, страшно сказать и никто бы тому не поверил, полчаса стоял и обнимал дерево, прижав горящие ладони к шершавой коре и недвижно замерев, словно вслушиваясь во что-то, и даже, кажется, разговаривал с ним. Жаловался на Лизку и что отец из своей долбаной Бразилии обещал приехать еще в прошлом месяце. И что нет у него у Дозера настоящих друзей, с которыми можно поговорить. И даже Гречонок, этот начинающий горе-мафиозо, порой совершенно не в тему озабочен своими делами, и кажется положил глаз на Луизу… И нафига они вообще нужны все эти так называемые друзья, разве они что-то понимают? Вот ты понимаешь, только молчишь как дубина, ха-ха, а ведь ты совсем не дубина, ты клен!
А может ничего этого он и не говорил, потому что нет у него этой глупой привычки – разговаривать. Просто он устал и пьян от пива. И от чертовой весны кажется тоже пьян. И ему всего лишь надо было опереться, чтобы не упасть.
Пробираясь напролом через парк, Доз услышал голоса и с досадой затормозил. Он рассчитывал посидеть в знакомой беседке на задворках дома, перед тем как запереть себя в кирпичной четырехкомнатной коробке на пятом этаже. Говорили двое. Один голос был успокаивающим, второй звенящим от слез. Это мог быть кто-то из соседей, и Доза вдруг разобрало любопытство, явление для него не менее странное, чем разговоры по душам с представителями парковой флоры. Осторожно переступая, он подкрался ближе и понял, что успокаивающий голос принадлежит мужчине:
– Все-таки она мать, нельзя так говорить о ней. На самом деле она тебя любит, что бы там ни было. Что за ребячество – «уйду, уеду…» Куда, к кому? Такие вопросы решаются в семье, мы сами это уладим. Да, у нее трудный характер, но все мы, знаешь далеко не ангелы.
Доз был полностью согласен с говорившим.
Сам он точно ангелом не был.
Глаза привыкли к темноте, но Дозер никак не мог рассмотреть лиц. Вспыхнувший огонек зажигалки осветил физиономию с зажатой в зубах сигаретой, и Бульдозер узнал его – этот тип жил в соседнем доме. И почти в тот же миг узнал выхваченное светом огонька бледное лицо. Никак не мог вспомнить ее имя, но был уверен, что никогда не видел на этом лице скорбной застывшей маски с резко обозначившимися скулами и напряженной линией губ.
– Какая же это семья?! – голос девчонки сорвался в крик, – не трогай меня!
– Перестань. Никто не собирается тебя обижать. Во всех семьях бывают ссоры. Ничего страшного не произошло. Пошли домой.
– Нет! Я здесь посижу… Я вернусь, обещаю... Пожалуйста, уходи!
Она отрицательно замотала головой в ответ на протянутую пачку. Дозер понял, что это ее отец, но как он мог предлагать дочери сигарету? И чем это мать так ее обидела, что девчонка сбежала из дома и теперь рыдала в беседке общественного парка. Ну и семейка.
Мужчина тем временем подвинулся ближе и положил руку на плечо девушки, притягивая ее отеческим жестом:
– Ну же, не реви!
И еще что-то, но так тихо, что Доз не расслышал. Сейчас он поднимет ее, обнимая за плечи и они уйдут домой мириться с матерью, и тогда можно будет наконец присесть. Ему уже пора было дать отдых ногам – сегодня он спьяну намотал нехилый километраж.
– Нет! Отпусти!
Звонкий крик выдернул Дозера из почтидремы. Девчонка сбросила руку мужчины и стремительно поднялась, тот успел перехватить ее за талию.
Какое-то время Дозер наблюдал с неизвестно откуда взявшейся гадливостью, как мужчина пытается удержать ее, и не мог понять на что это больше похоже, на действия отчаявшегося отца или заигравшегося любовника. Девчонка уперлась обеими ладонями в его плечи, безуспешно пытаясь выскользнуть из крепкой хватки. Загорелые руки мужчины вцепились в рубашку на спине, скользнули вниз к ягодицам, и тянули к себе.
– Успокойся, тише-тише! – уговаривал он, пытаясь усадить ее на колени.
– Пусти! Нет!
И тут до Бульдозера наконец дошло – он ее лапал, пользовался темнотой и убитым состоянием девчонки и беззастенчиво лапал ее! Гнев запылал в нем, пожирая остатки здравого смысла. Родной отец! Гад!
Ну что ж, у него чесались руки что-нибудь сделать сегодня! Он уже двинулся вперед, что бы проломить череп подонку, но в этот момент девчонка вырвалась, вскочила на стол, одним движением перемахнула перила беседки, отчаянно бросившись в темноту, и налетела прямо на него. Дозер только успел выставить руки, что бы избежать столкновения, поймал ее на лету и они оба покатились по земле. Он ощутил под рукой тонкую смятую ткань рубашки и горячую кожу, и слишком твердые для девушки мышцы под ней. Получил кулаком по морде и коленом в живот и окончательно перестал что-либо понимать.
Девчонка рванулась из его рук и бросилась прочь. Дозер подскочил и не раздумывая метнулся на перехват. Куда, зачем, какого черта он несся по посадке, рискуя переломать себе ноги и руки?! Перепрыгнул корягу, проскочил две слабо освещенные дорожки, чудом не выколол глаз низкими ветками, в последний момент увернулся от какой-то парочки, вывалился на проспект и тут же отшатнулся назад в тень, потому что впереди метрах в четырех от него в белой рубахе стоял, тяжело дыша и дико озираясь Серёжка Майский. И темные глаза его были распахнуты... бездонные омуты, полные ужаса и ненависти…
Дозер остолбенело замер, не веря своим глазам, сердце пропустило удар и заметалось в грудной клетке: «не может быть, неможетбытьнеможетбыть…» Эта маска с провалами черных дыр вместо глаз не имела ничего общего с веселой подвижной физиономией Серёги Майского! Не мог его вечно ржущий одноклассник выглядеть, как мумия Тутанхамона на грани истерики. Это невозможно! Это бред, пьяные галлюцинации, чертово дерево заколдовало его! Но вот же вот он, стоит перед ним, сжимая ткань на груди тонкими длинными пальцами. Серёга Майский, сидящий в классе рядом с Танькой Лозовой, которую Луиза обожала чистой незамутненной ненавистью. Это был он, и он не мог ЭТИМ быть!
Не заметив его и вообще какой бы то ни было погони Серёжка попятился, исчезая в кустах акации. Дозер сел прямо на землю, пытаясь отдышаться после бешеной погони по пересеченной местности.
Серёжка Майский, всеобщий друг и приятель, Маяк, солнечный мальчик, которого только что облапил собственный отец. Нет, невозможно, у него же всегда все в порядке! Как же могло случиться?!
Дозер чувствовал себя гадко, его тошнило, когда он думал об этом. Беседка была пустой, но отдыхать там резко расхотелось. Он не хотел быть свидетелем этой сцены!! Он ничего не может с этим сделать! Его никто не просил заступиться или отомстить! Это не его дело! И ОН, ЧЕРТ ПОДЕРИ, НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ЭТО ВИДЕТЬ!!!
Как же хотелось отмотать время назад, и не останавливаться у беседки, а шагнуть туда и раскатать ублюдка тонким слоем.
А еще лучше было пойти от Грека прямо домой, и завалиться спать!
И не помнить, не знать, не думать. Не мучиться этим новым не проходящим чувством вины.

Свет. Первое, что приходило в голову при взгляде на этого парня. И Дозер этого не понимал. Это не вписывалось в логику происходящего. Это не соответствовало тому, что он видел! Солнечный мальчик… даже просто смотреть на него и то было приятно. Как же Бульдозер не замечал этого раньше? Сияющий веселый мальчишка, к нему тянулись все, даже надменная Луиза, потому и злилась на Таньку. Все хотели заполучить кусочек его искреннего внимания, его лучезарную улыбку, его смеющиеся глаза, его всего, такого гибкого, тонкого, светлого… Того, с глубокими, как пропасть глазами, хотелось взять под защиту, этого, с озорным прищуром хотелось… Хотелось отобрать у него учебник и заставить прыгать вокруг себя, хотелось закатывать глаза со стоном «прекрати грызть эту чертову ручку», хотелось схватить его и хорошенько взъерошить светлые волосы.
Непослушные прядки падают на глаза, закрывая высокий чистый лоб, когда лягушонок сгибается в приступе заразительного хохота. Почему лягушонок? Никто никогда не звал его так. Только молчаливый Дозер, да и то не вслух. Это все его, лягушонка, рот, по-мальчишески большой и по-девичьи мягкий. Все время улыбающийся от уха до уха, хохочущий, округляющийся в изумлении, шепчущий что-то соседке по парте, прикушенный белыми зубами в сосредоточенном молчании, снова растянутый в улыбке. Хочется смотреть на этот подвижный рот, ловить каждое слово, наблюдать исподтишка, пялиться бесстыдно...
Да что ж он все время смеется?! Как он вообще может смеяться после такого?! Или это ему приснилось?..
И все же были моменты, когда Бульдозер прекращал повторять классическое: «надо меньше пить!» и вопил про себя: «Вот! Вот мелькнуло!».
В глазах.
Откуда у светловолосого и белокожего парня такие бездонные дурманящие омуты в том месте, где у нормальных людей должны быть глаза? Именно они назначили его ответственным за все.
Знать бы, в чем именно его вина…

Дозер смотрел в окно и делал вид, что его здесь нет, и ему совсем не интересно, над чем смеются одноклассники во втором ряду, и вообще выглядел таким же отстраненным и расслабленным, как и всегда. Только раньше ему не приходилось делать вид…
Впрочем там уже не смеются, Тамарсанна наконец обратила свое внимание на эту часть класса и братья-Макароны отхватили законные неуды.
Бульдозер скосил глаза на лягушонка. Солнечный мальчик сидел перед Макаронами и делал вид, что внимательно читает написанное на доске. Глаза близоруко прищурены. Длинный рот растянут в улыбке. Опять. Неужели он настолько привык, что ему все равно? Дозер не переставал задавать себе этот вопрос. С первого дня он, преодолевая такое чуждое чувство неловкости, поглядывал украдкой в сторону лягушонка, отыскивая скрытые намеки на того, второго. Но как он мог усмотреть что-то необычное в человеке, если не знает, что является для него обычным?
Вертится, тянет ручку ко рту. На полпути останавливается. Повернулся к Лозовой, хмыкнул и нехотя подтянул ноги. Сидит, опираясь лбом на длинные пальцы и опустив стекленеющий взгляд в учебник. Возможно в этот момент он думал, что ему придется возвращаться домой, а там злая мать и этот извращенец… А может он просто не знает математических функций, и тупо соображает, что же значат эти странные буковки. Поди угадай.
Каждый раз, когда им случалось встретиться вне класса, какой-то бесенок толкал Бульдозера под локоть подойти и заговорить. Но разговаривать не в его привычках и он молча проходил мимо. Сегодня утром они столкнулись в коридоре практически нос к носу, и Дозер стал, как вкопанный, мешая пройти. Лягушонок тоже остановился и спросил, улыбаясь:
– Что?
Бульдозер стоял и думал, что делать. Может просто отойти в сторону и освободить проход? Нет, лучше схватить лягушонка повыше локтя, оттащить в укромное место и предложить посильную помощь в решении его проблемы. Черт, ни в коем случае нельзя показать, что он знает! Хотя почему нельзя? Как он поможет, если не объяснит. Пока он решал с чего начать, лягушонок обогнул его и ушел, бросив напоследок беспокойный взгляд.

На большой перемене Доз подошел к толпе, весело обсуждавшей способы применения шпаргалок. Его присутствие определенно помешало, и компания распалась. Здесь не было ни Грека, ни Лысого, ни Макаронов, которые знали что Бульдозеру для поддержания разговора совершенно не обязательно открывать рот. Девчонки поднялись на крыло и упорхнули в буфет, двое парней пошли курить за школьные мастерские, а Стас поправил очки и банально сбежал. Лягушонок остался сидеть на подоконнике, с интересом рассматривая хмурую физиономию Бульдозера. Потом понял, что предоставленный сам себе Доз будет молчать вечно.
– Ты что-то хотел?
– С чего ты взял?
Тихий смех лягушонка отозвался трепетом где-то в животе. Бульдозер однозначно решил, что это чувство ему не нравится. Слишком глупо.
Лягушонок наклонил голову:
– Ладно, брось, тебе что-то нужно, говори что. Сделаю все что смогу.
«Добрый лягушонок. Наверно думает, что я хочу какую-нибудь глупость, вроде подсказки на биологии», – сообразил Дозер. Это его почти рассмешило, он то имел в виду предложить свои услуги.
– Спасибо. Может быть это я тебе помогу.
– В смысле? – не понял тот.
– В смысле дружеской услуги.
Лягушонок продолжал улыбаться, но как-то криво, будто не мог понять, в чем шутка и когда смеяться. И совершенно неожиданно спросил:
– А ты хочешь быть моим другом?
Доз и сам до этого момента не особенно задумывался станет ли он водиться с Майским. Или просто набить морду его папаше достаточно для восстановления душевного равновесия. И он слукавил, чуть ли не впервые в своей жизни:
– Может быть.
Майский, секунду промедлив, спрыгнул с подоконника. Он больше не улыбался.
– Витька, – сказал он тихо, – слушай, я тебя знаю далеко не первый год. Ты же у нас прямой и неумолимый, как выстрел в сердце. С чего это вдруг ты начал оперировать такими категориями, как «может быть»?
Бульдозер молчал, не глядя в глаза непривычно серьезному Майскому и переваривая его слова, пока не прозвенел звонок.
– Пора на историю, – лягушонок хлопнул его по плечу и свалил в класс.
Бульдозер остался в коридоре, пытаясь вспомнить – кто, кроме отца и классной, последний раз называл его по имени? И думал что лягушонок, Сергей Майский, единственный из его знакомых, кто еще помнит его. А так же единственный из его знакомых, кто оперирует такими понятиями, как «категория», и уж наверняка единственный во всем мире, кто умудрился изобрести отдельную категорию для слов «может быть».
Потом развернулся и пошел на урок. Как оказалось, не зря пошел – Максимыч попытался его вызвать.
– А сейчас Бузеров предоставит нам план по 15-той главе.
Если бы он поменьше крутился, оглядываясь назад и решая надо ли считать «выстрел в сердце» комплиментом или это такой скрытый упрек, историк его бы и не заметил. Теперь же приходилось что-то отвечать. Бульдозер посмотрел на Максимыча и с сожалением сказал:
– Плана нет, и до пятницы не будет.
Послышались сдавленные смешки.
– Почему? – неосторожно поинтересовался учитель.
Дозер тяжело вздохнул и пожал плечами:
– Дилер в отпуске.
Класс захохотал. Бульдозер оглянулся назад. Лягушонок смеялся вместе со всеми, сверкая белыми зубами.
Историк переждал приступ коллективного веселья:
– Надеюсь, Бузеров, при подготовке к экзамену ты найдешь другие источники вдохновения.
Класс радостно поддержал шутку, а Дозер, переждав смех, лениво ответил:
– Может быть, – и снова посмотрел назад. Лягушонок рисовал что-то ручкой на парте и не улыбался. Совсем. Бросил Дозеру быстрый взгляд из-под ресниц и снова задумчиво уставился в парту. Дозер невольно залюбовался игрой света, он все никак не мог понять, какого цвета волосы лягушонка? Светлые на макушке и уходящие в черноту в изгибах завитков, сияющие на солнце, как самый белый снег и темно-русые в тени.
– Что, наша принцесса сегодня особенно хороша? – услышал он ядовитое шипение рядом и вздрогнул, не сразу поняв, что Луиза имела в виду Таньку Лозовую.
Действительно, кто бы подумал, глядя на плохо законспирированные маневры Бульдозера в сторону среднего ряда, что дело вовсе не в девушке?
– Да, особенно, – тихо проговорил он.
Луиза зашипела и впилась коготками в его руку, оставляя на коже красные полумесяцы:
– Хватит. Туда. Пялиться! – разобрал он из ее шипения.
Бульдозер разозлился, развернул стул и, не скрываясь, уставился мимо Луизы в пространство между лягушонком и Танькой:
– Хватит мной командовать.
– Ты что специально это делаешь? Мне назло?!
Бульдозер знал, что на них оборачиваются. Он никогда раньше не поднимал брошенные Лизкой перчатки. Он либо уступал, либо игнорировал. Только не в этот раз.
– Если тебе что-то не нравится, можешь пересесть.
– ЧТО?!
Бульдозер терпеливо повторил, и это уже было большой уступкой с его стороны:
– Можешь пересесть. Тебя никто не держит.
Луиза скрипела зубами, сверля его яростным взглядом.
– Очень мило, Бульдозер. И что это значит – «тебя никто не держит»?
– Ты знаешь.
– Ты пожалеешь!
Она смела с парты тетрадь и ручки, подхватила сумку и чуть ли не за шкирку выдернула из-за парты мелкого Гошу, сидевшего рядом с Греком. Гоша крутанулся пару раз на месте, дернулся было к парте Бульдозера, но тот лениво развернулся и положил руку на свободную часть. Гоша расстроено поплелся в конец класса, а Бульдозер поднял глаза и обвел взглядом одноклассников. Любопытствующие тут же вернулись к своим учебникам. Он слышал, как они перешептываются, но теперь уже хотя бы не пялятся. Он тоже отвернулся и уставился в окно, что бы не видеть, как Танька Лозовая, красная, как вареный рак, шепчет что-то Майскому на ухо, а тот запускает пальцы в волосы и косится на него своими темными глазищами.
История была последним уроком, и сегодня Дозер собирался идти домой вместе с лягушонком. Просто сопровождать его, может быть до самой квартиры, может быть даже зайдет в гости, вполне возможно, что сядет где-нибудь на кухне напротив пьющего чай подонка и объяснит ему прямо без ненужных намеков, что случится, если он не перестанет доставать его одноклассника.

4.
Утро выдалось хреновое. Дозер ходил мимо зеркала, кривясь на багровые пятна засосов. Даже если он хотел забыть, нифига у него не получится. В полдень звонил Грек, Доз вырубил трубу. Два выходных, он устроит себе два полноценных выходных. Пошли все к черту!
В три часа у него началась ломка. Самая настоящая. Ему до безумия хотелось увидеть Майского. Доз даже не подозревал, что это так страшно – иметь желание, иметь возможность и не иметь морального права. Пытаясь устранить хотя бы возможность, он отправился в город с отцом. День в обществе родителя прошел вполне сносно. Нет, день был великолепен, новая подружка отца оказалась нормальной чувихой, своим парнем, и только под конец испортила все, спросив «как ее зовут».
– Кого, – не понял Бульдозер.
– Ту девочку, из-за которой ты страдаешь.
Вернувшись домой за полночь, Доз три раза прошел мимо двери ванной, забывая, что хотел. Зажег конфорку и не поставил чайник. Наконец не выдержал, залез на табурет и пошарил рукой на полке под потолком. Бинокль был здесь. Бережно прижав его к груди, Витька прошел на кухню и заварил себе кофе. Смотреть на соседний дом, проверяя наличие света в одном определенном окне, стало безусловным рефлексом. Из подъезда вышел подонок и направился в сторону гаражей. И тогда зажегся свет.
Неторопливо, почти нехотя, потянулся за оптикой. От вида тонкой фигуры в белой футболке скрутило все внутренности. До боли, до невозможности разогнуться. Лягушонок двигался странно, поворачиваясь всем корпусом. «А ведь это я его. Спина наверно сплошной синяк». Майский как лунатик прошелся по кухне, потрогал чашки, заглянул в шкафчики, и сел за стол, так ничего и не взяв. Сидел, уставившись в одну точку минут десять, у Витьки рука затекла, но бинокль он бросил только когда лягушонок скривился и плечи его затряслись. Смотреть было невыносимо.

Дозер включил автоответчик и нашел там послание Гречонка.
– Позвони мне, это насчет вчерашнего.
Первая мысль – Лысый, сука, проболтался.
Оказалось, Грека замучила совесть, мол, пьяный Дозер по глупости свалил на него Луизу, и если он сейчас уже передумал, так Грек вернет ее без разговоров. Хотя это вовсе не повод звонить посреди ночи и поднимать честных людей с постели. И зевнул в трубку.
– Нет уж, дорогой друг, теперь это твоя головная боль.
– Ха-ха, какая подлость, Бульдозер!
– Еще начни на меня обижаться.
– Ты знаешь, она расстроилась. По-настоящему. Орала благим матом, а потом разревелась. Сделала из меня какую-то жилетку, ходит с красными глазами. А еще драка эта…
– Какая драка?
– Вася с Маяком сцепились на физре.
Бульдозер гаркнул в трубку.
– Он его бил?!
– Ха! Он его почти убил! Я под впечатлением, старик, от кого не ожидал… Лупил, бля, как бешеное шимпанзе, а Лысый-то ничего ему не сделал.
– Притормози, – не понял Бульдозер, – кто кого чуть не убил?
– Ну… начал Маяк. Я ж и говорю, я в шоке. Что бы Майский сам полез в драку! Он же сыкло, хоть и хороший человек.
– А ты бы сам полез в драку?
– Что я дурак? У меня есть ты.
– А у Майского меня нет.
– Да… тут еще одно дело. Насчет Майского. Не телефонный разговор.

