Глава 25
Грея руки над едва теплящимися углями, Тормод искоса поглядывал на хмурого Хакона да давил смех. Спасаясь от гнева народного, конунг взял с собой именно его, Тормода, жалкого раба. Из всех своих людей, всех, кто служил ему душой не меньше чем телом, сражался с ним плечом к плечу. Взял раба подаренного именно тем, кто поднял людей на бунт. Того, кто долго точил корень древа власти Хакона. Ему, ему одному доверял он. Полностью, безоговорочно. Большей глупости и быть не может! Сначала лишить человека всего, а потом броситься с ним в бега.
Мрачный сумрак Ярловой пещеры навевал мысли о смерти — казалось бы, лучшего места, чтоб все завершить, и не найдешь. Оставить в сыром полумраке горести, обиды, боль и слезы. Окропить камни темной кровью, смыть прошлое, напитать ею истерзанную душу, заживить раны. Один удар, одно резкое движение — и все. Завершится правление конунга Хакона Могучего, начавшего с громких побед да великих деяний и скатившегося в бездну порока и грязи.
Тормод подбросил пару хворостин в кострище, и, подымив, они занялись. Затрепыхалось крохотное пламя. Алые всполохи заиграли на стенах, словно вторя мыслям о крови. Так просто. Удар сердца — и конец.
Но Тормод еще не был готов оборвать жизнь Хакона. Он наслаждался своей властью над конунгом. Упивался его страхом, его обманчивой надеждой. Сладко глядеть, как враг бежит, не зная, что идет за руку с собственной смертью.
А еще… хоть Тормод и самому себе признаться не мог, он боялся. Столько лет он шел к этому. Столько ждал. Терпел. Молил богов и проклинал судьбу. Всего себя положил на алтарь мести. А свершится месть… что будет? Будущее пугало неопределенностью. В нем боле не было цели, не было смысла. Не было причин, забывая обо всем, ничего не боясь, идти вперед.
Или все же были? На мгновение вспомнились презрительно щурящиеся зеленые глаза и губы, изогнутые в усмешке. Были. И Тормод все сделает, чтоб сбылось загаданное.
— Так. Сейчас спать ложимся. Посветлу опасно нынче нам двигаться. Как темнеть начнет, выйдем. Понял? Разбудишь к вечеру.
Тормод кивнул и вытянулся на твердом полу пещеры. Прикрыл глаза и сладко зевнул, будто и не ощущая мелких острых камушков, впивающихся в тело. Теперь он — хозяин, а Хакон — лишь жалкий раб судьбы, хоть и сам покуда об этом не знает. А значит, Тормод может спать. И видеть полные неги и счастья сны.
***
Полными отчаяния глазами Норд смотрел, как падает боевой дух людей, узревших опустевший Медальхус, как исчезает из их взглядов задор и азарт, так пылко горевший после расправы над конунговой шлюхой. Если кровь и боль, приправленные отчаянными криками и визгами несчастной жертвы, раззадорили викингов, заставили уверовать в собственную правоту, прочувствовать свое право на совершаемое, то темные коридоры и безлюдный двор высосали из них все силы.
Едва не кусая локти с досады, Норд думал, как не дать разочарованным норманнам разбрестись по домам. Как не позволить иллюзии победы, пусть и совсем бесславной, разрушить победу реальную? Взъерошив волосы и отмахнувшись от обеспокоенного взгляда Торвальда, Норд поднялся на высокое крыльцо парадного входа:
— Трус! Проклятый трус! — взревел он во всю мощь своих легких. — Он сбежал! Оставил весь свой скарб, бросил драгоценности, деньги. Драгоценности и деньги, заработанные народом, заработанные вами. Вам по праву принадлежащие! — сначала на него оглянулись лишь близстоящие, затем встрепенулся и кто поодаль, а потом каждый викинг, каждый от простого бонда до ярла, стал вслушиваться в гневную речь. — Он сбежал. Как грязная крыса бежит с тонущего корабля, позабыв, что его корабль не жалкая лодчонка, а целая страна, могучая страна! И что он в ответе за каждого в ней. Он испугался. Ему не хватило чести остаться и ответить за промахи, ответить за ошибки. Он не мужчина. Не тот мужчина, кто девкам под юбки лезет. Нет! Лишь воин может смело принять наказание. Не вскрикнув, не дрогнув. — Норд едва сдержал дрожь — вспомнилась порка. И те усилия, что пришлось приложить, чтоб молча все перетерпеть. Но Норд надеялся, что не он один сейчас вернулся к тому тингу. У викингов хвастунов не любят, но и скромников не чтят. И за такое напоминание его никто не осудит. Наоборот — оно придаст словам вес. — Сам исчез, лишь заслышав о приближении гнева людского, и прихвостням своим велел спрятаться. Но не уйти ни ему, ни приспешникам низким от кары! Не уйти! Не уйти! — И множество глоток вторят приговору: — Догоним!
