Глава 3

- Ты думаешь, что был нужен гебистам в качестве агента? До чего же ты наивный, Диня, несмотря на все свои аспирантуры. Так, я тебя слушал, не перебивал – теперь ты меня послушай. Лично ты им на хрен не сдался. На самом деле им был нужен я – а точнее, мой папашка, чтоб ему черти на том свете бока сильнее поджаривали.
Ты ведь, в сущности, ничего обо мне не знаешь.... кроме того, что знаешь.
Папашка мой – из партийной номенклатуры, слышал про такую? Ну слышал, естественно, сейчас любая желтая и не очень газетка пестрит статейками на эту тему. Только он не просто номенклатурщик – в свое время отпахал военным советником по азиатско-африканско-арабским странам, где срочно надо было водружать социалистические знамена.
Помню, мне лет пять было, вызвал он мать со мной на Новый Год куда-то…то ли в Марокко, то ли в Тунис, не помню, не важно это. На неделю вызвал – разрешили ему в качестве поощрения за успешную работу повидать семью. Идем мы с матерью, а я вижу – апельсины на деревьях растут. И не просто растут, на земле прямо валяются паданцы, и никто их не подбирает. Я заорал, руку у матери вырвал и давай апельсины эти хватать. Спрашивается – с чего? Апельсинов я не видал в своей жизни? Мы ж не в магазинах жратву покупали – в спецраспределителях, там только что птичьего молока не было. Такой ерунды, как апельсины или бананы – жопой ешь. А вот кинулся подбирать, даром же, с земли, никому не нужные. Ох и выдрали меня тогда – за то, что я отца перед коллегами “опозорил” с этими апельсинами. А ведь можно было и посмеяться, представить как забавный анекдот…не умел мой папашка смеяться.
Он вообще был…Любимое развлечение – голубей ловить на балконе. Расставит петлю из лески, крупы накрошит и сидит в засаде. Голуби – птицы глупые, топчутся стаей, в петлю лезут – папашка знай себе подсекает. Подтащит очередного сизаря, цап его за шею и радуется, как будто утку поймал.
Убивал он их по-разному. Кому просто шею свернет, кого задушит. Кому крылья выломает и с балкона вниз кинет – кошкам. Иногда один конец веревки накинет петлей голубю на шею – другой к балкону привяжет и отпустит. И смотрит, как птица сама себя удавливает. Садист был мой папашка и меня пытался садистом сделать, только не вышло. Я на него с кулаками лез сызмальства, пытался птиц отнять, чтобы выпустить. А он их у меня на глазах давил и мне кидал. И ржал.
Ты прав – ненавижу я его. Уже пару лет папашки нет – а я все равно ненавижу. Хотя и не получилось у него из меня себя второго вылепить, а все же много он мне в жизни подпортил, сука.
Мать? А что мать? Дура она была. Знаешь, стандартная такая дура – с красивой мордой, с хорошей фигурой и одной извилиной. Натуральная блондинка. Как рот откроет – так обязательно какую-нибудь глупость скажет. Отец ей при гостях говорил – “пасть закрой, идиотка”. А она ничего, не обижалась, принимала как должное. Все интересы – шмотье импортное, камушки, золотишко, гнездышко семейное заграничными гарнитурчиками обставить, подругам похвастаться дорогой маникюршей или массажисткой. На шашни папашки с молодыми девками глаза закрывала – ценила свое положение законной жены В доме кроме импортных журналов и каталогов “Qween” – ни одной книжки. А на фиг надо, кто их читать будет?
Ох, как я ненавидел свой дом и своих родителей. К друзьям ночевать сбегал – а какие у меня друзья? Такие же дети номенклатурных работников. И родители у них такие же. И квартиры такие же. Заколдованный круг.