Не телефонный разговор с Бульдозером мог себе позволить только Гречонок. Он вообще много чего мог себе позволить. Когда Бульдозер перелез через забор в ухоженный палисадник, Грек, сидя на подоконнике своей спальни и поставив ноги на цоколь, приканчивал банку пива. Доз подтянулся и плюхнулся рядом, хозяин присвистнул, разглядев отметины на шее, и вытащил вторую банку из темной комнаты.
– Отлично выглядишь! Где был?
– В кино ходил. В ночной клуб. Потом Анька потащила нас в парк на качели. Знаешь такая охрененно жуткая штука, которая крутится во все стороны. Писец, как реально крышу сносит!
– Хы, я катался, больше не полезу. Анька – это кто?
– Батина новая. Ничего так, симпатичная.
Девки вообще, симпатичные в частности и блондинки в особенности заняли довольно много времени. Майского приберегали на десерт.
– Что там с дракой?
– Маяк слетел с катушек, мы его еле оттащили. Вася сказал ему что-то, ты же знаешь, язык без костей. Что-то про вчера. – Хитрые глазки сверкнули над банкой – Что происходит?
Бульдозер хмыкнул:
– Ты же у нас всегда про все знаешь. Вот и скажи, что происходит.
Грек сделал вид, что усиленно думает, и предположил:
– Фигня какая-то происходит. Маяк взбесился, Вася дал себя избить. Кажется и ты спятил. Или же я ничего не понимаю, – и уставился с надеждой на Дозера.
– Я спятил.
– Черт! – Грек с досадой швырнул пустую банку через забор, не попал, спрыгнул с подоконника и пошел поднимать. – А ты не мог спятить… как-нибудь по-другому?
– Тебе что-то не нравится?
– Мне все не нравится, – он поставил помятую банку на подоконник и посмотрел на Бульдозера снизу вверх. – Доз, я может не про то думаю?
– А про что ты думаешь?
– Тебя зацепило, парень, тебя совершенно не в тему зацепило. Если бы тебя не зацепило, а, скажем, просто в голову ударило, ты бы Лысого не обижал. Он клинический придурок, обижаться на дураков глупо, и если ты ему угрожаешь, значит тебя зацепило.
– Жаловался.
– Конечно, он мне все рассказал. Какого хрена, Доз. Это… черт… – Гречонок вертел банку, не зная, как подобрать слова. – Это серьезно, что ли? Или я такой дурак, не понял шутки юмора?
– Ты умный, Грек.
– Это плохая идея. Эта идея плохая. Потому что если об этом узнают…
– …пострадает твоя репутация?
– И это тоже… Ты-то сам понимаешь, что это плохая идея?
– А у меня есть выбор?
– А у тебя его нет?
– Зацепило, сам сказал.
– Верно... верно ты ж у нас Бульдозер, простой, как три копейки и тяжелый, как лимон баксов мелкими купюрами.
– Майский ляпнул?
– Он, бестолочь белобрысая… Откуда только взялся на мою голову? Представляю, что выкинет блондинка.
– Она уже в курсе?
– Нет, но она же телка, телки это чуют. Может это у тебя пройдет?
Бульдозер пожал плечами.
– Фак! – банка снова была запущена через забор, на этот раз зафутболена с ноги, – Не хочу, что б вы с Майским целовались у меня на глазах!
– Расслабься, не будем, он меня ненавидит.
– А. Ну это хорошо, конечно…
– Спасибо, ты настоящий друг.
– Подожди, рано благодарить. Вот я тебе сейчас одну историю расскажу. Пили мы водку. Я, Майский и Генка с Толяном. Не помню, по какому поводу, но нажерлыся, як свыни. И Майский, укатанный в зюзю, полночи впаривал, как он мне завидует, что у меня есть такой приятель, как Витька Бузеров. Типа, был бы у него такой приятель, хрен бы эти подонки его тронули.
Бульдозер скрипнул зубами.
– Какие подонки?
– Откуда мне знать, мне всякие майские до лампочки.
– Сашка.
– Ладно… Конечно, он мне все рассказал. Я же человек правильный, мне люди доверяют. Это не в упрек. Леха с какими-то гандонами растянули нашего блондинчика на маминой кровати. Ты чего? Блядь! Бульдозер, спокойно, это было давно и неправда! Черт, да он этого и не говорил, это мои выводы! Там, может, и не дошло ни до чего серьезного, мать вроде рано вернулась…
Бульдозер, со всей дури рубанувший кулаком в подоконник, всунул смятую банку Греку и процедил:
– К-когда?
Гречонок пожевал губу и цыкнул:
– В марте, у него день рождение было.
– Л-леха, это кто?
– Мужик, с которым живет его матушка.
– Почему мне не рассказал?
Грек оскорбился:
– За кого ты меня принимаешь? Мне и сейчас надо было молчать!
– Эт-ти гандоны, один такой хилый коротышка? Второй с татуировкой?
– Откуда мне зна… Да. Вечно зависают на гаражах.
Если бы у Бульдозера спросили: «Как ты думаешь?», он бы ответил: «Быстро», и любой из знающих его это подтвердит.
– Ну, куда ты сейчас поперся? Завтра последний звонок, Дозер. Иди домой и выспись! Что бы утром был в школе! Да что за день такой! Хочешь, я с тобой пойду?
Дозер перепрыгнул забор:
– Спасибо, я сам.
– Черт! – банка полетела в окно комнаты, – И даже если вы помиритесь, не смейте целоваться у меня на глазах!

5.
Дозер таки притащил свою побитую морду на линейку. Луиза тут же принялась демонстрировать, как ей до лампочки всякие мятые бульдозеры, Лысый усмехался злорадно, щурясь двумя своими фонарями, пока Макаров втихаря раздавал банки с пивом за спинами одноклассников.
Грек в полголоса выругался:
– Ну и выпуск, вашу маму!
А потом оттащил Доза в сторону и сказал:
– Его нет.
– Совсем? И не приходил?
– Нет.
Доз прижимал холодную банку к синяку:
– Слушай, я наверно пойду.
– Вечером собираемся у меня. Ну, если ты будешь в состоянии.

Добравшись во родного двора Дозер сел на детские качели и уставился в окно Майского. Тупо соображал, как может отреагировать мамаша лягушонка, если он сейчас заявится к ним в квартиру. Как отреагирует лягушонок думать не хотелось. Может повезет и он увидит Майского в окно, убедится, что с ним все в порядке и со спокойной совестью пойдет отсыпаться? Банка открылась с шипением и Доз, задрал голову, глотая благословенный напиток. И тут он его увидел. Тонкую фигуру на крыше.
Такого спринтерского забега у Дозера не случалось со времен сдачи нормативов в спортивной школе. Он чуть не снес подъездную дверь и почти раздавил кнопку вызова. С бешено колотящимся сердцем вывалился из чердака на крышу, проклиная медленный лифт. Майский стоял, облокотившись о парапет и хмуро глядя на парадно одетого Дозера. Хмурый Майский смотрелся странно. Живой Майский смотрелся хорошо. Дозер только сейчас понял, что почти не дышит. Он подошел и с облегчением сел рядом с ногами Майского. Прищурился, глядя снизу вверх.
– Чего здесь делаешь?
Лягушонок скривился:
– Ха, думал я спрыгнуть хочу?
– Думал. А ты хочешь?
– Ну… Неважно. Мне просто здесь нравится.
– Да? Часто тут бываешь?
– Тебе какое дело? Чего приперся? Вали на свою крышу!
Вот, очень хорошо. Если злится, то наверняка не прыгнет.
– Только если ты со мной.
Лягушонок с ненавистью уставился на Дозера:
– Что вы ко мне цепляетесь? Чего вам всем от меня надо?! Думаешь, сигану вниз? С чего бы? Потому что какая-то скотина руки распускает? Тоже мне повод! У меня может только жизнь налаживается, все охуеть, как здорово! Так что нечего со мной носится! Служба доверия, млин…
Доз, чего тут скрывать, до чертиков испугался того, что могло случиться, и теперь откровенно игнорировал злобные выпады:
– Что за радостное событие?
– Радостное, ха! – Лягушонок скрипнул зубами. – Горе в семье, отчим в больнице, мать в истерике. Милиция в шесть утра приперлась, в квартире вообще дурдом.
– А что случилось?
– Пьяная драка, ушибы, переломы…
– …ножевые ранения. Бывает. Странно, что вообще друг друга не поубивали.
Лягушонок глянул вниз на Дозера, на синяк, расплывающийся на скуле и ссадину на подбородке. И замер, хлопая глазами.
– Ты…
– Если собираешься грохнуться в обморок, лучше отойди от края.
Лягушонок открывал рот, пытаясь что-то сказать, потом все же решил, что надо сесть, и опустился рядом, не отрывая темных глаз от лица Доза.
– Ты… почему?
– За тебя.
– Откуда ты... тебе Грек сказал?
– Да я вообще-то и сам видел. Там, в беседке.
Глаза забегали, лягушонок что-то соображал, что-то пытался просчитать и наконец с отчаянием, чуть не плача выдавил:
– Тогда почему? За что?..
Вот блядство! Доз зажмурился. Это сколько придется говорить, что бы доходчиво и правдиво объяснить Майскому, почему он был такой скотиной. Может просто сказать, извини, Серёга, планка упала, больше не повторится?
– Не знаю. Ненавидишь меня?
Лягушонок горько усмехнулся:
– Ненавижу? Наверно надо тебя ненавидеть, ты меня второй раз ломаешь. Это что, пиво?
Доз протянул банку и вспомнил Грека:
– Потом можешь бросить с крыши, посмотрим на кого попадет.
Лягушонок согласно кивнул. И вдруг растянулся в своей охрененно майской улыбке:
– Помнишь мы с тобой здесь шашлыки жарили, из окорочков, а потом пришел дядя Федя и мы летели вниз по лестнице, перепрыгивая через десять ступенек? Помнишь? А он гнался за нами на лифте и орал на весь двор про гадских хулиганов!
– Мы с тобой?
Улыбка Майского погасла.
– Ты не помнишь. Да. Были мы с тобой… когда-то… в прошлой жизни.
Дозер не помнил. Он вдруг подумал, что вообще смутно представляет, что было раньше, до похорон. Помнит, как потом они с отцом ходили по песчаным дюнам, и он полгода вообще ни с кем не общался, сидел в классе с отсутствующим видом и смотрел в окно. Учителя его не трогали, наверно отец попросил. Одноклассники сторонились. Потом появился Грек, а с ним еще пара приятелей и куча врагов. И жить стало даже интересно.
Но вот что было до этого, он даже не задумывался. Ведь чем-то он занимался до седьмого класса? Общался с кем-то, играл в футбол и в казаки-разбойники, лепил чертовых снеговиков, гонялся за девчонками, ел запеченную в костре картошку, лазил по крышам… А ведь он точно помнит, как они с кем-то (кем?!) выслеживали ведьм, прилетающих на соседнюю девятиэтажку.
– Это мы с тобой на шабаш ходили? Вон туда, где кабалистические знаки синей краской нарисованы.
– Да! Мы всю ночь в полнолуние там просидели, и никто не прилетел. Мать жутко разозлилась, я думал она меня убьет! Ты заступился и она запретила мне с тобой гулять. – Точно, Дозер вспомнил худенького мальчишку, которого прятал за свою спину от взбешенной женщины и орал: «Его нельзя бить! Он маленький!» – А потом пришла твоя мама и просила не сердится на детей и отпустить меня с вами на дачу.
– Да!... И мы ели малину прямо с кустов, у тебя случился понос, ты сидел на толчке…
– А ты бегал вокруг сортира и смешил меня, гад!
– Я помню.
– А собаку ту белую помнишь? Мы дрессировали ее охотится на медведей, ты шапку медвежью притащил…
Дозер вспомнил огромную, жутко грязную белую дворнягу, и растерзанную в клочья шапку. Ну, конечно! Отец за нее уши надрал, а мама плакала и говорила, чтобы они больше никогда, никогда такого не делали, и «что бы мы сказали Серёжиной маме, если бы собака его покусала?»
Майский, это всегда был Майский. С ним он строил снежные крепости во дворе, и хлеб на прутиках поджаривал вместе с ним, и с ним облазил все окрестные подвалы, сараи и крыши, с ним гонял мяч и каждое утро ходил в школу. Вместе с ним. И дрался. За него.
Почему он все это забыл?
– Майский, а когда это я первый раз тебя сломал?
– Что?
– Ты сказал. Я ломаю тебя второй раз.
Лягушонок пожал плечами.
– Когда умер.
– Я живой.
– Нет, ты умер! Я видел тебя на похоронах. У тебя был такой вид, словно в гробу должен лежать ты, а не твоя мама. Я пытался с тобой говорит, а ты меня не замечал. Приходил к тебе каждый день, твой папа уговаривал тебя выйти, только ты видеть никого не хотел. А меня особенно. Как будто я виноват, как будто я тоже был ее сыном, и ты не мог мне простить, что я не умер, как ты. Потом вы уехали в Крым, я пытался сбежать туда же, вещи собрал, до вокзала доехал… меня, конечно, вернули и наказали. А я ревел и орал, что вот ты вернешься и всем им покажешь! – Лягушонок поднялся на ноги и вытащил из кармана косяк. – Знал бы ты, как мать радовалась. Никогда он, говорит, не вернется, а если и вернется, нафик ты ему сдался? Представляешь? Она всегда считала меня выродком, мол все мужики в роду большие и сильные, а я немощь ходячая… Ты вернулся, и вдруг оказалось, что она права. – он чиркнул спичкой, затянулся, – …забрался я на крышу и ревел, как девчонка. Весь день, остановится не мог. Думал меня разорвет на сотню маленьких лягушат.
Дозер, сцепивший пальцы, так что костяшки побелели, дернулся и хрипло спросил:
– Почему лягушат?
Майский снова горько усмехнулся.
– Ты не помнишь… Мать как-то при тебе назвала меня уродом, а ты потом гладил меня по голове и утешал. Мол, вот я вырасту и стану прекрасным принцем, и тогда все пожалеют. Как в той сказке, все думали, что это лягушка, а оказалось заколдованная принцесса. Ты был таким романтиком, – он ухмыльнулся, – в прошлой жизни… Хочешь? – и протянул косяк Дозеру.
– Не надо.
– Почему? – Майский аккуратно опустился на колени перед сидящим Дозером и посмотрел пристально, так, что на дне этих омутов Дозер наконец разглядел чертей – Боишься, что опять на меня бросишься? Чего молчишь?
А что говорить? В голове все смешалось от вопросов. Как же он не понял раньше, и что же делать теперь, и зачем в груди горячо и щекотно, и почему лягушонок еще здесь после всего? Было жарко от неловкости и чего-то еще. И, чтобы не молчать, Доз как-то глупо спросил:
– А если бы я не сорвался тогда, ты бы, ну?..
Майский выдохнул дым в лицо и вдруг оказался совсем близко:
– Я бы что?
Надо отнять у него чертов косяк.
– Ты, кажется, был не против?
– Много ты понимаешь… Это для кого-то могло быть всего лишь приключение, а я так долго ждал тебя, – расплываясь в мечтательной улыбке, прошептал он, – Все казалось таким правильным. Как будто возвращаешься домой…
Бульдозер не выдержал, потянул лягушонка за футболку, губы его неожиданно мягко коснулись щеки, уголка рта и шепнули:
– Так правильно?
– Да, – Майский выдохнул, – Витька…

Ливень упал внезапно. Когда они опомнились и рванули на чердак, оба были насквозь мокрые.
– Быстрее, вниз!
Перепрыгивали через десяток ступеней, с криком и хохотом, как когда-то много лет назад, вывалились во двор, где баба Маша, ругаясь нецензурно, рвала с веревки промокшее белье и кидала в тазик, уже полный воды. Закружились вокруг нее, срывая наволочки и пододеяльники, подхватили тазик и, под аккомпанемент бабкиных матов, понеслись к подъезду. Марфа Васильевна трусила следом, теряя на ходу тапки и прищепки.
– А ведь ни облачка, ни облачка не было! Проклятый дожжь, собака, полдня псу под хвост! Спасибо, сынки, помогите бабушке дойти до двери.
Бабка жила на одной площадке с Дозером, «сынки» сгрузили тазик в ее ванной, а через минуту, прижимая к мокрой груди честно заработанные пирожки, Дозер открывал дверь своей квартиры.
– Заходи, разувайся, сейчас принесу полотенце.
Свалил пирожки в кучу на обеденном столе, пробежался до ванной и застал Майского уже в кухне.
– Чаю?
Майский молча кивнул. Доз бросил чайник на огонь и подумал, что сейчас лучше всего пошел бы кофе с коньяком.
– А где отец?
– У дамы сердца. У них сегодня культурная программа, прямо с утра. Анька потащила его на рыбалку. Хорошо бы она с ним осталась. Что ты так смотришь? Она хорошая, правда. Не как мама, но… Что?
Майский кутался в огромное полотенце, скрывая пол-лица и только глаза сияли над махровой зеленью.
– Ничего. Давно не видел, как ты улыбаешься.
Дозер поковырял пальцем стол.
– Я там воду включил, можешь искупаться. Там есть чистая футболка и вообще все, что надо.
– И остаться у тебя на ночь?
– Еще не ночь.
– А мы закроем шторы.
– И что мы будем делать?
– Вспоминать. Помнишь, как однажды давным-давно я тебя уже целовал.
– Не помню.
– А я тебе расскажу.