— Догоним!
— Заставим платить!
— Платить!
— Вперед! Громить! Рушить! Омоем кровью нечестных ярлов землю священной Норвегии. Очистим ее от скверны Хаконовской!
***
Торир с ужасом оглядывал разворошенную столицу. Нет, не так должно все было завершиться. Не так. Он приводит Олафа в Норвегию, наобещав легкой победы да любви народа, как овцу на бойню. Тот, окрыленный мечтаниями, теряет всякую осторожность, и верные Хакону люди сметают его войска. Так Торир со своим конунгом представляли себе прибытие Трюггвасона в Норвегию. Так они хотели убить сразу двух зайцев: уничтожить врага и показать народу — конунг силен, бороться с его властью бесполезно. Только… только вот не ожидал Торир, что за время его отсутствия так все переменится. Если раньше были лишь шепотки да слухи, то сейчас город гудел о том, что ярл Ивар с полуангличанином собрали армию и повели ее против Хакона. О том, что конунг сбежал. До последнего Торир хотел думать, что те жалкие три драккара с неполным экипажем специально были высланы навстречу. Были отданы в жертву победе. Но… нет. Видно, и правда, боле нечего был противопоставить Трюггвасону.
Гиганта затрясло: это — полный провал. Конец всего.
Издали наблюдавший за ним Олаф улыбнулся. Зачем Торир прибыл к нему, было ясно едва ли не с самого начала — Норд давно передал через Торкеля, что этот великан — одна из самых прикормленных и обласканных собак Хакона. Сразу не прирезал его Олаф именно ради этого мгновения. Увидеть безысходность на лице самого конунга он не надеялся — знал: его порешит не он и даже не у него на глазах. Но Торир стал вполне достойной заменой. Быстро приблизившись, Олаф толкает Торира в грудь, и тот, пошатнувшись, падает на колени. Поражение лишает сил. Пусть выкормыш Хакона почти вдвое тяжелее Трюггвасона, сейчас он жалок и немощен.
— Что? Не удалось? — сжав нечесаные патлы, Олаф оттягивает голову Торира назад, смотрит в мутные от горя глаза. — А я… я знаю, что ты сейчас чувствуешь. На своей шкуре познал, давно еще. Но… мой Бог велит быть милосердным, — в глазах мелькает дурной огонек. — И я… буду послушен ему.
Смазанное, почти ленивое движение — добрый кинжал ложится в ладонь. Короткая вспышка — острое лезвие отправляет резвиться солнечного зайчика. Клинок легко рассекает горло. С тихим бульканьем воздух выходит из легких мертвеца. На ране раздуваются и лопаются кровавые пузыри. Продолжая сжимать волосы врага, Олаф крутит его голову, пытаясь определить, где один позвонок соединяется с другим, и принимается остервенело работать кинжалом. Разрезает сухожилия, изгибая шею убитого, выворачивает суставы, выламывает их. Кровь течет по рукам, впитывается в тонкую ткань дорогой рубахи. От усилий на лбу выступает пот, и Олаф стирает его, оставляя и на лице алые разводы.
Наконец голова отделена, и тело с глухим шлепком падает на землю. Из развороченной шеи продолжает литься густая темная кровь, но Трюггвасону уже не интересно. Вытянув руку с трофеем вверх, он издает победный кличь. Его воины вторят ему. Олаф счастлив. Впервые после смерти Гейре по-настоящему счастлив.
***
Если в Ярловой пещере у Тормода еще получалось сдерживать смех, то, сидя в тайнике под свинарником одной их любовниц Хакона, он едва мог сделать вдох и не выпустить хохот, разрывающий грудь изнутри. Да! Ради этого стоило столько ждать. Это стоит всех затраченных усилий. Конунг, прячущийся под свиным дерьмом — сам бы Тормод лучше не выдумал.
— Ты чегой-то такой? — недовольно ворчит Хакон, косясь на трэлла. — Будто грибов каких нажрался!
Тормод только качает головой да прячет глаза — ну, а что тут скажешь? Если в этом вонючем погребе он совсем не потерялся во времени, то скоро должна быть очередная кормежка. Значит пора. Раньше было не сподручно — кому охота сидеть в яме в обнимку с трупом? А самому отсюда не выбраться. Значит, придется вылезать, когда хозяйка еду принесет. Ее, наверно, тоже стоит прирезать да сюда скинуть. А вот конунг… тело пусть тут остается. А голову Тормод Норду отнесет. Пусть порадуется. Наверно, это можно будет считать окончанием старой жизни.