Я лет с шестнадцати стал рассказики пописывать. То в одном журнале напечатают, то в другом. Мне восемнадцати лет не было – бац, предложение от издательства. “Готовы заключить с Вами договор на издание сборника рассказов”.
Ну я, разумеется, возгордился. Еще бы, бля, сморчок сопливый, школу заканчиваю – а уже сборник рассказов издать предлагают. Потопал в издательство, обо всем поговорил, уже и ручку взял – подпись под авторским договором поставить. А главный редактор мне, угодливенько так: “папе вашему привет передавайте, золотой человек, честное слово”.
Меня как ошпарило – неужели папашка расстарался? Чаду любимому, старшенькому, угодить решил? Короче, отложил я ручку в сторону вместе с договором, пообещал завтра зайти – и домой. “Ты, - спрашиваю, - Поспособствовал?”
Кивает, невозмутимо так. Мол, если собираешься карьеру писательскую сделать – поможем, подтолкнем. Пару сборников издашь, в Союз тебя примут, а там дело техники.
Ну ты понял, да? Никаких сборников у меня не вышло ни тогда, ни после. Вместо Союза писателей двинул я в армию – опять же, не из чувства патриотизма, отнюдь. Просто с родителями под одной крышей мне невмоготу уже было.
У меня же еще братец младшенький есть – я тебе не рассказывал? Мордой в мамашу, мозгами в голубей с балкона. Эдакая фарфоровая кукла с каминной полки. Первостатейный дурак и при этом стукач по призванию.
Из армии я вернулся через восемь месяцев с язвой желудка, все, чего мне хотелось – исчезнуть подальше от семьи. Но исчезнуть просто так – без денег? А жить на что? Короче, я загнал поглубже свою совесть и кое-что из родного дома снес в ломбард. Если учесть, что золотишко у мамашки хранилось по банкам – в одной банке кольца, в другой серьги, в третьей – цепочки, намотанные на огрызки бумаги – то пропажа могла остаться незамеченной. Могла. Если бы не мой братец, пошаривший в моем бумажнике и обнаруживший квитанции из ломбарда. На тот момент я не был безработным – подрабатывал в кафе уборщиком и честно готовился поступать куда-нибудь, где имелось общежитие. Желательно – поступать в другом городе, например, в Москве. В принципе, на тот момент я запросто мог воспользоваться и отцовскими связями…
.Выперли меня из дома очень быстро – с тем же рюкзаком, с которым я уходил в армию. Просто я вернулся с работы, а меня встретили в дверях, вложили в руки мой жалкий скарб и дали пинка под зад. Я оказался на улице в разгар зимы без каких-либо средств к существованию. Точнее, деньги-то были, ломбардные, но на сколько их могло хватить?
Сел я на поезд и покатил на Дальний Восток. Три года, как с куста – на сейнере. Без выходных, проходных и отпусков. Веришь – на рыбу до сих пор смотреть не могу. На всю жизнь нажрался. Зато вернулся домой с башлями, хватило купить домик здесь, в Кирилловском.
Был у меня знакомец на сейнере. Бич, само собой, но образованный. Психолог. Мы с ним крепко сошлись – в одной койке спали, разговоры за жизнь вели. Бичевал Мишка вынужденно – сука-жена после развода из квартиры выставила, работу он из-за судимости потерял, а сидел по нашей, сто двадцать первой, прошел, как говорится, огонь и воду. Мишка во мне впервые обнаружил способности к внушению, он меня и приемчикам разным научил – как человека в транс ввести, на какой антураж народ клюет.
Думаешь, ко мне сюда только ты да Славка мотались? Как бы не так. Тетки всякие, от которых мужья свалить задумали, мужики с проблемами в е*ле, девчонки брошенные – да мало ли. Меньше всего им был нужен диплом – им было нужно выговориться да совет получить. Психоаналитик им был нужен, если говорить по-западному. А к психиатрам в нашей стране умные люди не ходят – потом же всю жизнь не отмоешься. Предпочитают к шаманам, к колдунам, чтобы амулетик заговоренный дали, водичку нашептанную….идиоты.
В общем, бизнес пошел потихоньку. Нелегальный, безналоговый, да только положил я на это большой болт.
Парни, конечно, тоже похаживали – ловил я себе бабочек на питерских плешках.
Вот на одной такой ловле меня самого и прихватили. Гебье.
Привезли, поговорили вежливенько. “Вы, - говорят, - Георгий Олегович?”
Копали тогда они капитально, на тогдашних партайгеноссе много чего к тому времени висело. Партия-то их по швам при Горби затрещала, гласность костью поперек горла. Книги пошли косяком – про всякие темные делишки, про партийное золото, про заваленную на хрен экономику…А папашка мой не хухры-мухры, много чего знал, о многом мог рассказать – вот только прижать гебью его было не на чем, а тут такой подарок с небес – сын-педик.
Двух вещей гебье не учло. Во-первых, на папашку мне было насрать большую кучу. Да и на всю семейку мою тоже. Я хоть и плоть от плоти, но уродился белой вороной, а запугать меня зоной у них не вышло – я не пассивный, никаких “медицинских” доказательств, да и свидетелей тоже. Хотя найти свидетелей для них никогда проблемой не было.
А во-вторых, папашка мой от меня демонстративно отрекся. Следователь ему прямо из кабинета позвонил – сидит у нас ваш сыночек, так и так, что делать будем? А папашка в ответ с матом-перематом - делайте с этим уродцем что хотите, пальцем не пошевелю. Они-то рассчитывали, что он меня вытаскивать кинется, на кнопки нажимать – а отче мой им открытым текстом, я, мол, его еще несколько лет назад из дома выгнал за воровство, знать не желаю, не сын он мне. Хоть сгноите его в зоне – ваши проблемы.
Короче, отпустили меня с Богом. Никаких бумажек я им подписывать не стал, только какую-то хрень о неразглашении. Могли, конечно, посадить – да только какой им с меня навар? Я же не диссидент, в узники совести не тяну, использовать меня в качестве болевой точки для Бурнусова у них тоже не сработало. На карандаш меня, конечно, взяли – но и только.
Если говорить по совести – перетрусил я тогда здорово. Мишка-то мне о зоне много чего порассказал, что там с нашим братом делают. Зато когда следователь запугивать начал – я к этому был уже вполне готов, имел представление о возможном грядущем. Оттого и не потел, пальцами не дрожал и вел себя достаточно уверенно. Наглость второе счастье? Вполне вероятно, иначе не оказался бы я в тот же вечер у себя дома в Кирилловском. А буквально через месяц я тебя встретил.