Конец первой части

2.
Какие-то странные люди говорили у него над головой. Лягушонок открыл глаза и обнаружил, что его укрыли пледом. В комнате никого не было, а за окном заметно посерело. Странные люди разговаривали в коридоре и уже гораздо тише. Хлопнула входная дверь. Похоже, он заснул и впервые за три дня нормально выспался. И, кажется, он что-то проспал. Надо пойти проверить.
Решение оказалось опасным – его чуть не пришибло дверью ванной. Покушающейся на убийство оказалась незнакомая рыжая девица в синем топике и камуфляжных штанах Дозера.
Он их что, по расписанию принимает?
Майский уставился на её мокрые волосы, а она на его прическу. Да, он же заснул с мокрой головой. Сейчас, наверно, патлы торчат в лучшем стиле Лысого Васи, а-ля выйди-падла-с-кукурузы. Лягушонок сонно улыбнулся и попытался уложить бардак на голове, девица прыснула и крикнула в сторону большой спальни:
– Коль, откуда здесь это чудо?
Из спальни высунулся полураздетый отец Дозера и, оглядев Серёгу, решительно отмежевался:
– Это не мое. Витьку спроси.
– Здравствуйте, дяКоль.
– Эй, это же… Ты – Серёжа Майский?
– О. – девица уже с большим интересом взглянула на «это чудо». – Я думала там… эээ… Виктор вышел в магазин, сейчас вернется.
– Я здесь… Извините, мать в больницу ходила, а у меня ключа нет. А тут дождь...
– Дождяра славный! Знали бы, что так зальет, переночевали бы на озере.
ДяКоля посоветовал:
– Позвони, может, уже пришла. Мы видели её во дворе.
– Так это была его крокодительница? – рыжая с сочувствием поддержала, – Лучше позвони.
Чёрт, мать уже дома и похоже не в лучшем настроении. Хотя когда она была в хорошем?
ДяКоля скрылся в комнате с посылками, и там сразу же что-то посыпалось. Рыжая, наверно Аня, расчесывала волосы перед зеркалом в прихожей. Телефон стоял тут же. Серёга набрал домашний номер, всей душой надеясь, что трубку не поднимут.
– Алло, – послышался усталый мамин голос.
Плохо. Она и так вымоталась, а когда поймет, кто звонит…
– Ма, это я.
– Где тебя черти носят?!!
В следующие три минуты он узнал о себе ещё немного нового. То, что его, неблагодарную тварь, подменили в роддоме, он и раньше догадывался. А вот вариант, согласно которому он нанял банду убийц и грабителей, чтобы свести мать в могилу, оказался довольно свежим. Серёга так и не понял, в какой момент она просекла его местоположение, но твердо запомнил, что страшнее преступления, чем находиться в доме «этого уголовника», он ещё не совершал. И, конечно, получил свое заслуженное отречение, как всегда полное и безоговорочное. С материнским проклятием в придачу. Слова не успел вставить, и оказался вычеркнут из всех завещаний. Прописки, кажется, тоже лишился:
– Домой можешь не возвращаться!!!
Мило. Значит, до следующего распоряжения он может отправляться на все четыре? Ну и отлично, не очень-то и хотелось!
Все же есть шанс попасть в квартиру. Если он простоит на площадке достаточно долго, она проорется как следует, приложит руку, удовлетвориться таким наказанием и успокоится. По идее, ему пора перестать злоупотреблять гостеприимством, тем более, что жизненный потенциал квартиры с добавлением народа стал заметно меньше. Или это просто так кажется? Последнюю неделю ему катастрофически неуютно в реальном пространстве-времени. А ведь в какой-то момент он размечтался, что задержится здесь.
Аня нахмурилась. Кажется, все слышала, ещё бы, мать так орала… Лягушонок аккуратно положил трубку, пересилив желание грохнуть ею со всей дури; от стыда готов был провалиться сквозь пол как можно глубже, вплоть до цокольного этажа. Как же это трудно – улыбаться и держать марку перед кем-то, кто знает правду. Если собственная мать считает его уродом, что могут думать посторонние незнакомые люди? Впрочем, и знакомые тоже.
Аня подколола волосы и спросила:
– Рыбу чистить умеешь?
Затащив его на кухню она с ходу сообщила, что лучшее средство от ушибов – травка бодяга. «Для наружного употребления, а не то, что ты подумал!» На изумленный вопрос: «Как вы поняли?», рыжая пригрозила стукнуть лягушонка по голове, если он ещё раз обратиться к ней на «вы». По идее, боль в битой голове должна отвлечь его от боли в битой спине, а то что спина его битая видно невооруженным взглядом, уважаемый молчел!
– Достаточно посмотреть, как ты двигаешься, такое я видела не раз. С Витькой подрался?
– Почему с Витькой? – насторожился лягушонок.
– Он тоже какой-то потрепанный.
– С чего нам драться? – все ещё стрёмался Майский, пытаясь вычислить сколько ещё она знает, и откуда.
– У парней такие странные понятия о дружбе. Есть у меня знакомые мальчишки, по жизни друзья не-разлей-вода, друг без друга никуда. А выходят на татами – дерутся насмерть. Потому что, видите ли, дружба должна быть сверхчестной, никаких поблажек сопернику. Здоровые спортивные амбиции – это нормально, не будет их – не будет результата. Но вот так, чтобы до крови, всерьёз, как против злейшего врага, а потом… руки пожать и как ни в чём не бывало… Не могу понять. Может они так сублимируют сексуальную энергию?
Лягушонок не до конца понял, что она имела в виду, но предпочел перевести разговор на другую тему:
– А вы… ты спортом занимаешься?
– У отца школа боевых искусств, а я там за администратора. Мы уже пять лет работаем. Если захочешь, приходи, у нас интересно, а тебе ещё и полезно. Знаешь какие-нибудь приемы?
Да, лягушонок знал один прием – зацеловать противника до состояния асфиксии. Чем не боевое искусство? Бульдозера же это остановило, а остановить Бульдозера даже в теории довольно трудно.
Аня, в ожидании Витьки с «натурпродуктами» из магазина, обыскивала кухонные шкафчики на предмет соли и других минеральных ископаемых. Доставала баночки со специями, раскрывала, макала кончик мизинца и пробовала на вкус:
– Не знаешь, зачем ему сахарная пудра в промышленных масштабах? Чем он питается? Тут одни полуфабрикаты и консерванты. И сахар!
Серёга засмеялся, стало чуть спокойней от того что здесь он не единственный чужак. Аня – подруга отца, он – друг сына, похоже, намечался вполне себе милый семейный вечер. Он улыбался этой шальной мысли, сидя посреди просторной кухни на табурете с ножом в руке, и сорил чешуей на газетку, брошенную прямо на пол. В желтом пластиковом ведре плавали кверху брюхом пара толстолобиков и жирные карпы в количестве двенадцати штук.
Аня раскопала «столетнюю крупу» и вслух размышляла, а не сообразить ли им ушички. ДяКоля трещал и тарахтел коробками, время от времени удивляясь, откуда здесь ЭТО, ЭТО он не привозил! От звука этих легких веселых голосов что-то внутри дрожало и ломалось, рушились какие-то стены. Можно было очень легко забыть о том, что его в очередной раз подвергли анафеме.
Можно было легко представить, что теперь у него другой дом, в котором можно запросто целовать любимого, держа в одной руке нож, а в другой – выпотрошенную рыбу. И любимый при этом не боится за сохранность и чистоту падающего с головы шикарнейшего сомбреро! Потому что важно вовсе не сомбреро, которым он хвастается как простой мальчишка, важно то, что тебя любят.
ДяКоля попытался было вмешаться в процесс готовки, но был уличен в связи с килограммами подозрительной сахарной пудры, и с позором выгнан дальше разбирать свой бразильский багаж.
Было забавно болтать о пустяках и обсуждать мировые проблемы, и с тайным трепетом переводить разговор на Бульдозера.
– Почему «бульдозер»? Из-за фамилии?
– Из-за неё тоже… Это как у Дугласа Адамса: «Знаешь, что случится с бульдозером, если он переедет тебя? Ничего».
– То есть?
– Нелегко быть его врагом, эээ… вредно для организма.
Аня усмехнулась:
– Так и думала. Хотя он производит впечатления спокойного парня.
Лягушонок гордо улыбнулся:
– А он и есть спокойный! Чего ему беспокоиться – у него отличная реакция и тяжелые аргументы, с ним сильно не поспоришь.
Они засмеялись.
***
Бульдозер получил свое погоняло после стычки Грека с местными, редкой породы, козлами. Гречонка нашли одноклассники скорчившимся и хныкающим за углом школьных мастерских. Физиономия была в кровоподтеках, а одежда испачкана так, что сразу стало понятно, что били его ногами и от всей души. Грек был щуплым парнишкой с хитрой мордой, вечно занятый какими-то таинственными делами в тёмных подворотнях. Никто не знал, действительно ли он замешан в чём-то серьезном или просто умело заливал, создавая себе таинственный образ, но он был неплохим парнем, и жалкое его тельце с поджатыми в болезненной судороге ногами и кровавой юшкой на обычно аккуратной мордочке произвело на одноклассников неизгладимое впечатление. Все в едином порыве вознамерились отомстить, сжимали кулаки и требовали подробностей и имен от Грека, утирающего кровавые сопли и слезы рукавом свитера. Кто-то кричал, что у него дома есть нунчаки, кто-то хвастал собственным кастетом, кто-то грозил порвать обидчиков голыми руками, и все были полны решимости и потирали кулаки в злорадном предвкушении драки.
Гречонок назвал имя – Шульган, сволочь на два класса старше их, он и его подручные. Все вскочили, и гневные крики заполнили школьный двор. Тихий мальчишка с вечно хмурым лицом отделился от возбужденной толпы.
– Бузеров, куда? – бросил ему кто-то.
– Пойду, выдеру ублюдку руки, – буркнул он, не обратив внимания ни на короткие презрительные взгляды одних, ни на злые, но такие же короткие комментарии других:
– Тихуша пошла на войну! Всем немедленно усраться и не жить!
Следующий учебный день начался с разбирательства. Их вызывали по одному в учительскую и допрашивали. Никто ничего не мог сказать, никто ничего не знал и не понимал – карательная экспедиция была назначена на сегодня. Очень быстро расползлись слухи, что Шульган попал в больницу с переломом руки.
Бузеров сидел за своей партой и таращился в окно, ещё более хмурый и молчаливый, чем всегда. Пробные вопросы игнорировал, на прямые не отвечал. Косились настороженно и выжидающе, когда Гречонок, со всеми своими пластырями и зеленкой, подошел к этому странному типу и сказал: «Спасибо». И тот в ответ не поленился кивнуть и пожать протянутую руку.
Не было в нем ничего воинственного и угрожающего, он просто тихо сидел в своем углу у окна. Но каждый в классе не раз ловил себя на мысли, что, также спокойно и несуетливо, хмурый мальчишка в мешковатом свитере поднимется, не спеша выйдет из класса и пробьет башку любому отморозку, рискнувшему обидеть тех, кого он теперь считал своими друзьями. Спокойно, без ненужной спешки, в рабочем порядке. Как бульдозер, мирно стоящий в гараже, пока не придет время сломать что-нибудь ненужное.
Доз прочно занял место в крайнем ряду у окна и стал ещё одной достопримечательностью их класса. Полноценной боевой единицей класса «Б».
Тогда лягушонок думал, что знает как надо действовать. Он стал неосторожным, он наступал на чужие мозоли, он наглел и нарывался на ссоры. Выходило довольно жалко, оказалось, что и как соперник он мало кому интересен. Ему, правда, доставалось и по роже, и по почкам, только никого не оказывалось рядом, чтобы заступиться и отомстить. А пожаловаться он не мог, не решался.
Единственный, с кем у него получилось сцепиться при Дозере, и кто принял его всерьез и надолго, оказался Лысенко. Более неудачного противника придумать было трудно. Васю просто зациклило на Майском, он стал любимым объектом для идиотских шуток. Лысого было проще убить, чем объяснить, что ничего личного, равно как и общественного, между ними нет и быть не может. Ко всем бедам вдобавок Витька, похоже, заступился бы скорее за нового приятеля Васю, чем за старого и прочно забытого друга Маяка.
На что он только рассчитывал, идиот, когда снова и снова пытался доказать, что скучает, что достоин, что готов на любые условия?
На то, что Витька смягчится, простит и примет обратно, как любимого потерянного брата?! А тебя оказывается, и близко в планах не было! Да он вообще забыл о тебе, как будто и нет на свете такого чела – Сергея Майского!
Как хорошо, что он не знал этого раньше, он нахрен спятил бы от этой новости!
Твою мать, почему он не знал об этом раньше?!! Он бы действовал совсем по-другому! Он бы вцепился в Дозера, и заставил его вспомнить все до мелочей, от самых их нелепых шалостей до последней съеденной вместе крошки!
И не было бы этого вечера, когда ликующая долгожданная радость обернулась страшной бедой.
За что? Почему снова? Почему ОН тоже?! Чёрт возьми, лягушонок никогда не думал о Дозере в ЭТОМ смысле, никогда даже в мыслях не позволял усомниться в его гетеросексуальности! И убивал в зародыше всякие сомнения в своей! Он просто хотел быть рядом! Хотел обратно того Витьку Бузерова, которого потерял, хотел знать, что они по-прежнему что-то значат друг для друга! Да Майский перецеловал почти всех девок параллели. Он всерьез планировал на выпускном отвальсировать Лозовую в постель! А слабость в коленях при виде Дозера, всего лишь страх так и остаться в стороне деталью интерьера, а вовсе не влечение!
Почему правда выбирает такие странные моменты, чтобы открывать глаза на тайны собственного сердца?
Он думал, что обрел защиту, больше чем защиту! Он даже не успел додумать толком, что же в итоге он обретает, как потерял все. Последнюю опору под ногами, последнюю соломинку, державшую его на плаву, единственную надежду, единственную цель.
После этого уже никакие планы не имели значения! Ничего не имело значения! Это было все! Это – небо упало в пропасть! Это – солнце погасло навсегда! Когда Дозер тянул его за ворот, ставя на колени, трещали не швы, трещал и рвался в лоскуты весь мир.
Как же он ненавидел свою первую и единственную любовь, зло и яростно кусая его губы, цепляясь из последних сил за эту ослепительную ненависть! Как он ненавидел его и хотел, до боли, до исступления, до белых чёртиков в глазах! Глотал его запах, смаковал вкус его кожи на языке! Первый и последний раз! Он верил, в первый и последний раз!
Каких богов благодарить, что за эти два дня он ничего не успел с собой сделать? Нет, он без сомнения, пережил бы и эту потерю, с его-то закалкой. Сергей Майский – стойкий оловянный солдатик! Но, как же было тяжело, кто бы знал! Как же хотелось умереть! Шагнуть с чёртова парапета вниз, и больше никаких проблем!
Даже усмехнувшись про себя, когда Доз, как сумасшедший, ломанулся через двор, заметив его на крыше, даже после поцелуя, после их разговора, после того, как он снова оказался в этой квартире, тяжесть из груди никуда не ушла. Да, он выкинет этот камень, только пообещайте же кто-нибудь, что все будет хорошо!

***
Появление Дозера он почуял за секунду до того, как в замке провернулся ключ. Просто понял, что он рядом. Буквально спинным мозгом почувствовал, волоски на шее стали дыбом, и мурашки понеслись дружной толпой.
Доз прошел в кухню, принеся с собой запах весеннего ливня. Поставил пакет на стол, и Аня тут же принялась вынимать оттуда продукты.
– Отлично. Теперь найди, наконец, соль. Ух ты, жуть какая! Это твоя?
Мимо Серёги скользнула большая серая кошка, протрусила к пластиковому ведру, потыкалась носом в воду и попыталась подцепить рыбину коготком. Кошка была дворовой, в меру тощей, с оборванным ухом, наглой мордой и нехилым опытом по части добывания пищи. Трюк сработал, и толстый карпик плюхнулся на пол. Дозер аккуратно отпихнул кошку, забросил карпика обратно и поднял ведро повыше, на стул. Кошка, досадливо мякнув, тут же принялась искать другие пути доступа к хавчику. Примерилась прыгнуть на стол, Доз сбил её на подлете, коготки громко царапнули столешницу. Следующим пунктом значился подоконник, здесь её снова ждала неудача в лице бдительного Дозера.
– Ну что ты её мучишь? – усмехнулась Аня, потроша рыбку на добытое из шкафчика блюдце.
Дозер с интересом ожидал продолжения:
– А пусть не думает, что в жизни все так просто.
– Она и не думает, – не поднимая глаз, тихо отозвался со своего места лягушонок.
Кошка, почуяв поддержку, заметалась по кухне, решила что женщина в качестве кормилицы объект более перспективный, и принялась тереться грязной мордой о её ноги, хриплым мявом выражая свою преданность и требую вознаграждения.
Серёга чувствовал на себе тяжелый взгляд Дозера и не смел улыбнуться. Не хотел быть как эта кошка, отчаявшись получить желаемое прямым путем, ластиться к человеку, выпрашивая. Слишком быстро. Все происходит слишком быстро, кто-то все время решает за него, не ставя в известность о намерениях. Хотелось бы уже какой-то определенности. Сейчас, как никогда раньше. Потому что от чёртовой неизвестности у него вымораживает все внутри. Чёрт, им надо поговорить, было жизненно необходимо прояснить кое-что, расставить кое-какие точки над ё. И Серёга ожидал, что Доз возьмет инициативу на себя, потому что сам напрочь растерял всю свою решимость.
«Кто я тебе? Друг или помеха? Чего ты хочешь? Чтобы я ушел, или позволишь мне остаться? Я нужен тебе, или ты меня просто жалеешь?»

3.
– Кушать готово, где накрываем?
В кухне было тесно, нормальный стол потерялся в бразильском барахле, из ненормальных оставались письменный в детской и журнальный в зале. Тендер выиграл последний. Лягушонок удивлялся, когда это они успели приготовить столько жранины, и откуда взялась выпивка. Тем, что стояло на столике посреди гостиной Бузеровых, можно было до отвала накормить весь их выпуск. Оказалось, хавчик приволок Грек, когда собравшийся у него народ подался на дачу Макаровых. Чёртова троица забила болт на общую пьянку и поволокла остаток хавки к Дозеру. Если гора не идет к Магомеду, Магомед пойдет к горе и все равно напьется!
Вася был в ударе, веселил народ, кривлялся, хохмил, травил анекдоты, перекрикивая телевизор, и давал представления в лицах. Лягушонок смотрел на него из-под опущенных ресниц и тихо ненавидел. Все истории были про голубых.
Народу нравилось, даже Доз вполне снисходительно кривил уголок рта. В его исполнении это можно было трактовать как издевательскую ухмылку. Вася, не видя активной реакции на свои откровенно оскорбительные подачи, заводился ещё больше, а Майский чувствовал, что ещё полчаса и у него от напряжения полопаются все мимические мышцы, коими он по привычке и назло Лысому изображал беззаботное веселье, улыбаясь от уха до уха.
Он почти ничего не ел и выцедил только один бокал домашнего вина, а трясло его, как с хорошего похмелья. Он думал, что это из-за Дозера. Тот за каким-то чёртом сел рядом, одним своим присутствием отнимая все силы. Хуже того, он закинул руку на сидение дивана, о который они оба опирались, устроившись на сброшенных диванных подушках, и ладонь его по-хозяйски покоилась на плече лягушонка. Широкая, крепкая, прохладная ладонь. А кожа под ней горела. Лягушонок ловил на себе три ревнивых презрительных взгляда, и от этого его трусило ещё больше. Он нихрена не понимал, в каком статусе здесь находится, а делать вид, что он просто приятель, было поздно с самого начала.
Домашнее вино все же помогло немного расслабиться, но после селедки и какой-то бобовой хрени, заправленной перцем, отчаянно хотелось пить, и лягушонок воспользовался этим предлогом, чтобы свалить на кухню. Дозер поднялся и вышел следом.
Дождь дробно стучал по оконному стеклу. Разрывы грома на заднем плане доводили до легкого сумасшествия, отзываясь болью в районе сердечной мышцы. Да что ж ты так бьешься? Кошка недовольно сверкнула на него желтыми глазами. Ей было сытно и хорошо, а лягушонок своим смятением искажал тонкий эфир.
Чёрт! Это мог быть лучший день за последние лет пять, если бы не веселая компания за столом. Серёга упал на табурет и ждал, когда Витька подойдет ближе. В зале разрывалась попса с плохими комиками вперемешку, взрывы хохота не имели к ним никакого отношения. Грек требовал гитару и пусть Вася прекратит ломаться и споет. Он же, зараза, шикарно исполняет, когда не выделывается! Вася с готовностью орал матерные частушки собственного сочинения, и даже рыжая вспомнила пару непечатных тем. Лягушонок поймал пальцами ладонь Дозера, и тот остановился рядом, отвечая на рукопожатие. Вторая ладонь опустилась на горячую голову, убирая со лба пряди светлых волос. Лягушонок кайфовал, прикрыв глаза. Это было так классно! Он чуть не заскулил, когда хозяин этих замечательно прохладных ладоней отстранился.
– У тебя температура.
На стол посыпались таблетки. Витька перебирал пластинки и пакетики, вскрыл какую-то упаковку и высыпал пахучий порошок в чашку. Было самое время спросить, но в горле снова начались траблы с голосовыми функциями. Лягушонок обнял себя за плечи. Сжавшись и пряча нос в изгибе локтя, больными глазами следил, как Дозер ставит чайник. Свет и звук пропали одновременно. Почудилось, что он упал в обморок, сидя на стуле. Или это называется по другому? Выпал в астрал, отъехал в мир иной?
В соседней комнате, после секундной заминки, завопили от восторга. Оказалось, дуба дала электрика, а вовсе не он. Витька всунул ему горячую чашку и вышел в коридор.
– Из-за грозы полетела подстанция, – сообщил он, переговорив по телефону, пока народ, истерически хохоча, шарахался по тёмной квартире в поисках фонариков и сотовых, спотыкаясь о мебель и друг друга. Лягушонок пил резко пахнущий напиток и вспоминал где он видел Витькин цифровик. Кажется на холодильнике. Нашел и пугал вспышкой всех, кто заваливался в кухню. Фотки получались, что надо.
Вскоре в кухне стало не протолкнуться, дамы сочли гибель электричества достаточным поводом для смены блюд и гоняли молчелов с тарелками по маршруту журнальный столик-холодильник при свете найденных в холодильнике же свечей. Осколки собирали дружно, в толкотне запинав половину под мебель. Лягушонка загнали в угол к окну. Дозер стоял с другой стороны стола, облокотившись о стену, чашка Майского с недопитым лекарством была у него в руках. Лягушонок заворожено смотрел, как Витькины губы касаются края там, где касались его собственные, и почти улыбаются в чашку на ехидный комментарий Лысенко про непрямой поцелуй.
– О-па! – не унимался Лысый, – Ты видал, какая техника! Да тут все охренеть, как серьезно! Так, посмотрим.
Лягушонок коротко взглянул, увидел в его руках бинокль и поначалу не понял, почему вдруг Доз дернулся и уставился на Васю таким взглядом, что даже кошка на подоконнике неуютно поежилась. Вася тут же сунул оптику за цветочный горшок и с непричастным видом принялся рассматривать что-то сквозь дождь, напевая тихо:
– Вижу тень я, кто-то в черном у окна… Маяк, а ты на каком этаже живешь?
Палец застыл на кнопке цифровика. Голова сама повернулась посмотреть на Бульдозера. Тот стоял, вцепившись в чашку, и имел вид человека, собирающегося расколотить ею чью-то тупую болтливую тыкву. У лягушонка даже кончик носа покраснел, так он сдерживался, чтобы не улыбнуться. Что это? Витька следил за ним? Подсматривал в бинокль? Доз взглянул на него, со стуком опустил чашку на стол и, ни слова не говоря, вышел вон.
Майский тут же подрался с Лысенко за право приложиться к окуляру. Лысенко выиграл и помчался хвастаться находкой Греку.