Тормод встает, потягивается, будто хочет размять затекшие члены, и подходит к конунгу. Небрежный взмах, и из рукава выпадает охотничий нож, давно украденный да припрятанный. На лице Хакона даже не успевает отобразиться удивление — а может, он попросту не успевает осознать, что собственная тень придала его. Ничего толком не понимает и хозяйка, краснощекая толстушка с белой, будто молоко, кожей.
С какой-то брезгливостью Тормод обматывает кое-как отпиленную голову повелителя Норвегии в оторванный от подола женщины кусок ткани. Проступающие пятна крови вызывают дурноту, и Тормод раздирает подъюбник, покрывая страшную ношу еще одним слоем материи.
***
Пир был в самом разгаре и Норд, наконец, позволил себе чуть расслабиться. Соединение народного ополчения с людьми Олафа прошло слишком уж легко и гладко. Так, что он не мог поверить, что произошедшее — правда, а не очередной сон, навеянный непрекращаемыми думами о захвате власти.
Разъяренная толпа с Ормом во главе разносила на камни жилище очередного ярла. Сами хозяева уже валялись на земле бесформенными грудами мяса да ломаных костей. Когда точно явились заморские воины, никто не заметил. Просто в какой-то момент гомон стал громче, люди стали чаще наступать друг другу на ноги, а дело пошло быстрее.
Норд осознал, что случилось, когда железные объятия вышибли из груди весь воздух:
— Как ж я рад видеть тебя! — голос Олафа лучился довольствием. — Такой прием… Танцы на костях врагов — что может лучше быть?
— Олаф… прибыл-таки, — отстраняясь, выдохнул Норд. — Все… получилось.
— У нас есть голова шавки, — кивком Трюггвасон указывает куда-то себе за спину и, чуть приглядевшись, Норд замечает голову Торира, надетую на длинную палку, — еще бы увидеть хозяйскую…
— Думается мне, увидишь.
— И все же я счастлив безмерно слышать твой голос. И видеть лицо.
Руки Олафа снова смыкаются на плечах Норда.
— О… господин! — выскочивший из толпы Торвальд словно невзначай отталкивает Олафа и прижимает Норда к груди. — Свершилось! Рады видеть.
— Я… тоже.
— Тебя надо будет представить людям. И ты… должен будешь говорить. Многие из них уже слышали о тебе. Об Олафе Воронья Кость. Знают, что он — храбрый воин и добрый человек. Знают, что может вести армии и вершить справедливый суд. Но ты должен их убедить, что это все о тебе. Не о каком-то необычайном воине из далече. А о тебе. Смертном человеке, стоящем перед ними.
— Я постараюсь.
— Да уж. Постарайся. Не… загуби.
Трюггвасон фыркает и улыбается. Он чувствует, что все сумеет.
И сумел. В отличие от Норда он не был таким мастером речей, поэтому и не пытался выйти в круг и заставить себя слушать. Он просто пошел вперед. Повел людей вперед, во владения следующей жертвы бунта. И сделал так, чтоб в бою все смотрели на него. Повиновались его командам. Коротким и четким. Так, что к исходу боя уже никто не сомневался — вот он, следующий конунг Норвегии. Воин, способный не только драться, но и блюсти интересы других. Если на ближайшем тинге он попросит — люди отдадут ему себя.
И слова Олафа про танцы на костях стали пророческими — пир устроили прямо на пепелище. Развели жаркие костры, выкатили из подвала разоренного дома бочонки браги, зарезали хозяйских быков. А что еще викингу для веселья надо?
— Доволен? — мягко спросил Торвальд, опуская тяжелые ладони на плечи Норду.
— Наверно.
— Откуда неуверенность?
— Просто… еще не все завершилось.
— Не переживай, — Торвальд опустился рядом, прижавшись теплым боком. — Как думаешь… тот парень. Ну, трэлл, с рынка… он справился?
— Тормод? Хм… должен был. Как мне кажется. Только… теперь бы ему лучше подальше от города держаться. Да.
— Почему?
Ответ Норда был заглушен ревом, неожиданно раздавшимся откуда-то справа.
— В чем дело? — подскочив, Норд кинулся туда. Ему на встречу выбежал Олаф. Держащий в руках голову Хакона.
[align=center]***[/align]
Тормод прикрыл глаза и привалился спиной к тяжелой балке. Вот. Теперь точно — конец. Увы, не прежней, а жизни вообще. Так глупо… так глупо и грязно. Те, кто его использовал для убийства врага, теперь собрались судить и казнить, как верного приспешника. И ведь не докажешь. Ничего не докажешь. Никто не поверит словам раба, что постоянно был при бывшем конунге, что преданно смотрел на своего господина и выполнял любое поручение. Почти пять лет провел Тормод у ног Хакона. Их теперь ничем не сотрешь. Для всех он теперь едва ли не продолжение Хакона. И завтра его голова будет красоваться рядом с пожелтевшими рожами конунга и его любимого ярла.