***
Серёга, прислонившись к холодному стеклу, смотрел сквозь струи непрекращающегося дождя на свое давно погасшее окно. Потом вспомнил про воду. В холодильнике практически на ощупь нашлась заначенная на утро минералка, и он без зазрения совести от души хлебнул из бутылки. Не успел закрутить крышку, как вдруг почувствовал чьи-то руки на поясе. Обернулся посмотреть и попятился в холодильник. Позади стояла Луиза Строгая и задумчиво разглядывала его. А глаза такие добрые-добрые.
Лягушонок захлопнул плечом дверцу и тоже уставился на Луизу. Задница чуяла драку. Голове было наплевать.
– Что ты, милая? Потерялась? – улыбаясь спросил он.
Луиза отрицательно покачала головой и прислонила его к холодильнику, продолжая рассматривать так, словно первый раз увидела:
– Ма-я-чок, – отчеканила она, – скажи мне, солнышко, что тебе здесь надо?
Интересно, это она про что? Задница подсказывала, что не про кухню. Голова открыла рот и сказала:
– Водичку зашел попить.
– Ну и как, напился? Может, уже пойдешь?
Серёга подумал и ответил нагло:
– Да нет ещё. Сушняк что-то задавил.
Луиза понимающе ухмыльнулась и замурлыкала:
– А мы сейчас с твоим сушняком разберемся. В каком месте сушит?
Руки сползли с его талии на бедра. Лягушонок выдохнул. Блондинка без каблуков едва доставала ему до подбородка, но в этой миниатюрной стерве было дохрена энергии, не утруждавшей себя выбором вектора. Она могла прямо здесь завалить его под стол и изнасиловать. Или завалить под тот же стол и заколоть острым ножиком. Ни одна из перспектив его не устраивала.
– Эй! А чего это ты его за окорочок держишь?
Вася как всегда в нужном месте в нужное время.
– А мне нравится его окорочок. Видел когда-нибудь Маяка голым?
Вася прищурился на лягушонка.
– Пару раз после бассейна.
– О да-а, он мокрый такой милашка! – Наманикюренные коготки прошлись по ягодице.
Вася скривился.
– Строгая, куда руками за народное достояние? Вот кто-нибудь увидит…
– Не надо возбуждаться, Василёк. Никого нет.
– Так я сейчас позову.
– Зови, – разрешила Луиза, – что хочу, то и делаю, я девушка свободная.
И так глянула на Майского, что тот мигом понял, что за это блондинка благодарна исключительно ему. И даже в подробностях прочувствовал, как именно его будут резать – медленно, с удовольствием, приговаривая сладким голоском: «За свободу и равенство!».
«Точно убьет», – мелькнуло в голове.
– Ты может и свободная девушка, – съехидничал Вася, – а Маяк очень даже занятая.
Лягушонок смотрел в глаза Строгой Луизы и отмечал, как холодеет её взгляд, и улыбка превращается в оскал. Ему даже почудился острый клычок меж пухлых губ.
Убьет и съест. Кости сожжет, а пепел пустит по ветру.
– Хватит к нему прижиматься? Ему на это пох. Лучше поприжимайся ко мне.
Ещё немного и лягушонок начнет думать, что Вася пытается его выручить.
– Василёк прав, вы будете чудной парой.
– Строгая, слышала? Соглашайся.
Луиза повернула голову к Васе, не отпуская взглядом лягушонка:
– Лысенко, постой за дверью, у нас с Майским серьезный разговор.
Вася сразу поскучнел и заныл:
– За дверью плохо слышно.
– Лысый, – удивительно, как ей удается звучать так по-разному. Вместо нежного бархата хриплый низкий рык, – вышел, быстро!
Вася сделал вид, что вышел. Лягушонок видел его чёртово ухо в приоткрытой двери.
– Ну? – спросила Луиза.
– Сама ну, – ответил лягушонок
– Не придуривайся! – Луиза тряхнула его, стукнув о холодильник больной спиной.
И ойкнула, когда Майский неожиданно крепко прижал её к себе и зашептал в макушку:
– Не бей меня, пожалуйста, добрая фея! Я старый больной еврей… Ладно бей, но только не по лицу!
– Извращенец! – Луиза стряхнула его с себя, сложила лапки на груди и строго поинтересовалась, – Что ты здесь забыл?
Он? Забыл? Чёрта с два, он все помнит! Он не забыл! У него отняли и теперь делают вид, что все это принадлежит им!
– Здесь все мое, – с надменным видом произнес он и тоже сложил руки, передразнивая, – и стол мой, и холодильник мой, и все что в холодильнике…
– Это правда?
Майский запнулся и растер ладонями плечи, его снова знобило:
– Ты о чем?
– Ты знаешь.
– У меня миелофона нет, я мысли не читаю.
Луиза цыкнула, досадуя на недогадливость лягушонка. Придется опуститься до объяснений этому идиоту, а вечером в воскресенье это тааак впадлу! И усталым таким, будничным голосом спросила, практически констатируя:
– Бульдозер хочет тебя?
Майский в шоке отступил, развернулся и шагнул к двери, будто кто-то позвал его. Краска прилила к щекам, уши пылали. Она правда это сказала?!
Бульдозер хочет тебя…
Три слова, три очень простых слова, а кровяное давление прыгнуло неприлично высоко. Это же, маму вашу, чёртова тайна! Какого она говорит об этом вслух?! Бульдозер его хочет?
Возьми себя в руки!
Дверь покачнулась, и вместо любопытного уха Майский увидел округленный в изумлении синий глаз. Очень кстати. Он толкнул дверь, так что Вася взвыл от боли, получив по лобешнику. Вот так! Он обернулся, чтобы закрыть дверь, а вовсе не потому, что она сказала, будто бы Бульдозер…
Дверь с силой распахнулась, Серёга едва успел отскочить. Злой Лысенко угрожающе надвинулся, потирая шишку:
– Майский, сука пидорская, замочу!
Драка даже не успела начаться, как появился Дозер и распинал их по углам. Вася отлетел к столу, загремев табуретом по полу. Дозер за ворот поставил его на ноги:
– Я тебя предупреждал.
Луиза отодвинулась, уходя из опасной зоны, а Вася скривился насмешливо:
– Что, сделаешь это? Прямо здесь и сейчас? – оглянулся на лягушонка, поднял табурет, и сел перед Витькой, приготовившись к чему-то. Луиза облокотилась о стену, брезгливо наблюдая за действием. На Бульдозера она смотрела также, как чуть раньше на Серёгу – как на неизвестного науке зверька. Майскому пришлось подвинуться, пропуская Грека. Тот с опаской уставился на товарищей.
– Дозер, – предупреждающе бросил он.
Вася вызывающе оскалился и подвигал бровями. Дозер смотрел только на него, словно рядом больше никого не было. Шагнул вперед, так, что Вася чуть не ткнулся носом в его живот, и предложил:
– Сам напросился. Начинай.
Лягушонок ничего не понимал и от всей души надеялся, что это не то, о чем он, извращенец несчастный, подумал. Вася продолжал лыбиться, но уже как-то натянуто. Майский мог вспомнить считанные разы, когда кто-то, да Вася наверно единственный, рисковал прикалываться над Виктором Бузеровым. Это глупо. Бульдозер либо не обратит внимание, и тогда насмешка пропадет даром. Либо обратит. И тогда пропадет насмешник. Дозер был спокоен, как танк, даже когда Лысенко потянулся к нему. Лягушонок не видел, что там происходит, широкая спина Дозера все закрывала. Но даже если бы мог видеть, то поклялся бы, что глаза его обманывают. В кухне повисла зловещая тишина, слышно было только треск плавящегося парафина. Первым не выдержал Грек:
– Лысенко! Доз! Упертые ублюдки! Хера вы устроили тут?!
Он врезал кулаком в плечо Бульдозера и согнал Лысого с табурета. Луиза выдохнула и щелкнула зажигалкой:
– Весь кайф поломал.
Гречонок вцепился взглядом в Дозера и потребовал:
– Выйдем.
Витька, проходя мимо, повернул голову. Но лицо его было в тени, и Серёга не мог с уверенностью сказать, действительно ли взгляд предназначался ему, а не, скажем, настенным часам над его головой. Похоже, даже часы понимали больше.
– Как ощущения? – спросила Луиза, поднося зажигалку Лысенко.
– Заткнись! – огрызнулся Вася, и с ненавистью посмотрел на Майского.
Ну все, спасибо за представление. Было забавно, но хорошего понемножку. Общество конкретно этих товарищей лягушонку осточертело достаточно, чтобы не задерживаться в нем больше необходимого.
– ...нахер ему не надо!
Кому и что именно не надо, лягушонок так и не узнал, потому что Грек заткнулся сразу, как только открылась дверь.
– Как себя чувствуешь? – спросил Доз, и Серёга неопределенно пожал плечами.
– Ещё морозит, и спать хочется, наверно от лекарства.
Доз согласно кивнул:
– Ложись на диван, сейчас принесу плед, – и, отодвинув с дороги Грека, загнавшего его в угол прихожей, легонько подтолкнул лягушонка в сторону зала.
Грек поджал губы, совсем как мама, и раздраженно покачал головой:
– Майский, я тебе это ещё припомню.
Лягушонок в ответ улыбнулся ласково:
– Ты гонишь, Шурик, я тут не причем. Я хороший, но больной ребенок! Отнеси меня в кроватку.
И дурачась, повис на Греке, за что получил сначала подзатыльник, потом коленом под зад, и был тычками и затрещинами определен на предложенное койкоместо с многообещающим напутствием:
– Ты сегодня доиграешься!
Учитывая, что на часах полвторого ночи, то есть сегодня уже завтра, Майский в душе не согласился. Геймовер, в общем уже был, мать выдала ему заработанные пойнты. Конечно, завтра, то есть уже сегодня, он дополучит все что ему задолжали с процентами, мать не поскупиться. А что касается остальных нервных товарищей, плетущих заговоры, выдувая дым в кухонную форточку, ему на них плевать. И вообще, ближайшие пять-шесть часов убедительная просьба – не кантовать!

***
Компания вернулась к банкетному столику, заваленному надкусанными бутербродами, тающим шоколадом, стопкоподобными и алкоголесодержащими ёмкостями.
Серёга, закрывая пледом нос, ютился на краю разложенного дивана, бесцеремонно уткнувшись в Бульдозера, занявшего свое места на полу у изголовья. Майский чувствовал себя дулом ружья, воткнутого между рёбер. Представлял, как всаживает в сильное тело пули-мысли, пули-вопросы... Дозер не боялся и спину не убирал. Только, когда тянулся вперед взять что-нибудь со стола, и лоб лягушонка холодило движением воздуха, очень аккуратно возвращался назад, чтобы случайно не толкнуть притаившегося в засаде. Лягушонок прятался от всех за живой преградой, выхватывая краем уха обрывки разговоров и дружный хохот.

– …прикольно. Они вскрывают пакет, а там сахарная пудра, вскрывают следующий, и там сахарная пудра, вскрывают третий, и наконец обнаруживают соду! Нашим на таможне я сразу признался, с нашими шутить вредно для почек.
– Николай Васильевич, возьмите меня в свою команду!
– Прорабом?
– Грек не верит, что ты строитель. Думает, ты – контрабандист, и гребешь миллионы.
– У вас есть миллионы?
– Ещё нет.
– Возьмите меня в свою команду, и они у нас будут!..

Лягушонок чертил пальцами по черной ткани. Глупая детская забава. Двумя дорожками вдоль спины и короткими прочерками поперек. «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый. Из последнего окошка вдруг посыпались горошки…»
Ткань скользит под пальцами. Обычно они чертили по голой коже, просунув руку под футболку или пижамную куртку. «Пришли куры – поклевали, поклевали. Пришли утки – пощипали, пощипали. Пришел слон – потоптал, потоптал. Пришел дворник – подметал, подметал…»
Когда-то извивался и сдавленно хохотал в подушку, сейчас лишь поводит плечами и чуть прогибается. Да лягушонок и не старается особо. «Пришел директор зоопарка. Поставил стол, поставил стул, поставил печатную машинку, сел. И начал писать: «Я пишу жене и дочке…»

– …последний звонок обязательно в выходные! Это заговор лично против меня! Не могли нормально в понедельник?
– Что? И терпеть тебя ещё целый день?!! Вася, это слишком даже для меня.
– Так бы я два раза напился – за выходной и за выпуск!
– И давно ты ищешь повод?
– С тех пор, как он нажрался на физре и прыгал через бассейн!
– Не помню я такого! И чё, удачно?..

Глупости, которые писал директор зоопарка заменялись неоценимыми по значимости и важности посланиями типа: «Витька – деловая колбаса!» или «Серый – двоечник!». Потом затевалась мышиная возня с использованием подушек, одеял, выкручиванием рук, щекоткой и поросячьим визгом, и заканчивалась лишь с появлением грозного ДяКоли с солдатским ремнем в освещённом проеме двери.
«Я пишу жене и дочке…» Палец перечеркивает позвоночник наискосок, потом ещё раз в другую сторону. «Х». Пауза. Обводит широким овалом. «О». Пауза. Маленькая закорючка, прямая линия вдоль спины. «Ч». Пауза…

– …Сиреневый туман над нами проплывает…
– Это глюки!
– Над тамбуром горит…
– …сухая конопля!
– ... Кондуктор не спешит,
кондуктор понимает,
что с девушкою я…
– … А с мальчиком другой!
– ВАСЯ!!!...

Прямая линия вдоль, три маленькие от неё поперек. «Е». Прямая линия внизу, три вертикальные к ней. «Ш». Мышцы спины каменеют, застывают, словно пытаются угадать следующую букву. Прямая линия, полукруг от нижнего края к середине. «Ь». Легкий удар ладонью, сжатой в кулак – «пробел». Две вертикальные линии, между ними галочка. «М». Прямая линия вдоль, три маленькие от неё поперек. «Е». Две параллельные вдоль, перекладина посередине. «Н». Последнюю дочертить не успевает.
Витька обернулся и уставился на него. Долгую секунду Серёга соображал, что же он натворил, чтобы заслужить такой взгляд. В упор, как приставленный к горлу нож, и хриплый вопрос:
– А ты?
А я? Лицо мгновенно вспыхивает алым:
– Я не… – рука сама накрыла голову пледом, и из-под шерстяной ткани донеслось слабое: «Забудь, проехали!»
«Майский, ты все-таки идиот! И винить в своих бедах действительно некого. Я не могу… Я НЕ ЗНАЮ!!!»

***
Ему снилось, и он четко понимал, что это именно сон, что он прижимается щекой к плечу Дозера, обтянутому черным трикотажем. Фокус то расплывался, то приобретал резкость. Майский с удивлением видит, что ткань на плече Доза не черная, как ему казалось, а тёмно-зеленая, и состоит из каких-то крошечных ромбиков, причудливо переплетенных между собой. И в микроскопических просветах между нитями – кожа Дозера. И он проникает своим дыханием сквозь эту тонкую преграду, норовя достать до самого сердца.
И нет ни времени, ни пространства. Есть только это крепкое плечо, за которое он цепляется, страшась отпустить и рухнуть в небытие.
Женский голос спрашивает недовольно: «Когда ты повесишь замок?»
«Никогда. Мне нечего прятать».
«О других подумал?»
«Их проблемы».
Серёга понимает, что они стоят в ванной Бузеровых, и ему, вообще-то, сейчас вкрайняк необходимо кое-что спрятать. Спрятать Витьку. Немедленно. Спрятать так, чтобы никто, кроме него не нашел. И себя тоже. Запереть обоих в этой маленькой комнате на крючок, на задвижку, на амбарный замок. Лишь бы никто не помешал, лишь бы не видел, с какой невыразимой нежностью он трется щекой о тёмную ткань. Его трусит от напряжения, и он вот-вот поймет, чего же так хочет. Все внутри сжимается до боли, а внизу живота горячо. Тело под его руками сотрясает ответная дрожь. Он чувствует её так же остро и глубоко, как свою и это почти нестерпимо.
А в дверь уже лезут, нагло ухмыляясь, лохматые головы. И Серёга стонет: «Почему эта чёртова дверь не закрывается?»
Его разворачивают, и ноги подкашиваются, когда чужая ладонь ложится на живот. И там застывает. Она живая и теплая, но не двигается, как будто её хозяин передумал, или отвлекся на что-то более интересное. Серёга хочет посмотреть в лицо, которое так и не увидел ни в одном своем сне, и с ужасом понимает, что не может повернуть головы. И вообще ничего не может повернуть, даже пальцем пошевелить не в состоянии. Парализован. Может только смотреть в одну точку – прямо, в тонкие стыки бледно-зеленого кафеля.
Он дернулся и проснулся. На его животе лежала рука.

5.
Майский молчал, Грек облокотился о стекло, выглядывая в окно, даже Вася заткнулся, вслушиваясь в происходящее за дверью.
– Подъехало, – тихо объявил Грек.
– Здесь идти минут десять. Я думал, он её проводит.
– К Карповой поедет. Шульган снял «Берлогу» на всю ночь.
Входная дверь открылась, заливая прихожую светом, и тихо затворилась.
– Пошёл провожать?
Вася выскользнул следом. Как же, такое событие и без его участия. Можно выйти за ними, подняться на этаж выше, переждать когда они вернуться и сбежать домой. Четыре часа. Мать сегодня в первую, наверно уже встала. Или на родную крышу.
Лягушонок обернулся на Грека. Тот почему-то пристально смотрел на него и щурился презрительно, спрыгнул с подоконника и двумя шагами преодолел разделявшее их пространство.
– А знаешь что, Майский, это все из-за тебя. – Гречонок говорил прямо в лицо лягушонка, наклоняясь все ближе, – Это ты виноват! Он хотел трахнуть тебя, а вместо этого трахал её! – и совсем не своим, каким-то издевательским тонким голосом запричитал, – ах, наш нежный мальчик не вынесет близости! Ах, он такой хрупкий, он порвется! С-сука!
Лягушонок струсил. Он ещё никогда не видел Сашку Эйваза в таком состоянии. Отвращение и ненависть настолько сильные, что у него трясутся губы, и пальцы скрючены, будто сейчас он накинется и начнет душить...
– Ты чего?
– Я чего?! А ты? Если ты, блядь, взялся его соблазнять, так доведи до конца! Если уже решил все испортить, так делай это!
– Я не… – лягушонок вдруг разозлился, – Да какого хрена?! Что вы все лезете, будто знаете всё на свете? Каждый, бля, считает своим долгом поучить! Если взялся Строгую соблазнять, так и следил бы за ней! А она, конечно, невинная жертва! Какого чёрта ты её притащил?! Шли бы к Макаровым, к чёрту, нахуй, куда угодно! Нет, надо было сюда припереться! Ты же знаешь, что она без башни, на что надеялся? Что она станет скромно сидеть в уголочке, как порядочная греческая жена, «принеси-подай, отойди-не мешай»? Если у тебя проблемы, не надо их на других валить! Я почему-то этого не делаю! Не хожу и не тыкаю пальцами, ты, мол, виноват, что меня не любят!
Грек выпрямился, кусал губы и задумчиво смотрел на разошедшегося лягушонка. Потом сжал его плечо и похлопал по голове:
– Ладно, не реви. Я тоже хорош… размечтался…
– А я и не реву, – упрямо ответил Майский, только сейчас заметив, что у него влажные щеки.
Все-таки разговаривали они не очень тихо. Растрепанный ДяКоля нарисовался в кухне, потирая заросший подбородок.
– Чего кричите? Проблемы?
– Да все в норме, Николай Васильевич, просто решаем маленькое недоразумение.
– Понятно, – дяКоля пошарил в холодильнике, ничего там не нашел, и налил себе воды из-под крана, – А остальные где?
– Пошли провожать Луизу, – спокойно ответил Грек. Так спокойно, что лягушонок перестал украдкой вытирать лицо и уставился на него.
Блин, он-то всегда считал, что лучшая выдержка в мире у него.
– А почему не ты? Я так понял, что вы теперь вместе.
– Я тоже так думал.
– Поссорились?
– Ну что вы, Николай Васильевич, я с девушками не ссорюсь, все очень мирно. Просто девушки в некоторых случаях предпочитают вашего сына.
ДяКоля собирался что-то сказать, посмотрел на Серёгу и передумал. Писец! Это ещё что значит?

***
Вася влетел в кухню под действием хорошего пинка. Дозер шагнул следом, и у лягушонка тут же все поплыло перед глазами. Блядь, он же не начнет сейчас плакать? Вася что-то объяснял дяКоле, тот отвечал, но о чем они говорили лягушонок не смог бы вспомнить и под страхом смертной казни. Он два раза сморгнул, убирая непрошенную влагу, и вдруг почувствовал себя лишним, таким лишним, что и воздуха здесь для него не осталось. Весь воздух до последней молекулы принадлежал Бульдозеру и Греку. И он пытался выхватить хоть глоток кислорода из плотной спрессованной массы вопросов, повисших между этими двумя. А его как будто нет. Нет вообще никого. Почему-то люди существуют, только если Дозер смотрит на них, а те, кого он не видит, просто бесплотные тени. И сейчас Дозер смотрит только на Грека. Они говорили, хотя ни один из них не открыл рта, кажется, они и не шевелились. И разговаривали одними глазами. Грек орал. Орал, как блаженный что-то обиженное и обидное, бросал обвинения, плевался словами, а Дозер пережидал потоки горьких фраз и твердил почти смиренно: «Тихо, подожди, я объясню».
И лягушонок точно был здесь лишним.
Бульдозер сказал:
– Не хочу показаться негостеприимным…
Майский даже не дослушал. Его смело с табурета и вынесло в коридор. Он лихорадочно пытался открыть замок на входной двери и судорожно дергал ручку.
– Серёжа, ты куда?
– Мне… на свежий воздух…
– Подожди, подожди, у нас балкон есть, незачем идти под дождь.
Ага. Балкон. В Витькиной комнате. Спасибо, обойдусь.
– Мне надо домой.
Замок поддался. ДяКоля успел перехватить его за локоть:
– Серёжа. Сергей! Посмотри на меня.
Лягушонок обернулся.
– Что-то случилось? Что? Вы с Витькой опять поссорились?
Оспадиможемой! «Опять». Как будто они снова глупые несдержанные мальчишки, что сорятся и мирятся по двадцать раз на дню! Эх, дорогой дяКоля, знали бы вы! И Майский вдруг замечает в глазах Витькиного отца не просто раздражение родителя, вынужденного выполнять роль миротворца между двумя вспыльчивыми чадами. Там что-то ещё. Беспокойство за сына, недовольство сложившейся ситуацией, и малая толика презрения. Почти незаметная малость. Тень. Но её хватило, чтобы резануть по самому больному. Он знает! Непонятно как, непонятно от кого, но он точно знает, что у его взрослого мальчика проблемы совсем другого рода. Неправильного рода. Нетрадиционного. И он брезгует, хотя хорошо скрывает это.
– Простите, – зашептал лягушонок, уже открывая дверь. – Извините… Я не знаю, как это получилось…
– Серёжа…
– Я не хотел, – и выскочил из этой душной квартиры, где совершенно нечем и незачем было дышать.
– Серёжа, подожди! Вернись! Сергей! – неслось ему в след, пока он, перепрыгивая через три ступени, мчался вниз.
Вернуться? А смысл? Смысла нет! Он там не нужен совершенно. Он уже давно не вписывается в этот мир, он создает неудобства, он порождает косые взгляды, он не нужен. Потому что спать Витька будет со Строгой, а разговаривать с Греком. Ему уже достаточно комфортно с другими людьми. А что принесет он? Только чувство вины.
Дождь, кажется, утих, а небо стремительно светлело. Можно залезть на крышу и полюбоваться ярко-малиновым маревом, поднимающемся над стадионом. Отсюда же, из подъезда Дозера, видны лишь мокрый двор и лужи на ступенях. Ну, ещё блестящие кроны парковых насаждений, если конечно стать в самом проеме. Редкие капли стучат по юной листве, жизнерадостной, пахнущей зеленью и мокрой пылью.
«Обманчивая глупая весна, цветущая восторженная дура.
Я все равно веселее тебя!
Твоя беспечная легкость досталась тебе даром и ни черта не стоит, а я борюсь за каждый вздох, за каждый лучик, отрабатываю их, как проклятый! И мне по настоящему, безоговорочно, стопроцентно чертовски весело!!!
Я вовсе не ненавижу тебя, весна. Ты врешь.
Ты всегда мне лгала.
Я тебя просто не люблю».
***
– Потанцуем?
Ну, а чего он ожидал? Не Лысенко. Он все-таки надеялся, что это будет Доз.
– Шел бы ты…
– А я и шел. А тут ты. Ну вот, опять ливануло! – футболка Васи была заткнута за ремень потрепанных джинсов и развевалась, как пародия на фрак. – Иди сюда. Да не бойся, я ведь не отсосать тебя приглашаю.
– Вася, уйди. По-хорошему. Не до тебя.
Лягушонок отвернулся к дождю, надеясь что на этот раз до Лысенко дойдет. Совершенно напрасно. Вася подошел сзади, обнял его за талию и опустил подбородок на его плечо:
– Потанцуй со мной, и я отстану. Честно, – усмехнулся он, дыша куда-то в шею.
Он вел себя почти пристойно, можно сказать держался в рамках приличия, насколько это определение вообще можно применить к этой наглой беспринципной сволочи. Состояние довольно редкое и нестабильное, стоит сделать один неверный шаг и опять придется драться. Как же это все надоело! Ему больше доставать некого? Серёга повернул голову. Сволочь смотрела на него совершенно искренним синим глазом, второй был закрыт сильно отросшей челкой. В неверном предутреннем свете с синяком под глазом, бледной кожей и черными волосами он казался призраком. Фантомом. Преследующим его злым духом.
– Какие танцы? – безнадежно спросил он, разворачиваясь в кольце рук, – Нет, правда, друг мой Василёк, тебе-то что от меня нужно?
Призрак задумался, прищурил синий глаз и ответил:
– Почти ничего. Один танец в предрассветном сумраке. Разве это много?
Он мягко взял лягушонка за руку, запустил большой палец в сжатый кулак и неспешно разжал его. Медленно словно лаская, пальцы ощупывали фаланги, костяшки, чувствительную кожу ладони, неторопливо и плавно переплелись с пальцами лягушонка, внезапно обнаружившего у себя ещё одну эрогенную зону. Теплые токи побежали по руке, в центре ладони словно рождались тысячи электрических импульсов, и разбегались по всему телу, запуская какие-то процессы, вызывая вполне определенные реакции. Чужие пальцы едва касались его, а ладонь болела от напряжения.
А призрак уже вел его в плавном полусне, уверенно направляя второй рукой. Все было нереально. Тени в тёмных углах подъезда, кафельный пол, до странности напоминающий мрамор, тихий шум дождя, рассветные лучи, преломленные в капельках воды. Все как будто не из этой вселенной. И бледный призрак, ласкающий его обнаженные нервы, и тихий шепот у самого уха: «раз-два-три, раз-два-три…»
И только тепло губ там, где они касаются щеки, слишком настоящее.
Серёга отстраняется и смотрит на партнера, желая убедиться, что это всего лишь сон или простудный бред, и обнаруживает, что все происходит на самом деле. Он действительно танцует в подъезде Дозера с Васей Лысенко под аккомпанемент дождя.
– Музыки нет.
– Что?
– Музыки нет.
Вася усмехается:
– Сейчас будет, – и вполголоса фальшиво напевает, – Золотые купола, ветер северный…
– Не то, – смеется лягушонок.
– А, ну тогда... – Вася устраивает обе его руки на своих плечах, и прижимается голой грудью, обнимая по-настоящему.
Это уже не танец, хотя теперь появилась музыка, Вася действительно умел петь так, что можно было заслушаться:
– Проклят, брошен, словно камень с неба…
Страшно падать, только ждать ещё страшней.
Лягушонок останавливается. Спина его оказалась прижата к стене, а между ним и Васей не осталось ни одного свободного сантиметра:
– Тшшш, хватит махать руками, для тебя же стараюсь!
И жадно, как-то неумело, совсем не так грациозно, как танец, будто торопясь и не успевая, лезет под красную футболку. Трогает. Нервно. С ягодиц на спину. Словно ждет, что получит по морде. И шепчет торопливо:
– Сейчас выйдет Дозер, увидит, обзавидуется, сразу же разлюбит Строгую и полюбит тебя. Ты ведь этого хочешь? По ходу и мне по роже достанется. Всего пять минут удовольствия, а смотри, сколько пользы обществу. Ревность, друг мой Маячок, страшная сила!
Лягушонок перестал сопротивляться, вдруг совершенно четко осознав, что Вася и представить не может, что ему обломится больше, чем он обычно успевал сделать до мордобития. Он просто не въедет, что же такое происходит в мире, если позволить ему «вести» по-настоящему. Это все игра, простая мальчишеская игра. Один нападает, другой защищается, ставит блок, проводит контрудар. Все заранее предрешено и десять раз отрепетировано. Все как всегда. Только сводит с ума жар горячего тела, вжимающего его в прохладную стену. И рука уже тянется не для того, чтобы оттолкнуть. И предательская мысль наконец формируется, заполняя все вокруг своей четкой и простой логикой.
Правильно, пусть увидит! Пусть узнает, как же это больно – терять, едва обретя! Спотыкаться и падать у самого финиша! Вытянуть руку и разбить пальцы о стекло! Вася не успевает договорить, его слова, (кажется «и будете жить долго и счастливо…») пропадают в подвижных губах Майского. Сюрприз удался. Вася отдернул руки, словно обжегся, попытался убрать ладони от своего лица и прекратить поцелуй. Чёрта с два! Этим приемом лягушонок владеет в совершенстве.
Глупо. По-детски. Забив на последствия. Последствий желая!
Яростно и страстно, убивая непролитые слезы, целоваться в чужом подъезде… Втягивая, кусая, проникать меж немеющих губ, сталкиваться языками… Не отпускать, не позволять оторваться, нападать снова и снова... Целовать как в последний раз, как перед смертью... Мстить за обиды, прощать и раскрываться, почти любить! Ласкать обнаженную гладкую кожу, проникать пальцами под ремень и гладить, сжимать, нарушать все запреты, понимая, что нельзя, неправильно. И знать, что не можешь остановиться. Не хочешь останавливаться! Не отрывать губ, пока не выдохнется и не запросит пощады. И слушать чужое рваное дыхание в такт движения своей руки.
И наплевать, что утром простого майского понедельника из квартир станут вылетать жаворонки, и дворники в дождевиках начнут обычный мерный шелест по мокрому асфальту.
– Дворник, милый дворник…
Вася подхватывает судорожно выдыхая:
– Подмети меня с мостовой… – и пьяно смеется прямо в губы, – Майский, какая же ты сладкая блядь.
Да, я блядь. И ты думаешь, что спокойно поимеешь меня в любое время, когда приспичит, и в любом месте. Даже в родном подъезде Бульдозера, который, если узнает, закатает тебя в асфальт без жалости и угрызений совести. И тебя это заводит, беспечная пьяная дрянь.
И он ускоряет движения руки, почти надеясь, что ранние пташки вылетят из своих гнездышек в самый интересный момент.
Эх, опоздали.
– Майский… – шепчет Вася, едва отдышавшись, – Майский…
Он просто повторяет его фамилию. Ему по кайфу? Майскому нет.
– Понравилось? – спрашивает он без выражения.
Лысенко весело и лениво хмыкает, одергивая на нем футболку:
– Майский... А тебе красное идет.
Да ну?
– Это Бульдозера.
Лысенко кривится, как от зубной боли, тянется руками к его лицу:
– А это?
– И это его, все полностью. А ты себе кого представлял?
– То есть? – улыбается Вася.
– Ну, когда я тебе дрочил, – благодушно объясняет Серёга, – то представлял, что делаю это с Витькой. А ты о ком сейчас думал?
Секунда тишины, вторая, третья… Кажется, перебор. Вася убирает руки. Он растерян, зол, в бешенстве!
Лягушонок сгибается пополам. Это больно. Когда кулаком в живот. Со всей дури. Без предупреждения. Это так больно, что он никогда в жизни не разогнется. Так и будет вечность беззвучно кричать, упав коленями на стертые плитки.
– Не-на-ви-жу. – у самого уха.
И стоптанные подошвы кроссовок в бахроме обтрепанных джинсов удаляются под каким-то неправильным углом и пропадают за порогом.
И Майский растягивает рот в болезненной гримасе. Да, ни хрена себе неделька начинается.

Конец второй части

В процессе написания второй главы мною были выявлены побочные линии в сюжете. Были предприняты множественные попытки их устранить, но, к сожалению, часть ушла от заслуженной кары.
*слишком много букафф*

2.
В результате ноги принесли его домой. Вася решил, что это, в принципе, логично, и метнул пустую пивную бутылку в кусты. Слишком много ступенек, слишком много дождя, день еще не начался, а спать хотелось зверски. Он отпер дверь и ввалился в прихожую. Услышал стрекот клавиш, скинул кроссовки, и прошлепал в зал, оставляя на линолеуме мокрые следы. Так и есть. Машка сидела за компом. Растрепанная, в огромных студийных наушниках и домашних очках, она была похожа на безумного пилота. Забравшись с ногами в кресло и обставившись разнокалиберными чашками, красными глазами моргала в экран и, как сумасшедшая, лупила по клавишам.
Вася подошел, оттянул один наушник и, перекрикивая Самойлова, гаркнул:
– Спать иди!
Машка зашипела:
– Заткнись, идиот! Деда разбудишь!
– Бляааа… – Вася застонал и рухнул на диван. Ну почему именно сейчас?! – Когда он приперся?
– Вчера, часов в семь. Какого ты не берешь с собой мобильный? Мать все телефоны оборвала!
– Тысяча факов ему в жо… ай! Щас сама получишь! Почему я не ушел в запо-о-ой?.. Машка, ты мне яду предлагала. Я передумал, давай! Иппать! После такой хуевой ночи еще и дедушка-военкомат… – он закатил глаза, задергал левой ногой и вывалил язык.
Машка повесила наушники на шею и, потянувшись через стол, ткнула его чайной ложкой. Вася глухо застонал.
– Чувак, да ты мертвый. Вали в душ и не разлагайся на моем диване.
И она снова уткнулась в экран, хихикая кому-то по ту сторону монитора. Вася вдруг почувствовал себя невероятно уставшим. Как будто кто-то добрый наконец перерезал веревочку у него над головой, и вся эта ночь свалилась на него. Обрушилась каскадом наслаждения, унижения, обиды и зла, пронеслась сквозь тело, сминая мускулы и выдирая кости из суставов. Лучше б его вчера грузовик переехал!
Это все Маяк виноват. Вася точно знал – во всем виновата эта тощая гнида! В том, что Вася, как не старался, не смог напиться в хлам! В том, что в горле сплошной горький ком, в голове полнейшая каша, а губы болят, как проклятые! И в том, что дождь слишком мокрый, и что скоро экзамены, и что в доме Лысенко нет лифта, а деду не сидится в своей Полтаве! Во всем виноват только Майский! Лучше бы грузовик переехал его!
АААААААааааааа!!!! Вот блиииин!!!!!! Хотелось орать матерно и биться головой. Всего слишком много, так много, что хочется сбросить это все в бездну и забыть, как страшный сон. Вася покосился на Машку, потом лег локтями на стол и сказал:
– Я с парнем переспал.
– Чего?
– У меня был секс. Не с девкой.
Сеструха замерла над клавиатурой, потом уставилась на него:
– Врешь!
Вася улыбнулся одними губами:
– Ну, может не переспал. Мы целовались. И дрочили.
– Ты голубых ненавидишь!
– Я всех ненавижу. Мне теперь целкой сдохнуть?
– С кем?
– Майского знаешь?
Машка усмехнулась:
– Вась, ты гонишь! Вы же на ножах!
– И что? Это повод, чтобы отказаться?
– А он что, навязывался?
Вася неопределенно пожал плечами:
– Ну, типа того.
– Вот трепло! Майский – самый миленький хер с вашей чокнутой параллели. Даже если он гей, ТЕБЕ не светит.
– Детка, я имел его в подъезде Бульдозера!
– Какая разница, где? Свали, ты мне мешаешь.
Машка потеряла интерес к разговору и вернулась в чат.
Вася покачал ногой, разглядывая заляпанные грязью джинсы. Машка со своими собственными бзиками всегда признавала за ним право быть ипанутым на всю голову придурком. Они вечно доставали друг друга, меряясь, у кого шиза больше.
– Есть разница. У них с Бульдозером типа любовь.
Машка хмыкнула:
– Ты под кайфом?
– Да, я знаю, звучит ублюдочно…
Машка хмыкнула еще раз:
– Твой дилер – халтурщик, гони его в шею.
– Ну, если тебе неинтересно… – Вася сделал попытку подняться.
– Сидеть!! – Машка свернула окна, теперь хмыкнул Вася, – Ты серьезно?
– Какая разница, ты ж все равно не веришь…
Машка недоверчиво покосилась.
– Что это за дичь? Бульдозер – двухсотпроцентный натурал.
– Ага, ага. Был, пока не захотел минет от самого миленького хера нашей параллели.
– Да? Ну, в это я могу поверить. Вы все в этом возрасте такие недоёбки. И что? Он его получил, и ему понравилось?
Вася удовлетворенно улыбался. Мысль, что он успел на банкет раньше Доза, даже при всей трагичности ситуации, определенно поднимала тонус. Скалясь, он с удовольствием протянул:
– Он его не получил. В том-то и дело, сестренка. Я – первый.
Машка порозовела. Поверила. Заинтересовалась.
– Пипец, – сказала она тихо, – Ва-а-аська, ты что, правда? С ума сошел!
– Хватит лыбиться, я смущаюсь! Чё ты такая довольная, будто это тебя за жопу щупали?
Машка зажала рот ладонью и глупо хихикала.
– И как оно, с парнем.
– Это ТЫ спрашиваешь у МЕНЯ? Попробуй сама – узнаешь.
– Да брось, у меня же члена нет. Я чисто умозрительно могу представить, но это же совсем не то. И как только додумался, ты, убежденный сиськофил и гетеросексуалист?
Вася мрачно уставился на сестру:
– Мозг в процессе не участвовал.
Машка уже пришла в себя и нетерпеливо забарабанила пальцами:
– А минет был?
Васе очень хотелось сказать, что да, Майский ему отсосал. Он едва удержался, чтобы не начать описывать процесс, так, как представлял это, пока шел домой, прихлебывая пиво из горла.
– Да не в минете дело. Знаешь, он первый на меня кинулся. Блин, я в шоке до сих пор…
– Это он по пьяни.
– Заткнись. Без тебя знаю. Мне было по барабану – по пьяни он это, или из мести, или ради прикола! Я не голубой, но крышу это рвет конкретно. Он такой… он…
– Хорошенький, – подсказала Машка, – нежный, ласковый, сладкий…
– Я таких слов не употребляю! Хотя нет… Иппонский городовой, – Вася стукнул себя по лбу, – про сладкого я сказал.
Машка захохотала:
– Да уж! Как только язык повернулся!
– Хватит ржать!
Она захлопнула рот ладонью и испуганно оглянулась на дверь.
– Ладно, ладно! А с чего все началось? Ну, что послужило толчком?
– Мы пили…
– А, ага. А дальше?
– Пели и танцевали…
– Да, и?..
– Майский уснул.
– Фу. Ты, его, спящего?..
– Дура!
– Все, прости. Комментариев не будет! Ну, он спал...
– Да… Он заснул, а Луиза сказала…
Вася смотрел на сестру, и не видел ее. Луиза тогда много чего говорила. Сначала Васе, когда они курили, потом Бульдозеру, пока Грек помогал Ане мыть посуду…
Машка стукнула его по руке:
– Что сказала Луиза?
– Луиза сказала…
Луиза сказала Васе:
– При чем здесь Майский? Хуле они думают? Что я – переходящее знамя?
Луиза сказала Дозу:
– Ты живешь не с абстрактными понятиями, ты живешь с людьми. Почему ты берешь всю ответственность на себя? Тебе так проще? Ты думаешь, я не способна принять свое решение или понять твое? Как твоя личная собственность, захотел – подобрал, захотел – бросил. Без объяснений и извинений. Ему ты тоже не дашь выбора?
Вася сидел тихо, делая вид, что безобразно пьян. И видел, как сползает с морды Дозера то странное выражение. Оно нервировало Васю, оно весь вечер как будто просилось на волю, скрывалось в глазах, отражалось в движениях, и вырвалось, когда Доз повернулся к Майскому и, непонятно почему, спросил: «А ты?». А тот в ответ накрылся пледом и что-то буркнул невразумительно. И тогда с Бульдозером случилось странное, мечтательное – полуусмешка, почтиулыбка, в себя, кому-то внутри. И теперь она выцветала, уходила, и Вася почему-то был этому рад.
А Луиза сказала:
– Полчаса твоего драгоценного времени, и дальше можешь делать все, что хочешь. Ты должен мне.