На душе было погано. Тормод видел пару раз Норда. Тот отводил взгляд. Казалось, ему жаль. И стыдно, и горько. Но, почему-то Тормод не сомневался: тот предполагал такой исход. И это его не остановило. Да чего теперь-то уж? Тормод и сам чуял, что ничем добрым для него месть конунгу не закончится. Только тогда это не имело значения. А потом… потом Эрленд почти спутал нить его судьбы, так подергал, что чуть все не переменилось. Только Норны оказались упрямыми старухами — бодайся, не бодайся, все как положено свершиться.
— За что тебя? — перед Тормодом плюхнулся на землю мелкий парнишка. Личико остренькое, любопытное, глаза распахнутые, блестящие.
— За то, что раб, — мальчик нахмурился — не понял. — Раб Хакона.
— Но… разве ты сам захотел?
— Чего?
— Ну, сам захотел его рабом стать?
— Пфр… нет, конечно! Хотя… знаешь, а ведь можно и так сказать!
— Зачем? Он тебе так нравился?
Что за глупый ребенок! Тормоду даже стало интересно, сколько ему лет: слишком уж открыт и наивен.
— Нет. Не нравился. Я его убить хотел.
— Правда?
— Угу.
— Чего ж ты им так не скажешь? Они тебя похвалить должны будут.
Тормод надломленно рассмеялся.
— Нет. Им… не надо меня слушать.
Это, как ни странно, мальчик понял.
— Слушай… они ж все пьяные сейчас ой-ей как. Да и темно уже. Давай я тебя развяжу? Ну, ты и сбежишь. Жить все лучше, чем помирать-то.
Мальчик зашарил по телу, видать нож найти хотел, но Тормод остановил его.
— Погодь. Знаешь, недавно сражение на море было. Люди конунга бывшего с Олафом дрались. Слышал что?
— Как не слышать? Был я там!
— Врешь!
— Да правду говорю, чего мне лгать-то?
— А не знаешь… что с Эрлендом, сыном Хакона, стало?
— Не знаю. Мы их имен там… не спрашивали, — с наигранной бравадой выпалил юнец. Подумал, решил спросить: — А какой он? Эрленд твой?
— Какой? — Тормод задумался. Как описать человека так, чтоб несколько слов другого увидеть его заставить? Вспомнил, что сам при первой встрече подумал, что в глаза бросилось. — Красивый. Глаза у него такие…
— Зеленые да? — Валп сразу вспомнил красавчика в море. — Темные-темные…
— Видел?
— Да, пожалуй.
— Что с ним?
— Мертв, — парень равнодушно пожал плечами, — а жаль, наверно. Хорош был.
— Как? — побелевшими губами спрашивает Тормод.
— Он… уплыть хотел. Спастись. Там ж… бойня была. Шибко мало у них воинов было. А Олаф… ну, Трюггвасон, главный который, в него румпелем и запустил. Тот и под воду.
Валп таки нашел нож и потянулся к веревкам, удерживающим Тормода.
— Не надо.
— Что?
— Теперь… неважно.
Валп внимательно оглядел странного трэлла, да махнул рукой: не хочет человек жить, так не его это дело. Засунув нож в сапог, он побежал к костру добывать кусок мяса. Так и не поняв, что казнил приговоренного раньше назначенного.
***
И море бывает милосердным. Порой холодная стихия дарует свое благословение, совершая, казалось бы, невозможное. Жаль только, никто не знает, как заработать его милость. Море не любит, когда ему дерзят, не принимает вызовов зарвавшихся — бездушно и беспощадно оно хоронит смелость и отвагу на своем дне. Но не признает соленая синь и слабаков, глуха она к молениям и хвалам. За бесчисленные века, что колышутся волны, не многие удостоились чести быть замеченным морем. Можно быть отпетым негодяем, с одинаково равнодушным лицом, убивающим и воинов в битве и плачущих младенцев в колыбели. А можно быть и чистым праведником, всю жизнь проведшим в благодеяниях. Морю все равно. Нет над ним Бога. Нет над ним власти.
Но Эрленду повезло. Повезло так, что и поверить невозможно. Заледеневшего, избитого волнами, с огромной кровавой раной на голове, но живого его выбросило на берег. И не там, куда победителями ступили люди Олафа Трюггвасона, и не на безлюдную пустошь, у крохотной забытой всеми богами деревушки, жителям которой и дела нет до конунга и всех его ярлов.