– Знаешь, Машка, если бы Маяк проспал до утра, ничего бы не было. Лизка бы мирно укатила в своем кабриолете, а Грек сделал бы вид, что так и надо. Я бы подкалывал их, Доз дал бы мне в зубы, и все бы шло, как прежде. Только у Дозера была бы другая девочка для траха.
– Майский проснулся?
– Угу.
Вася целых пять минут честно пытался помешать, не допустить, выиграть время. А потом, стоя в коридоре за спиной Майского, обнимая его за талию, вдруг подумал: «почему бы и нет?». И открыл дверь. Совсем чуть-чуть.
Все еще могло пойти по-другому. Доз запер бы Маяка, и не выпускал. Черт знает, что бы он ему говорил, но Вася признавал, что это могло сработать. Вася прикидывал так и эдак. Пока другие сходили с ума, а он мог наслаждаться шоу, давя их мозоли, его устраивал любой расклад. И он очень хотел скандала. Подмога пришла, откуда не ждали – Греку надоело делать вид. Слишком унизительно для него это все, да еще при Маяке. Грека не хватило на последние пять минут. И пока Дозер гасил истерику, Майский достался Васе. Упал в его руки как спелый плод, неожиданно и так закономерно.
Машка нахмурилась:
– Бульдозер, конечно не знает.
– Конечно. Я только Греку сказал.
Машка какое-то время смотрела пристально, потом развернулась обратно к монитору.
– Уродец. Поищу гробы подешевле. Дорогого на тебя жалко.
– Я буду являться к тебе по ночам, и ты пожалеешь, что пожадничала мне на гроб! На экзамен я определенно не попадаю, класс!
– Что за суицидальные мысли?
Суицид – это слишком интеллигентно для того, что чувствовал Вася. Суицид это когда с обрыва в океан, или все таблетки из аптечки, или свечи и кровь из вен по всей ванной… Твою мааать!
Вася сорвался с дивана и упал рядом с телефонным столиком. Машка с удивлением наблюдала, как он судорожно разбрасывает по полу кипу бумаг.
Мамуля где-то записывала номера всех его одноклассников. Вася выловил потрепанный блокнот из-под стопки газет и пробежался по алфавиту.
М
Мастер телевизионный (кабельн.)…
Маринушкина Наталья (Нальчик)…
Маникюр – Надя…
Милиция – Конюшев Павел Петрович…
Майский Сергей (друг Василька)… Ага, лучший. Можно сказать – самый желанный!
Вася застучал по кнопкам, сбился и набрал заново. С третьей попытки, наконец, удалось. Сердце гулко билось в ребра. Он взмолился: «Возьми же трубку, ну, давай, хватит жалеть себя. Вылезь из этой чертовой ванны!»
Когда гудки наконец сменились спокойным «Доброе утро… Алло... Я слушаю…», Вася с трудом поборол искушение брякнуть что-нибудь типа: «Говорит и показывает радио Маяк!». Ясно, что Майский сразу даст отбой. Поэтому он просто слушал, и тихо млел от нелепейшего чувства, что как же это прикольно – звонить Майскому и, глупо улыбаясь, молчать в трубку. По ту сторону еще раз сказали «алло», потом «Вас плохо слышно, наверно что-то с аппаратом. Перезвоните, пожалуйста», но трубку не клали. Вася сполз по стене на пол и, прикрыв глаза, представлял как Майский, мокрый, в одном полотенце, стоит и напряженно вслушивается в тишину. А под ногами с зябко поджатыми пальцами уже натекла мыльная лужица. Майский тоже помолчал, потом тихо спросил: «Витька?..», и это стало последней каплей. Васю подорвало. Он заорал в трубку: «Сдохни, блядь!», и орал это, лупя телефоном об пол, пока в зал не вышел дедушка-военкомат и не отпустил ему хорошего леща.
– Отставить истерику. Алло. У аппарата подполковник Баранкин. Фамилия, рядовой.

3.
Чем заняться свободному человеку в свободное от забот солнечное утро? Правильно – наслаждаться жизнью. Пройтись по тенистой улочке к даче хороших друзей. Поорать во всю глотку и убедиться, что там никого нет. Послушать, как надрывается злющая немецкая овчарка. Спросить ее:
– Майн либе дих, где носит этих ублюдков? – и с сожалением прокричать через забор, – Ты мне совсем не помогаешь! Я нихт фэрштейн нихрена!
Постоять в размышлениях, переминаясь с носка на пятку, и двинуть вразвалку дальше по частному сектору, внимая веселому щебету птиц и надрывным крикам со стороны девятиэтажек: «МО-ЛО-КО! Свежее МО-ЛО-КО!»
Преодолеть невысокий забор, проникая на территорию частной собственности. Пройтись через аккуратный палисадник к распахнутому окну с противомоскитной сеткой. Подтянуться, упираясь ногами в цоколь. Заглянуть в комнату. Убедившись, что она пуста, вздохнуть досадливо. Бережно снять сетку, опустить ее на пол, и забраться в комнату. Осмотреться вокруг. Снять с полки старую электронную игрушку и приземлиться на не застланную постель, удобно разместив подушку между спиной и стенкой. И мило скоротать время до прихода хозяина.

Грек открыл дверь ногой, держа в руках тарелку с бутербродами и полную до краев чашку чая. Ногой же дверь захлопнул и осторожно пошел к столу. Вася с интересом следил за ним и, в самый удачный, по его мнению, момент, радостно окликнул со своего места:
– Привет!
Одного слова хватило. Сашка дернулся посмотреть, и вскрикнул, когда горячий чай обжег ему руку, расплескался по столу и пролился на пол.
– Твою мать! Вася!
– Моя мама – честная женщина. Попрошу не оскорблять.
– Ты как сюда... – начал Грек, обернулся на окно и закончил, – Понятно. А теперь объясни мне, сын честной женщины, какого хрена?
– Мне скучно.
– А мне что, станцевать для тебя?
– Какой-то ты агрессивный с утра, – обиделся Вася.
– Мне простительно. Я еще не завтракал.
Гость расценил это, как приглашение, встал, чтобы взять бутерброд, и пояснил:
– Я тоже пожрать не успел.
– Ну, блин, на кровать не кроши! Ну что за люди?
– Ты ешь, ешь. Не нервничай. Как вообще дела?
– Теперь уже не уверен. – Грек уныло рассматривал лужу.
– Строгую видел?
– Вася, я могу поесть в твоем обществе, и ни разу не подавиться?
– А не надо так реагировать. Сядь, расслабься, чувствуй себя, как дома. Так что? Тройничок у вас будет?
– Заткнись, – устало отмахнулся Грек, – ничего такого мы не планируем.
– А что Дозер говорит?
– Да… тут все ожидаемо. Я сам виноват. Это Бульдозер может широкие жесты делать – сбросить с барского плеча и подбирай, кто хочет. А не смог подобрать, так какие претензии? Я не смог. Звонил вчера ей, извинялся.
– Влюбленные – идиоты. Я тебя предупреждал.
– Ага, – Грек невесело хмыкнул в чашку.
– Так что, вы с Дозом разбежались?
– Вася, настоящая мужская дружба из-за женщины не заканчивается. Ну, и с Луизой шансы у меня неплохие, главное – правильный подход.
Вася расхохотался:
– Он тебя уломал! Я поверить не могу! Он трахает девку, которую ты любишь, а ты с ним пиво жрешь, как так и надо. Шурик – ты тряпка!
– Чем больше жертвуешь, тем больше получаешь. Зато у меня есть друг. А скоро будет и любимая девушка. А что есть у тебя?
– Вот злой ты! – надулся Вася и с небольшой заминкой спросил, – А из-за мужчины мужская дружба заканчивается? Он с Майским уже говорил?
Грек покривился.
– Брось эту тему, понял? Забудь, и ни при мне, ни при Бульдозере не поднимай.
– Ты ему не рассказал?
– О чем?
– Не прикидывайся шлангом, у тебя еще столько не выросло.
– Ты сейчас пойдешь отсюда. Тем же путем, что и пришел.
– Так что, сказал ему?
– Конечно, нет. Я вообще на эту тему говорить не буду. Знать не хочу, что у вас там было, и что там будет у Доза. Это ваше сугубо личное дело! Не втягивайте меня в ваши голубые разборки! Закрыли тему.
– Майский его послал, да?
– Так, вон отсюда.
– Чего это?
– Давай, Вася, аудиенция окончена, дожуешь за дверью. Хочешь нарываться, делай это без моей помощи! Если Доз тебя убьет, жаловаться не приходи.
Вася полез обратно в окно, и уже оттуда поучительно протянул:
– Ты гомофоб, Шурик, а все гомофобы – латентные гомосеки.
– Пошел вон!
Вася пошел. Шел не торопясь, времени было навалом. Поезд отъезжал в полшестого, и до этого часа он домой ни ногой. Он вполне успевает навестить еще пару мест, чтобы уже до конца разобраться со всеми. Жаль, не прихватил мобильный, было бы проще. Например, не пришлось бы стоять под дверью Бульдозера, терзая звонок. Под квартирой Майского его хватило на три минуты. Потом он сдался. Да, задумка была гениальной. И лечили бы его долго, месяца два. Или за сколько там переломы срастаются?
Делать было нечего. Оставалось перехватить в ларьке пива и хот-дог на последние деньги. И махнуть на городской ставок, плевать с моста на катамараны.

***
Он улегся на траву, расслабляя ноющие после вчерашних трудов мышцы, и почти задремал. Тело накрыло ощущением абсолютного покоя. Он никому и ни черта в этой жизни не должен, а если кто-то считает иначе, то так ему и надо. А все, что было нужно Васе, так чтобы время под этой конкретной ивой, полощущей ветви в мелкой ряби водоема, остановилось навсегда. Очертило контур вокруг него, сохраняя без изменений тихий плеск воды, ленивое теплое марево и легкое движение ветерка. Чтобы там, за контуром, продолжалась жизнь, шли дожди, гремели грозы, покрывалась ломкой коркой водная гладь, а он продолжал бы лежать, врастая корнями в почву, никому не обязанный и ни от чего независящий, без мыслей, без снов, без сожалений.
Чудес не бывает. Время не остановилось. И когда от воды потянуло сыростью, он встал, отряхнул джинсы и медленно побрел через парк, мимо стадиона и обнесенных решеткой тренировочных полей. Вышел на бульвар, краем глаза зацепил маявшегося у стекляшки Костика, оглянулся, и сонная дымка слетела с него окончательно.
По другой стороне шел Майский. В неизменной белой рубашке навыпуск. С перекинутой через плечо спортивной сумкой, размеры которой выдавали серьезность намерений. Примерно такую человек возьмет с собой в путешествие. Или, если решит рвануть из дома.
Майский уезжал, уходил с территории Васи, и все его неопределенные планы разлетались хрупким карточным домиком. Вася пересек дорогу. Раньше он обязательно крикнул бы какую-нибудь глупость еще издалека, или налетел, как ураган, подавляя бьющей через край энергией. Сейчас же никак не мог определиться. Тело требовало действий, и вместе с тем что-то останавливало, твердило настойчиво: «Ты же ни пидор, Вася. Брось, пусть уходит». Но просто так отпустить Маяка в неизвестном направлении было, как уронить начатый косяк в унитаз. И вроде еще кайфовать не начал, а все уже закончилось. Он прибавил ходу, догоняя, и ловко принял сумку с чужого плеча. Маяк даже пикнуть не успел, а Вася, крякнув от тяжести, пошел рядом.
– Ты что это делаешь?
– Помогаю. Куда собрался?
– Уверен, что тебя это касается? Отдай.
Он протянул руку, но Вася ловко уклонился и, как ни в чем не бывало, спросил:
– От мамаши сбежал?
– Это ни разу не твое дело. Сюда, быстро.
– Еще натягаешься.
Майский остановился, давая понять, что не шутит. Вася даже не подумал притормозить. Он повернулся и шел вперед спиной, скалясь и придерживая сумку второй рукой:
– У родичей перекантуешься?
Майский понял, что бесполезно и пошел следом.
– Вась, за что мне такое счастье, как ты?
– За красивые глаза.
Они поравнялись и Вася перекинул сумку на другое плечо, подальше от цепких ручек. Маяк скривился и смиренно спросил:
– Ты специально меня ищешь? Тебе по ходу заняться нечем?
– Нас судьба свела. Все претензии к ней.
– Ты что, влюбился?
– Я? В тебя? – Вася заржал и отпрянул в сторону, когда Маяк метнулся отобрать свою собственность. – Я не пидор.
Майский тоже засмеялся:
– Больная тема, да?
– Для тебя больная. – Досадно, когда над тобой смеются, особенно если попадают в цель. – А че в сумке?
– Расчлененный труп.
– За что ты мамочку? – в ужасе спросил Вася, и, пропуская пацана на велике, потянул Маяка за локоть в сторону.
И обрадовался несказанно, заметив, как дрогнули губы Майского, пытаясь удержать на лице улыбку. Бесится. Отлично!
– Вась, а тебе к экзамену готовиться не надо?
– Не-а. Меня в армию устроят. По блату.
– Что?! Кто-то доверит тебе оружие?
– И красную кнопку.
– Скорее лопату и мастерок. В стройбат, Василёк, никак иначе.
Они шли рядом, и мирно огрызались. Не спеша, словно заранее договорились прошвырнуться по бульвару городского парка, коротая время в дружеской перепалке. Вася вцепился в сумку мертвой хваткой. И отдавать пока не собирался.
– Куда двинешь?
– К отцу.
– Далеко?
– Достаточно, чтобы не видеть тебя каждый день.
– Только меня? Или кого-то еще?
– Да ты ревнуешь.
– Я? Тебя? – спросил Вася и понял, что повторяется.
Майский улыбнулся невинно и ласково, словно видел его насквозь. Этот его деланно наивный взгляд как будто подначивал: «Ну что, Василий Лысенко, слабо признать, что ты меня вожделеешь? Бульдозеру вот не слабо». Васю раздваивало от этих смешков. Он вроде и злился от вида насквозь фальшивой мины, и дрожал возбужденно, обрадовано, отзываясь на томный взгляд.
Сладкая блядь, да. Такой он и есть. Светится, как будто на голове венец из лунных цветов и звездной пыли, сияет широкой улыбкой, щурит блаженно глазки, словно его только что облизали с головы до пят. А шея в расстегнутом вороте такая тонкая…
– Так тебе на станцию? – уточнил Вася, отводя взгляд в сторону. Здесь нормальное место. – Сократим путь?
И шагнул с дороги в заросли. Там, за рядами кленовых деревьев, за кустами цветущей акации, за руинами старых оград, стояла старая летняя эстрада. Давно заброшенная, заросшая, и основательно разрушенная временем и непослушными детьми.
Майский опять отстал:
– Лысенко, не лезь туда. Тебя там волки сожрут. Да какого, блин… Лысенко!
Злится. Но сумка-то у Васи, и никуда он не денется, обломается и пойдет следом. Вася запрыгнул на обшарпанный помост и отвесил оттуда дурашливый поклон бетонным пенькам в «зале»:
– Да, мой сказочный принц? Что пожелает твое королевское высочество?
– Спускайся. У меня нет времени на глупости.
– У тебя нет времени на твоего верного слугу? Ты разбиваешь мне сердце!
– Не смешно. Отдай сумку.
– Отбери.
Маяк запрыгнул следом, и Вася попятился вглубь, под «ракушку». Майский не улыбался. Он протянул руку и схватил ремень сумки. Вася даже не сделал попытки освободиться, он просто вцепился крепче в плотную ткань. И забрать не сможет и отпустить не в состоянии.
– Не дури, – Майский дернул ремень на себя.
Вася шагнул навстречу. Если шагнуть еще раз, они столкнуться носами, и Вася ждал. Он хотел оказаться близко, так близко, чтобы стало больно смотреть, чтобы Майский наконец опустил глаза. А то, блин, как-то неудобно говорить в черную пустоту: «давай, как в прошлый раз». Или что там изрекают в таких случаях? «Скучала по мне, крошка?» или «Позвольте отыметь любую из ваших очаровательных дырочек»?
– Не дури, – уже мягче повторил Маяк.
Он сечет фишку, и потому, как бездна самого глубокого омута, холодны и непроницаемы его глаза. Он знает, зачем Вася потащил его в кусты.
– Ничего не будет, Василёк, – слишком бережно, словно лепестки роз тонким слоем на бетон, – Поверь, оно тебе не надо.
Надо – не надо…
– А хуле мне терять? – резонно отвечает Вася, скользит по ремню, накрывая острые костяшки ладонью, и перехватывает второй рукой тонкую шею. Губы успевают мазнуть по губам.
Майский отдергивает голову и отрицательно качает:
– Нет.
Как же «нет», если очень даже «да»? Как же «нет», если Вася готов на любую глупость – ходить на голове, прыгать с моста, нахамить Бульдозеру, умереть под ивой, – на что угодно, лишь бы было «да»?
– Да, – шепчет он и тянется, роняет сумку, переступает.
Он понимает, что в своем нетерпении совсем забыл о прелюдии. Этот долбанный эстет, как хрупкая барышня нуждается в долгом и красивом вступлении. А вот так, с наскока, на взаимность рассчитывать глупо.
Вася стряхивает оцепенение, отталкивает, не выпуская запястья, и вновь подхватывает партнера. Он абсолютно уверен в себе. Это как дежа-вю, только сейчас в сто раз ярче и сильнее. Они снова вдвоем, снова схлестнулись в странном диковатом танце.
Майский сопротивляется, толкает в плечо, шипит сквозь зубы, выворачивая запястья из захвата. Прожигает глазами, расстреливает из бойниц прищура.
Это танго. И Вася ведет, подчиняет. Он снова на сцене! Ловко переступает подножку, не выпуская и не позволяя перехватить инициативу. Отдать инициативу – убить танец. Чувственность и сила, неповиновение и страсть!
Майский еще не знает, что должен подчиниться, что это закон. Растрепанный, со сцепленными в ярости зубами, с красными пятнами на скулах, со злым упрямством в глазах, норовит сбить темп, оборвать движение. Не понимает, что, даже протестуя, уже вплетается в ткань, запутывается в объятиях, увязает в танце, как муха в паутине. А Вася пожирает глазами его лицо, возбуждаясь на румянец и алые губы.
Это танго. Танец-битва, танец-любовь, танец-смерть. И он танцует, ведет целенаправленно, вглубь эстрады. Размазывает по стене, вжимает всем телом, шепчет:
– Молчи, ты все испортишь, – и слушает, как безумно бьется сердце.
И теперь кажется, что все так просто и понятно, что надо только провести руками по его рукам. По плечам, груди, животу, бедрам. И танец получится, станет правильным и завершенным. Майский замирает, и Вася не может понять что это. Смирение? Или просто набирается сил для отпора? Он ведь трезв, как стеклышко, и зол, наверное, как тысяча чертей. А значит шансы исчезающе малы.
Васю подмывает спросить: «О ком ты думаешь?», и он прикусывает язык, и шепчет:
– Не уходи, – и еще тише, – я с ума схожу.
И пока он трогает губами теплое ухо, отрывая от себя простые и такие честные слова, мир словно застывает. Мгновенья тянутся бесконечно. Так, как он и хотел. Словно времени вокруг них не существует…
Чудес не бывает… Истина такова… Майский качает головой, упирается ему грудь, молча отодвигает. Удаляется прочь от его дыхания по пути наименьшего сопротивления – вниз. Оседает по стенке, коленями на грязный пол, цепляется за его ноги и смотрит вверх с ироничным упреком. И от этого темного взгляда у Васи сносит крышу окончательно.
Он стоит, упершись руками о стену, и ему хочется с силой провести по шершавой поверхности ладонями, сдирая кожу, потому что горит она просто нестерпимо. Лицо Майского на уровне его ширинки, и Вася не может не думать, до чего соблазнительный у него рот. Большой, чувственный, совершенной формы. И Вася готов силой заставить его, схватить крепко за подбородок, и пальцами грубо раскрыть, раздвинуть изогнутые в притворной усмешке губы. Проникнуть, вторгнуться в горячий рай, ощутить сопротивление влажного языка, твердость и остроту кусающих пальцы зубов. Он готов кончить, просто представляя все это.
Майский мрачно вздохнул, скомандовал:
– Отойди, не нависай, – и толкнул его ноги.
«Да, мое высокомерное высочество. Да, мой жестокий господин.» Танец разбит. Вася мысленно проклял всех тангеро на свете. Он отступил и даже протянул руку. Майский выпустил ладонь, едва поднявшись, почти оттолкнул. Пауза муторная, как дурной сон. А они – как плохие актеры, забывшие свои реплики. Один заставляет себя прятать неприязнь за улыбкой, второй так и стоит с протянутой рукой, кусая губы.
– Давай проясним, – наконец сказал Маяк. Он отступил еще дальше, ему тоже было неловко. Он не из тех, что танцуют на могиле дважды, он просто досыплет землицы и хорошенько утрамбует ее во имя светлой памяти усопшего. – У нас, – медленно и раздельно проговорил он, – Ничего, – и Вася уже знал окончание, – Не будет.
Ну все, хана романтике. Вася засунул руки в карманы и поддел носком кроссовка кирпичный обломок. Хреновая у них сцена.
– У нас уже было. Тебе понравилось, мне понравилось. Почему не…
– Нет, – жестко оборвал Маяк.
Вася рассвирепел и заорал в лицо:
– Почему Бульдозеру МОЖНО, а мне НЕЛЬЗЯ?!
Маяк рассвирепел в ответ:
– Ему ТОЖЕ нельзя!
Эхо разнеслось по округе, вырываясь из «ракушки». Васю уже мутило от этого представления для никого. Он вовсе не так планировал.
– Что ты так смотришь?! – продолжал кричать Майский, – У меня что, лицо жертвы?!
Вася злился и не понимал.
– Да не смотри так! Я уже никуда пойти не могу, чтобы кто-нибудь не выскочил из кустов и не принялся меня лапать?! У меня что, на морде написано: «Бери не спрашивая»?
Вася понял, и злость вырвалась грязными комьями:
– ДА! Именно так и написано! «Я – самая доступная шлюшка в городе! Сосу, дрочу, ебусь и при этом еще мило улыбаюсь, бля!! Трахайте меня, все кто хо…»
Закончить не успел, схватился за щеку, ойкнув от неожиданности. Пощечина получилась нехилой! Хлестко, с размаху, тыльной стороной ладони. Аж зазвенело. Вася, не веря, держался за челюсть. Провел языком по внутренней стороне щеки и ощутил металлический привкус крови. Сплюнул:
– И дерешься, как девчонка!
Майский стоял, прижав ударившую руку к груди, и губы у него мелко дрожали:
– Знаешь что? Пошел ты...
– Давай, беги, жалуйся! Поплачься своему трахалю, как тебя, невинную детку, тут обижают!
Майского согнуло от этих слов, как от удара в живот. И его понесло:
– Ну почему ТАК?! Ты думаешь я не вижу, не понимаю? Ты же… – Майский смахивал злые слезы, глотал слова, как будто давился ими, – Я ведь нравлюсь тебе, думаешь не понимаю? И ты… Зачем?! Это что, особый шик – затоптать того, кто тебе нравиться? Ударить, унизить, бросить… Почему? Вам так трудно признать, что вы чувствуете симпатию к человеку? Это преступление, да? По чьим законам? Зачем делать больно?! Я не понимаю. Не тебе, так никому больше, да? И чтоб вообще боялся глаза поднимать? Вы же… Это не может быть приятно! Почему только «я хочу» и «дай»?! Почему только: «мне, мне, опять мне» и «немедленно заткнись и соси»?! Если ты хочешь быть с человеком – скажи ему об этом! Словами, блин, понятными словами! Скажи ему: «Ты нравишься мне», скажи ему: «я хочу быть с тобой вместе»! Любить не значит всегда требовать, любить – значит жертвовать, отдавать, заботиться! Почему вы все так боитесь говорить о любви? Это же очень просто!
Вася чувствовал, что кровь отлила от лица. Он сжимал кулаки в карманах и думал, что сейчас и здесь, крича и из последних сил сдерживая рыдания, Майский говорит совсем не с ним. Не к нему обращается. Не ему признается в любви.
Мучить и бросать... И чтобы после этого по тебе так убивались… «ПОЧЕМУ БУЛЬДОЗЕРУ МОЖНО, А МНЕ НЕЛЬЗЯ?!»
– Бульдозеру это скажи, – бросил он, и Майский захлебнулся потоком слов.
Закрыл лицо руками и глухо заговорил, повышая голос с каждым произносимым словом:
– Это поэтому, да? Потому что ты увидел, и тебе тоже захотелось, да? Почему? Из зависти? Или потому что вечно тыришь то, что тебе не принадлежит?! – последние слова просто кричал, не помня себя.
Это было уже слишком!
– При чем здесь вообще Бульдозер?! Я! Я тебя заметил! А он влез! Как всегда лезет туда, где нахрен не нужен! А на самом деле это я первый!!! Я! При чем здесь нахрен этот долбанный Бульдозер?!!
Майский смотрел на него, часто моргая. С красным от слез лицом. С припухшими губами. Накрепко сцепив дрожащие руки. Смотрел как-то сочувствующе. Будто Вася – жалкий уродец, инвалид, смертник, и помочь ему уже нельзя, можно только пожалеть. Улыбнулся, нервно хмыкнул и сказал:
– Ты ничего не знаешь. Он здесь при всем.
Вытер лицо, подобрал свою сумку и спрыгнул вниз. И даже не обернулся, когда Вася закричал:
– Ну и вали! Ты мне не нужен! Мне никто, нахрен, не нужен!!!

осподиможемой! Вот две бестолочи! Я так переживала, я капли пила. (ц)

5.
Разгрузочные дни заметно сказались на объеме Васиной талии. Так же, как и на жизненной активности. Первые сутки он тупо проспал, выпадая из реальности в какие-то непроходимые дебри дурацких видений. Когда удавалось отбрыкаться от очередного кошмарика, больной наверстывал свое, оглашая окрестности матерными, не совсем правомерными, а иногда и откровенно невыполнимыми требованиями. Вечером организм милостиво принял немного жидкости, и Вася машинально возмущался, почему это не пиво. Машка ляпнула: «какой же ты нудный», и следующий день Вася демонстративно дулся. Ему, обычно деятельному и неуемному, было странно так долго находится в бездействии. Какая-то апатия буквально вдавливала его голову в подушку. Двигаться не хотелось, говорить было лениво, думать страшно, чувствовать больно.
Ночью его стали одолевать дурные сны, слишком отчетливые, в отличии от бреда, что снился днем. Слишком навязчивые, слишком обреченные. Спасаясь от них, он принялся шататься по квартире, держась руками за стены, ибо на поворотах его все еще нехило заносило.
Громыхал посудой на кухне. Уныло ругался, обнаружив полный холодильник, и выражал угрюмое неодобрение собственному желудку с его глупыми капризами. Усыпал дисками весь ковер перед телевизором, так и не найдя ничего, чем успокоить душу. Покурил на балконе, свесившись через перила, засмотрелся на ночные тени у подъезда и чуть не вывалился, когда внезапно закружилась голова.
Машка, наблюдая его шатания, ехидно поинтересовалась:
– Майского высматриваешь?
Вася нервно дернул плечом, в который раз повторяя:
– Не говори при мне это слово…
И в отместку прицепился к сестре, занятой в какой-то сетевой ролевухе. Сел рядом, заглядывая через плечо, и подсказывал ее мужественному герою похабные и провокационные действия. В результате их совместных безответственных маневров, ролевка скатилась до банального стеба, разделилась на два лагеря, и Вася с удовольствием наблюдал, как обиженные и злые завсегдатаи покидают форум.
После этого Машка решила, что хочет спать, а Вася пусть катится в баню, и тихо сдохнет там наконец, а то он только обещает! Вася внял, сам удивившись своей покорности, прошел в ванную, забросал душевую кабину полотенцами и банными халатами, свернулся калачиком и, тихо, в полголоса, иногда вообще без слов, напевал в сточное отверстие весь свой некогда обширный репертуар.
Настроение у него случилось до странного меланхоличное, да и Машкины намеки оптимизма не добавляли. Что хорошего в мечтах о несбыточном? Это ведь как болезнь. Все время думать о нем. Какое-то навязчивое состояние. И это нужно прекратить! Болезни лечатся, наваждения проходят. Надо приложить усилия, и все пройдет, развеется, как туман поутру. Просто собраться и вынуть из груди этот горячий жар, отравляющий тело томительным трепетом. Можно. Можно убедить себя, что все не так, как на самом деле.
«Это такая свобода – жить без Майского! Господи, но почему так страшно даже думать об этом, а?! Забери! Кто бы ты ни был, если ты можешь – забери! Потому что иначе можно свихнуться!»
Он же никогда в любовь не верил! Так какого же черта?! Мать твою, почему же так хочется кричать?! И почему крик застревает внутри, и дышать трудно, словно грудь стянута ремнями?
И не откусит ли он себе язык, если вдруг, ну чем черт не шутит, все же произнесет ЭТО вслух? А ведь он может. Просто назло, чтобы отомстить. Швырнет, извратив до неузнаваемости, стараясь ударить как можно больнее. И это будет все, настанет полный армагедец и абзац всему, включая самого Васю.
И потому он лежал, сжавшись во тьме, и шептал в канализацию слова, которые нельзя произносить. Сливал в бездну. Умирал от безысходности, проклиная эту черную дыру мироздания, роковую красотку Майского, и жалкого подонка с луком и стрелами, который все это устроил.

Там его на следующий день и обнаружил Грек:
– Вставай, скотина! Вставай и объясни мне, какого черта ты творишь!
– Шо такое, – сонно бормотал Вася, отмахиваясь от его рук, – не толкай, разольешь.
– Полегче там, – посоветовала Машка от двери, – Он два дня блевал.
Грек перестал трясти, присел рядом и потянул вверх одно веко. Вася отмахнулся недовольно:
– Брысь. У меня не приемный день. Дорогуша, запиши его на среду.
– Сволочь, – досадливо поморщился Грек, – Вот вечно ты. Сначала обгадишь все, что можно, а потом оказывается, что тебя уже побили. Хоть бы раз дождался, пока я сам тебе врежу.
Вася подполз к Греку, нашарил вслепую его колени и приткнулся к ним головой:
– Как мне плохо, дорогой мой друг. Пожалел бы кто...
Грек потрепал черные волосы, потом прихватил порядочную прядь и потянул вверх, так, что Вася захрипел.
– Отвечай, мерзавец, что ты наговорил Луизе?
– Кто такой Луизи? Брат Каморанези?
– Убью, – пообещал дорогой друг.
Машка примирительно спросила:
– Так и собираетесь валяться на кафеле? Как насчет пообедать?
Вася вскинул два пальца:
– Двойной виски и рагу из оленины.
– Договорились. А тебе чего?
– Спасибо, Маш, я не голодный. Сейчас напьюсь крови из твоего братца и пойду повешусь.
– Не пей, козленочком станешь. Тащи это тело на кухню, я тебя все равно покормлю, а то вы, воспитанные мальчики, вечно ходите голодные. Окрошка и отбивные из куриного филе, и никаких возражений.

***
– Я к ней уже чуть ли не на коленях, а она рычит и отплевывается. Колись, что ты уже намолол своим языком.
– Я с ней не говорил.
– Да? Прикольно. Со мной она тоже не разговаривает.
– Почему?
– Сказала, спросить у тебя.
– Ну, так мы не договоримся.
– Хватит болтать, жуйте. Чай? Компот?
– Компот.
– Виски.
– Заткнись.
– Ладно, ты у нас дебил, а на меня она чего взъелась?
Грек ковырял вилкой отбивную, Машка заинтересованно щурилась на него, разливая холодный компот из запотевшей бутыли. Вася вздохнул:
– Ты будешь ругаться.
– Что ты там бормочешь?
– Знаешь, – Вася решительно потянул на себя пластиковую салфетку вместе с вазочкой, стоявшей на ней. Вид растерянного товарища определенно поднимал тонус. Даже аппетит прорезался. – Я тебе давно собирался сказать, Строгая тебе не пара. Серьезно, Шурик, тут без шансов. Эта стервь выгрызет тебе сердце и мне же придется тебя утешать. Зря ты в нее втрескался.
Грек покраснел, метнул взгляд на Машку, и огрызнулся:
– Много ты в этом понимаешь, профессор! Сначала сам влюбись, а потом уже будешь рисовать схемки «пара – не пара»! И не мечтай, что тебе с взаимностью повезет больше.
Решительно выдохнув это, он приложился к стакану, ожидая ответных действий, и был немало удивлен молчанием оппонента. Оппонент выглядел пришибленно, словно собирался что-то сказать, и его на полувдохе посетила страшная мысль. Он так и сидел, открыв рот и уставившись в никуда. Грек оглянулся на Машку, та довольно и даже как-то очень доверительно улыбалась, растекаясь локтями по столу. Грек поражённо приподнял брови и маленькая дрянь подтвердила кивком. Вася, поймавший эти гнусные взгляды, немедленно возмутился:
– Ничего подобного! – он злился, но его негодование было неубедительным, а слова и вовсе нелепыми, потому что щеки и уши предательски пламенели, – И не надо тут! Что я вам? Нашли, понимаешь!
– Божжемой! – Грек подался вперед, не веря глазам и не скрывая злорадства. Полным веселья голосом поинтересовался у Машки, – И давно это с ним?
– Да пару дней уже, – радостно отозвалась любимая сестричка, – Каждый раз, как слышит имя, покрывается пятнами и впадает в продолжительный транс.
Вася стукнул кулаком по столу:
– Молчать!
Грек, не скрывая счастья, расплывался в ехидной улыбке:
– Ты краснеешь? Он краснеет! Неужели я дожил до этого благословенного дня? Это как северное сияние увидеть! Классика, все симптомы на морде лица! Это просто праздник какой-то! И кто та несчастная?
Машка мечтательно зажмурилась, и Вася ткнул в нее пальцем:
– Не вздумай! И вообще, сама ты тоже!
– Что я тоже?
– Запала.
Сестра покрутила у виска:
– На кого?
Вася раздумывал недолго, и кивнул через стол:
– На Грека!
– ЧТО? Что за бред?!
Вася, довольный, что перевел стрелки, закивал головой:
– Запала, не отпирайся! Как там... – он на мгновение задумался и выдал подсмотренное не так давно, – «чудо-мальчик, вежливый, аккуратненький, мечта, а не парень!» И это… «реснички у него», типа, «самые длинные», и что там про попку, уже не помню. Скажи, что я вру! – победоносно закончил он, вполне удовлетворенный реакцией сестры.
– Ах ты, гад! Ты мой ящик потрошил?! Ты знаешь, что такое «тайна переписки», долбошпион хренов?!
– Не надо так нервничать. Испытывать влечение – это не плохо, – ехидно вернул он ее же фразу и подмигнул Греку.
Машка щелкнула зубами и потянулась за ножом:
– Вот и пришла твоя смерть.
Грек тихо ловил кайф:
– Как я люблю вашу семейку.
– Любишь – женись, – предложил Вася. – Все равно Строгая об тебя ноги вытрет.
– Вот, блин, умеешь ты, спасибо! Я тебя тоже поддержу в нужный момент.
Машка не смолчала:
– Главное, не говори при нем «это» слово.
– Слово на букву «Л»?
– Не-а. Слово на букву «М».
– А что это за слово на букву «М»?
– Мудаки вы оба! – подсказал Вася, встал из-за стола, с грохотом отодвигая табурет, сгреб в карман конфеты из вазочки, и, прихватив чашку с компотом, гордо удалился.
Оба «мудака» двинули следом.
– Вася, ты хоть на экзамен приди.
– Какой еще экзамен?
– По которому у нас сегодня консультация была.
– Я консультацию пропустил? Какой ужас! – ненатурально ахнул Вася и закрыл дверь своей комнаты перед носом у Грека.
И тут же заорал возмущенно:
– Шо за чмо у меня в комнате?
Машка заглянула и, не обнаружив никого постороннего, пожала плечами:
– Тут только одно чмо, и это ты.
– Что там?
Васе не понравилось, как Грек просачивается в дверь мимо его сестры, галантно придержав ее за талию. Это был нездоровый момент, и он даже грозно глянул товарищу в невинно-вежливую морду, но сейчас важнее было другое:
– Я про это! – он ткнул пальцем в угол.
– Ну, поздравляю, – Машка с шелестом развернула конфету, – ты просрал последние мозги. Это пианино.
Вася чуть не запустил в нее чашкой:
– НА пианино!
Машка оглядела ряд портретных рамочек и постучала пальцем по лбу.
– Это семья твоя, урод!
– Да йоптель! – заорал Вася, изумляясь, какая на редкость тупая сестра ему досталась, – Вот это, бля, в середине, в гребаной панамке, бля!!! Кто это сюда поставил?!
– И незачем так орать. – Машка засунула в рот конфету, и Вася был готов поклясться, демонстративно, для Грека, облизала пальцы, – Мама поставила, чтобы дед порадовался на наше славное счастливое семейство.
Спорный предмет представлял собой студийное фото с отвратительно прелестным синеглазым мальчиком лет двенадцати в матросской шапочке набекрень. Мальчик до неприличия жизнерадостно улыбался. Аккуратно зачесанные набок черные волосы открывали приподнятые в восторге брови и распахнутые глаза, и столько в этой слащавой физиономии было ликования, что пацану откровенно хотелось дать в морду. У Васи каждый раз руки чесались, ибо улыбался этот мелкий подонок совершенно зря. И самым гадким во всем этом было то, что засранец радовался вполне искренне, Вася точно это помнил! И фото это дико ненавидел. И жестоко расправлялся.
– Даже не пытайся, мать их с запасом печатает.
Вася перестал ковырять заднюю стенку рамки и позволил Греку взглянуть на фото.
– Помню эту рожу, – удивленно заметил тот, – давно я старые альбомы не смотрел. Слушай, ты же можешь прилично выглядеть, если тебя расчесать. Будешь красавчиком, не хуже Майского.
Вася обреченно застонал, плюхнулся в кресло и сполз по нему вниз, закрываясь руками. Машка хмыкнула:
– Я предупреждала. Слово на букву «М».

***
Грек смешно открывал рот:
– Вы что, серьезно?!
– Да, – сказала Машка.
– Нет, – сказал Василёк.
– Вы что, серьезно?!
– Тебя что, заклинило?
– Ты спятил? Какого?.. Ты же знаешь. Про Доза. Лысый, ты совсем идиот? Брось это дело.
– Уже бросил.
Грек покачал головой. У него был вид человека, которому снится омерзительный сон, и он очень хочет срочно проснуться и подобных гадостей больше не видеть никогда!
– Ты что, серьезно?
Это раздражало.
– Расслабься. Шутки у меня такие, ты ж меня знаешь. Чтоб я влюбился в Майского? Да я себе ногу отгрызу!
– Я не понимаю. Ты, чтобы Дозера позлить?
Машка неприязненно поинтересовалась:
– Саша, ты гомофоб?
Вот за что Вася любил свою сестричку, так это за широту взглядов и прямоту суждений. Грек даже опешил. «Так тебе! Думал, если Машка глазки строит, то постесняется в рыло съездить?»
– Он в курсе про латентных пидорасов. Я уже говорил.
Грек осторожно выдохнул:
– Этот вопрос представляется мне темой для отдельного разговора. Я не очень толерантен в вопросе однополых отношений, но в свете последних событий… Я ни черта не понимаю!
Машка ответила строго, но снисходительно:
– Если вдруг захочешь это обсудить, обращайся.
По Греку было видно, что это последнее, что он когда-нибудь захочет обсуждать, и Машка добавила:
– Я не буду ходить вокруг тебя с плакатами и уговаривать завести любовника. Ты просто получишь шанс перемыть им косточки.
– А ты – промыть мне мозги.
– Вот и посмотрим кто кого.
– Договорились, – вздохнул Грек и проводил ее взглядом.
Дверь закрылась и Вася стукнул друга рамкой по голове:
– Эй, ты смотрел на задницу моей сестры!
– Что? – Сашка рассеяно потер лоб, потом ухмыльнулся – Ты сам предлагал мне жениться.
– Ты что, тупой? Это была шутка. А ну пошел отсюда к ебеням! В смысле, к Строгой! Ползай перед ней на коленях, бейся мордой в асфальт, делай что хочешь, только вали отсюда! Давай, пошевеливайся!
– Да ухожу я. Но ты все равно подумай. Не вяжись в это дело.
Твою налево, легче сказать!
Когда дверь за Эйвазом закрылась, Машка выглянула в коридор, и Вася погрозил ей кулаком:
– В подвале запру! Разбаловались, понимаешь, без твердой отцовской руки! А ну, марш в компьютер играть.
– Слушаюсь, папочка.

***
– Не ходи за мной.
– Ты обещал…
– …всего лишь подумать. Результат моих раздумий я тебе сообщу позже.
– Ночью? – уточнил Вася, – При луне?
– По факсу пошлю.
Они спускались по лестнице, и Вася, конечно же, собирался ходить за Майским по пятам, пока тот не скажет «да». Это было делом принципа. Вася Лысенко не разбрасывается признаниями направо и налево, и если уж Майскому досталось одно такое, Вася проследит, чтобы оно не пропало даром.
Маяк отбил его руку и недовольно бросил:
– Хватит меня лапать!
– Ну, никто ж не видит.
Майский пожал плечами, что, мол, придурку объяснять.
– Нафига ты Тамару загрузил?
– Она все равно не поверила.
– Ага, ага. Знаешь, что она мне сказала?
– Сказала, что я секси и теперь вы соперницы?
Майский внимательно посмотрел на Васю, видимо выискивая в его голове дырку, через которую вытекают остатки мозгов. В конце концов махнул рукой:
– Проехали. Я тебя, Вася, бояться начинаю.
Вася горько вздохнул:
– Я сам себя боюсь.
Майский сбежал по ступенькам, едва их касаясь, и летящей походкой зашагал по коридору, оставляя Васю позади. Легкий и прямой. От него как будто свет исходил. «Это из-за белых шмоток», успокаивал себя Вася, не желая признавать, что на почве Маяка у него глюко-искажения в восприятии окружающей реальности. Можно подумать, это из-за него школьный коридор, пронизанный косыми столбами белого света, вдруг напомнил средневековый замок. Или пылинки, парящие в этих столбах какие-то живые, только потому, что Майский прошел мимо, и они закружились, заметались взволнованно, цепляясь за его плечи и локти. Чушь какая. Просто на улице солнечно, окна в коридоре большие, а полы по случаю каникул уже неделю как не мыли. И все же, все же…
На школьном крыльце Майский сделал наивную попытку стряхнуть Васю с хвоста. Вася только посмеялся. Из дверей вышел Стас, сочувственно покосился на Майского, испуганно на Лысенко и, ни слова не говоря, сделал ноги. Вася толкнул Маяка в сторону мастерских. Пролом в заборе позади здания предоставлял удобный доступ к продовольственному магазину. Автобусная остановка находилась в той же стороне, и увернуться Маяк не смог.
– По пиву, – скомандовал Вася и зашагал в том направлении, перепрыгивая лужи солнечного света.
Свернул за угол, ни каким местом не заподозрив плохого, и тут его подхватило за рубашку, повело и приложило о стену.
Больно, со всей дури, так что чуть дух не вылетел. Перед глазами все поплыло. Вася понял, что будет дальше. Он такое уже видел, правда, не с этого ракурса. Понял, но закрыться не успел. Кулак Дозера прилетел прямо из толпы мельтешащих звездочек, и врезался ровно в центр лба. И еще до того, как Вася уплыл, сознание зафиксировало удар в живот.

– Областная ближе, а в травме вечный дурдом.
Вася снизу вверх покосился на Грека и решительно прокряхтел:
– Я в больницу не поеду. Ненавижу больницы!
Макаров хмыкнул, Лизка фыркнула, Бульдозер делал вид, что он бульдозер. И только Майский спрыгнул с разломанной ограды и пошел ловить попутку.

Когда драка вывалилась из-за угла мастерских на спортплощадку, и прокатилась по яме с песком, ее запоздало засекли на крыльце школы. Самые нетерпеливые бросились на помощь, любопытные не спеша двинули посмотреть поближе, а благоразумные наблюдали издали, готовые при первом же «чего вылупились?!» принять равнодушный вид и тихо, но быстро покинуть школьный двор через главные ворота.
К тому времени Вася уже передвигался исключительно на четвереньках, намертво вцепившись в штанину Шульгана. Сил подняться на ноги не было, к чувствительному наезду Дозера добавились не очень приятный тычок в область глаза, и совсем уж нехорошая попытка Морды заехать по яйцам. От удара он, как мог, увернулся, но тут же, по нелепой случайности, попал в захват его локтя и дальше предсказуемо наткнулся на твердое колено. В организме что-то ощутимо треснуло, и сохранять горизонтальное положение стало затруднительно. В другой раз Вася бы откатился на обочину, жалуясь на проблемы со здоровьем, но азарт драки подкреплялся сознанием, что после его капитуляции их сторона сократится до двух боевых единиц. Против четырех. И, даже учитывая, что Серый воет от боли, баюкая руку, и способен только орать оскорбления и бить копытцем по земле, а с дохлым нариком справится и Майский, выпадать из коллектива Васе не улыбалось. Тем более что боец из Майского, как из Бульдозера балерина.
Поэтому, пока Маяк толкался с нариком, а Доз мочил Морду, Вася повис на Шульгане. Стратегия была проста, он собирался выгнуть колено бывшего своего собутыльника в противоположную сторону, или хотя бы дождаться, пока Бульдозер добьет того дятла, и примется за этого. Судя по визгу и звукам типа «эххх», «хууу» и «пляаа», дело продвигалось.
Краем заплывающего глаза он выхватил два тела, покатившихся по утоптанной пыли. Знакомая спина в когда-то белой рубашке и задница в бывших светлых штанах тут же вызвали сильнейшее желание броситься на выручку, но пока Шульган не имел возможности свободно передвигаться, то и ударить Васю в полную силу не мог, а в данный момент это имело значение.
И, конечно, когда Морда, метко нацеленный, улетел лоснящейся ряхой в песочницу, Доз бросился совсем не к Шульгану. Кто бы сомневался.
Маяк с чертовым психом катались, словно две сцепившиеся кошки, и Доз усилил ассоциацию, ухватив торчка за шкирку, встряхнув, выпутывая из клубка, и отбросив в сторону, как гадливого котенка.
Подбежавший Толик Макаров, а за ним и Грек, усилили их позиции настолько, что Шульган с компанией отступили, отбиваясь от пинков, вопя оскорбления, и волоча за собой подвывающего Серёгу.
В результате Вася красовался подбитым глазом, Дозер рассеченной губой, а растрепанный и грязный Майский четырьмя царапинами через все пузо. Царапины были отчетливо видны. Подошедшая минутой позже Луиза не преминула бесстыдно отвести край тонкой ткани, разорванной справа чуть ли не до воротника, открывая не только боевые отметины на животе, но и дорогое Васе пятнышко соска. Увиденное Строгая сопроводила одобрительным свистом и едким: «Боже, какое сексуальное тельце», не забыв при этом бросить ироничный взгляд на Бульдозера. Наверно, только Макаров понял это, как попытку вызвать у Доза ревность к Маяку. А Васе тут же захотелось вскочить, надавать Строгой по рукам и прикрыть нескромные места собственным телом. На первом пункте все и застопорилось. Вскочить никак не удавалось, удавалось корчиться и стонать от боли:
– Он мне все ребра переломал, сука!
Грек задумчиво посмотрел в ту сторону, куда отступили враги и сказал:
– Областная ближе, а в травме вечный дурдом.

***
– Рассказывайте, больной, какими судьбами?
– Защищал честь любимой.
– Похвально, это дело благородное, – доктор отложил снимок, – Трещинка небольшая, с легкими все в порядке, так что задерживать мы вас не станем. И где же любимая?
– Хотел бы я зна..ай! Осторожно!
– Какой нервный больной. Тащи, коллега, журнальчик, оформим срочного пациента.
Коллега, сутулый длинный тип на кушетке под окном пошевелился, выползая из-под газеты, спустил ноги в кроссовках на плиточный пол и не спеша покинул кабинет.
– Все у вас будет хорошо, больной, сейчас только блокадку проколем.
– А может не надо? Я больше по колесам.
– Надо, дорогой, надо. Если вы, конечно, не мазохист.
Санитар заглянул в дверь и позвал:
– Сан Иваныч, тут деньги пришли.
Из-за его спины выглянула Машка, помахала рукой, но была тут же выдворена за дверь.
– Как голова? Не кружится? – любезно поинтересовался доктор, выбрасывая шприц в урну, и Вася в тон ему ответил:
– В какой стороне у меня голова, доктор?
– Ну-ну, посиди чуток. Вадик, понаблюдай пациента, а мы с девушкой пообщаемся на официальные темы.
Вадик выглядел так, словно неделю беспробудно пил или месяц не спал, и за ним самим неплохо было бы присмотреть. Он сел напротив Васи и закурил в открытое по случаю хорошей погоды окно. Травмпункт располагался в одноэтажной пристройке, и походил скорее на пункт приема стеклотары. Окно выходило на заросший кустами внутренний дворик. И это было неудобно, потому что Майского с Дозом Вася последний раз видел перед приемным отделением. Их тормознули у дверей кабинета, узнав, что лечиться они не желают. На рентген его отволок Эйваз. В одном из окон Вася засек, что они оккупировали скамейку перед травмпунктом, и при этом уже не кидались друг на друга с воплями, а мирно беседовали о чем-то. И это беспокоило гораздо сильнее, чем какое-то сломанное ребро, а из окна приемного кабинета, как назло, скамейка не просматривалась.
– Слушай, а там мои кореша не сидят?
– Я что, слежу за твоими корешами? – вяло отозвался Вадик, и медленно выдохнул.
Лысенко завистливо потянул носом. Вот где реальная анестезия.
– Дай дунуть.
– Тебе вредно.
– Чего вдруг?
– Начнешь смеяться – рёбра заболят.
– Ты ж не смеешься.
– Я на работе. Мне не положено.
– А травку на работе положено?
– Это не травка, это спецпаек для санитаров. Ку?
– Чё?
– Эх, пацак ты неразумный. Варвар, – и указав сигареткой на дверь, спросил, – Девушка твоя?
Вася обиженно надулся на жадного санитара:
– Сестра. Могу познакомить. Или ты только докторов?
Вадик усмехнулся на мстительный выпад и протянул больному косяк, поддерживая заданный тон:
– Какая разница, кого? Лишь бы дырочка узкая.
Вася присел на кушетку рядом с окном и осторожно затянулся, морщась от тупой боли. И поинтересовался вежливо:
– Ты голубой, что ли?
Санитара это насмешило:
– А ты предлагаешь?
– Не дождешься.
– Вот. И никто не предлагает. А с глазом что?
– Поскользнулся, упал.
– Очнулся – гипс? Понятно.
Вадик достал пакет со льдом.
– Приложи.
– Да на мне быстро заживает.
– Ага, я так и понял. Второй ты когда умудрился стукнуть?
– Дурное дело нехитрое. Я по вахтовому методу болею, глаз – второй глаз – живот – ребро – третий глаз.
Вадик отобрал бычок и прижал пакет к Васиному лицу:
– Держи так. Это карма, сынок. Где-то ты согрешил, не иначе, обидел кого-то.
Может и обидел. Вася почему-то вспомнил, как издевался над Костиком. Пацан-то ни в чем не виноват, Вася просто вымещал на нем свое дурное настроение. «Твою мечту увел другой». Да нет, не может быть.
– Слушай, будь другом, посмотри, где они.
– Я что, мальчик на побегушках? Там только девушка и парень, который с тобой на рентген ходил.
– А еще двое? Такой белобрысый в порванных шмотках и здоровяк с тупой рожей.
– Я смотрю, ты в хороших отношениях с товарищами. Видел, как тебя привезли, – санитар повеселел, вспоминая, а Вася подумал, что с улыбкой он кажется не таким дохляком, да и выглядит моложе.
– А у тебя что за проблемы? Только что вернулся из иракского плена?
– А ты забавный парень. Хотел бы я посмотреть на ту счастливицу, ради которой ты на ботинки кидался.
До чего дурацкая у некоторых манера – на вопросы не отвечать!
– Я тоже хотел бы на нее посмотреть, – голова непроизвольно повернулась к двери, – но мир жесток, любовь зла и все такое.
– Любовь? Любовь – это кратковременное повышение уровня дофамина, норадреналина, пролактина, люлиберина и окситоцина.
– Не, не канает. Докторов это, может и успокаивает, а я не верю.
Вадик заинтересовался:
– Так-так, а у тебя какая теория?
– Да никакой. – Вася перехватил косячок, – Я сдохну молодым и одиноким.
– Пораженец. А ты знаешь, что настоящая глубина чувств присуща только неразделенной любви?
– В смысле, если тебе не дают, то остаётся только дрочить в сортире и сочинять стишки?
Санитар внимательно присмотрелся к Васе.
– У-уу, пациент, да тут запущенный случай. – Он придвинул железный лоток, и Вася с неохотой затушил сигаретку. – По ходу ты все правильно понимаешь, только почему-то упорно косишь под дурака. Смысл цитаты в том, что не получая желаемого на халяву, человек обретает возможность заглянуть в себя, развиваться, находить в себе скрытый потенциал, а не отвалиться на диване, довольно поглаживая животик. И при этом видеть в предмете своей любви не просто законную добычу, а высшую цель, головоломку, которую нужно разгадать, познать суть ее. Так и достигается глубина чувств, в поиске, в работе, в муках. «Дай бог познать страданий благодать, и трепет безответный, но прекрасный…» Ведь альтернативой этому что? Позиция тупого потребителя и неистребимая помойка в душе.
– Ух ты! По ходу, тебя тоже бросили, – догадался Вася, – ты, типа, растешь над собой. Или как?
Вадик вздохнул:
– Типа расту.
– Ну и где она живет, вечная любовь?
– Да вон, за окном.
Вася честно выглянул на улицу. Вопреки внезапно вспыхнувшей надежде, там не оказалось ни единой живой души, только листья на запущеных кустах потревожило порывом случайного ветра. Они затрепетали, поддались движению воздуха, словно и правда собирались оторваться от веток и мчаться вслед за неуловимой мечтой.
– Ты гонишь, – не поверил Вася.
Санитар оскорбился:
– Я за базар отвечаю. Она кругом. На каждой спине виден след колеи, только присмотреться.
Когда в дверь заглянули благожелательный доктор и сердитая Машка, они наперебой вспоминали «Под колесами любви».
– Он мешает? – спросила любимая сестричка. – Забрать его?
Санитар округлил глаза:
– А если не мешает, вы его мне оставите?
Машка просветлела лицом:
– А можно?
– Мест нет.
– Согласны на психиатрическое отделение!
– Спасибо, самим тесно.
Добрый доктор Сан Иваныч примиряюще улыбнулся:
– Вы, оказывается, очень популярный молодой человек. Прямо нарасхват.
– Харизма, хуле, – согласился Вася.
– Вот и ладненько, мы вас больше не задерживаем.
И его отпустили с миром, рецептом на колеса, и втихаря заначеным косяком.

Где-то на заднем плане Машка радостно поинтересовалась: «А что вы мне привезли?», и в коридоре стало как будто свободней.
Майский забрал свой аппарат и там, где он касался его руки, наверно, останутся следы, очень уж чувствительными стали те места. Вася следил, как он ставит на место карточку, защелкивает крышку и набирает пин-код. И отмечал про себя, как странно смотрятся его ловкие пальцы с серебристой игрушкой на фоне яркой рубашки.
Глазел на это возмутительное явление, не в силах осознать всю его суть.
Да, красный ему к лицу. Но губы… Отчего они такие яркие? И глаза сияют, не смотря на явную усталость, и от всего этого кожа будто светится изнутри. Смотреть невозможно – радужку жжёт. И не смотреть невозможно. Потому что прекрасен, как юный бог соблазна, как яблоко на дереве познания, как пламя в обжигающем костре.
Солнце безжалостно выжгло глаза своим ярким светом…
И когда он стоит здесь, мягко улыбаясь, кажется неважным, что кто-то другой расцвечивал эту картину. Вася не помнил, как начал боготворить его и думать вот такими оборотами. От этого жуть берет, и надо ущипнуть себя, чтобы проснуться, сбросить наваждение. И Вася в своем стиле честно делает попытку:
– Ты что, уже беременный?
Майский отвлекся от кнопок и внимательно посмотрел на него из-под длиннющих, влажных каких-то, будто накрашенных ресниц. И ответил так, словно вопрос был о другом, о том, почему Бульдозеру можно, а Васе нельзя.
– Прости. Мне, правда, жаль.
И по Майскому видно, что ему действительно жаль. Жаль не как человеку, который собирается помочь, а как человеку, который помочь не может.
– Иди ты к черту!
– Хорошо, – соглашается покорно.
Но Вася знает, что он врет. И пойдет не к черту, а к Бульдозеру.
И тут, конечно, надо великодушно бросить: «Проваливай! Я отпускаю тебя на все четыре, иди и будь счастлив! Неважно с Бузеровым или с кем-то еще, будь счастлив за нас двоих!». Или наоборот, схватить за воротник алой рубахи и убедительно объяснить, что какой-то ржавый бульдозер Маяку совсем не пара! «Ну посмотри, он же железяка бестолковая! А я буду за тебя бороться! Только представь нас вместе, ты – весь белый и блестящий, а я в черной коже и на «Харлее». Гламур и харизма в одном флаконе! Мы покорим мир!!!»
Но Вася промолчал, потому что видел его глаза. И в них целый мир, вселенные и кометы, черные дыры и созвездия, только Васи там уже нет.
– Майский, уродец тощий, нафига ты это сделал?
– Что сделал?
– Влюбил меня.
– О… Это не я, оно само, – И Майский виновато жмется к двери, елозя алой рубашкой по новым обоям.
– Само…
Вася пристроился рядом, голым локтем и плечом прижимаясь к горячей руке. Вертел свой разбитый телефон, обводя пальцами трещины на экране.
– И куда мне теперь?
– Ну, ты же в армию собирался.
– Свинья ты, Майский. Что мне там делать, если обратно никто не ждет?
– Неправильная логика. Если есть, кому ждать, то и уходить не надо. Атак ничего не держит.
В голову вдруг пришла неплохая идея:
– А если он в Бразилию уедет?
Майский дернулся, как от удара и с такой болью глянул, что Вася чуть язык себе не прикусил.
– Ну, а вдруг, – заупрямился он, – ты меня тогда дождешься?
– Не сильно на это рассчитывай.
Но Васе показалось, что не все еще потеряно, он склонил голову и потянулся губами к тонкой шее. Майский это движение быстро пресек, упираясь подбородком ему в лоб, и зашептал, шевеля дыханьем волосы:
– Не надо, Василёк, не усложняй.
Нет-нет, не тормози, только не сейчас, когда ты рядом, и тебя можно обнять, такого теплого, пахнущего мылом и шампунем, и сладкие губы так близко, и от этого дрожь по телу, как электрический ток. Давай усложним, никто не узнает.
– Будет приставать, ткни пальцем в поврежденную область. Мы выясняли – у него там главная кнопка, – весело посоветовала Машка, перебегая из зала в кухню.
– Скройся! В коридоре комендантский час!
Машка фыркнула, но дверь за собой тактично закрыла. Впрочем, это не помогло, потому что мама отправилась в ванную, а потом деду зачем-то надо было в спальню и обратно. Глянул он на парочку у стенки, как на приговоренных, и теперь следит в открытую дверь, как Вася мрачно отковыривает от телефона пластик, а Майский тихо спрашивает, кивая на полку у зеркала:
– Это ты?
Вот, блин! Когда мать успела поставить на самое видное место брошенную в ящик рамку?! С полки Майскому лучезарно улыбался счастливый синеглазый мальчик.
– Я. Правда, красивый?
Майский тихо засмеялся:
– Правда.
– А ты все – «Бульдозер, Бульдозер». Я, если расчешусь, буду вылитый Том Круз, только выше.
Майский снова широко улыбнулся и чуть не выронил мобильник, когда он звякнул, сигнализируя о новом сообщении.
– Мне пора.
– А я не открою.
– Не капризничай.
Вася потянулся к замку, почти обнимая Маяка за талию, щелкнул ключом и потянул дверь на себя. Майский вывернулся и проскользнул мимо, как вода сквозь пальцы. Обернулся на пороге сказать «до свидания», и тут Вася подловил его, шагнул следом, закрывая дверь, обхватил ладонью шею и поцеловал.
Всерьез, без дураков, по-настоящему. Как целуют любовников, дорогих сердцу, телу и разуму. Как целуют любимых, расставаясь навсегда. Жадно, глубоко, забывая о времени. И Майский не сопротивлялся, отвечал, понимая, что так надо, что это в последний раз. Позволял Васе творить с его ртом все, что угодно и так долго, как ему хочется.
А потом просто ушел, не говоря ни слова и не оглядываясь.

***
Вася выбрался на балкон. Заначка в углублении под перилами дожидалась его. Он затянулся, ожидая что вот сейчас ему полегчает, что он сможет наконец вдохнуть глубоко и полно, а не задыхаться на краешке сознания. Рядом появилась мама, подозрительно глядя на это непотребство. Вася только пожал плечами и сказал:
– Ма, я влюбился.
Мама кивнула и погладила его по голове:
– Хорошо, сынок.
– Не, ма, не хорошо. Я – третий лишний.
Мама забрала косяк, поднесла к губам и затянулась. Долго не выпускала дым. Наконец выдохнула и ответила:
– Знаешь, Василёк, ты удивишься, но несчастной любви не бывает, – и улыбнулась ему, – даже если она убивает.
– Даже если от нее рождаются лишние дети?
– Кто здесь лишний? Я вас обоих очень сильно люблю. Да, кстати, Иришка тебе привет передавала, и тетя Света, и дядя Миша, и Данька. Они тебя все любят. И папа.
Вася дернулся:
– Ты его видела?
– Да, он скучает по тебе. Может, съездишь хоть раз с Машкой. Там же море.
– Лужа азовская, – буркнул Вася.
– Ты его еще не простил?
– Он ушел! Такое прощают?
Мама грустно улыбнулась, притянула его за плечи и поцеловала в висок.
– Васька, глупый ты мой ребенок. Все уходят. Вырастают и уходят. Ты от меня тоже когда-нибудь уйдешь. Ну все, хватит себя жалеть, пошли арбуз есть.
Вася еще раз затянулся. Легкий ветер играл листьями клена перед его лицом. Они шевелились, как будто тысячи ладоней гладили неуловимое движение воздуха, ласкали ветер. Надо же, никогда не замечал. Вася улыбнулся, подумав, что теперь знает, где брать траву. Он потушил косяк о почерневшие перила и припрятал обратно.
Новая жизнь. Нужно понять, что это такое…

На кухне дедушка-военкомат проводил смотр наличного состава:
– Ухажор? – строго спросил он.
– Нет! – в два голоса поспешно отозвались Маша и Грек.
– Держи его, дед! Он жениться обещал.

конец третьей части