Знаешь, Денис, я ведь тебя…любил, наверное. Да, любил. В тебе было все то, чего не было во мне – наивность, ранимость, непосредственность. Или нет, не так. Ты был таким, каким я хотел бы стать, но не стал. Ты был романтик, ты верил в чудеса и в любовь. А я верил в тело, в свою способность уболтать любого клиента и жил с твердым знанием, что наше счастливое советское бытие – громадная отхожая яма для зашоренных дураков.
Женщин в моей жизни не было. Точнее, была одна…во Владивостоке. Когда я туда приехал – снял комнатуху. Вот с дочкой хозяйки и сошелся. Как-то так вышло.
Дура она была редкостная. Почему-то упорно считала, что если она будет носить лифчик на два размера меньше нужного – то ее грудь будет выглядеть так, как у дам из фильмов про царизм. Ну то есть – сверху две такие аппетитные выпуклости волнительно вздымаются. У дам-то корсеты были – а у этой идиотки сиськи со всех сторон выпирали, как наклонится – так они наружу вываливаются. Поправит – под мышками вылезают. Ну и интеллект соответственный, под стать сиськам. Один в ней плюс был – готовить умела так, что лопаешься уже, а все добавку просишь. В общем, когда я на сейнер устроился, свечку готов был Богу ставить, что от любовницы избавился. А то она как раз решила, что ей пора за меня замуж выходить.

Я когда первый раз тебе в глаза посмотрел – все, думаю, вот и погибель моя, русоволосая-сероглазая. Поверить не мог, что у тебя никого до меня не было. Помню, решил тогда для себя – если парень натурал, наизнанку вывернусь, на цепь посажу, все что угодно – но будет мой. Сейчас-то сказать уже можно – это твое счастье, что ты не натурал оказался. У меня тогда от твоих глаз крышу снесло, я бы ни перед чем не остановился бы. И тебя бы, и себя угробил.
Приятель-то твой, Славка – ему все было не в жилу. Я это с первого раза понял. Корчило и крючило его от моих рук, а уж от е*ли тем более. Как дело до койки – так он в слезы. Ну я его и отпустил. Зачем парня ломать, если рядом ты есть, всегда и на все готовый. Нет, удержать я его мог, без проблем, но – зачем?
Когда ты вдруг внезапно пропал – я месяц изводился, тоже попробовал к бутылке прикладываться, вовремя сообразил тормознуться. Почему не позвонил? Не знаю, наверное, шестым чувством понял, что ты не хочешь больше со мной встречаться. Надо было, конечно, поговорить, надо. Вдвоем бы мы всю эту лабуду разрулили. На худой конец – продал бы я свой домишко и рванули бы мы куда-нибудь подальше, да хоть в тот же Владивосток, кореша-то у меня там остались.
Кстати, ты по поводу своего Кимми особо не заморачивайся – гебье и не такие бумажки у себя шлепало, запросто может быть, что твой Кимми жив и здоров, а газетка эта – обычная подделка. Или помер твой Кимми от банального инфаркта, а на тебя это дело твой майор повесил, чтобы ты с крючка не сорвался, когда им использовать тебя понадобилось.

В августе девяносто первого папашка мой…застрелился. А может, не застрелился, может, ему специально выделенные товарищи помогли, черт знает. Копать я это дело, сам понимаешь, не стал. Написали в уголовке суицид - значит, суицид. Кому оно надо – следующим под раздачу попадать. Мамашка с братом поверещали, но законную мою долю наследства отдали. В виде волгаря. Вон стоит, тарантайка. Хотя по нашим дорогам в самый раз. Да и чинить проще – в любом таксопарке у водил запчасти есть. В общем, зарабатываю на жизнь частным извозом. С магическими штучками завязал, осточертели дураки. Да и Кашпировских с Чумаками развелось – жопой ешь.
Когда по городу колесил, все надеялся тебя встретить. У дома твоего караулил. Не знал же, что ты женился, что вы квартиру поменяли. Потом как-то перестал, перегорело, что ли. Сниму парня на плешке, скину напряг – ну и ладушки.

Ладно, ты лежи пока. Не вставай. Я тебе сейчас отварчиков сделаю, будем лечиться. Про магазин свой забудь, про выпивку тоже. Если захочешь – оставайся потом у меня. Если нет…на нет и суда нет. Переживу.

Пока Жорка говорил, я то и дело проваливался в тяжелый мгновенный сон. Да он и не мне это говорил, он вообще это говорил, выговаривался. Одиночество страшная штука, особенно когда из собеседников – одна собака, да и та старая.
Одно я понял похмельными своими мозгами – надо выкарабкиваться. С Жоркой или без Жорки – хватит. Статью отменили, с наукой и карьерой все давно закончено, семью я потерял, ничем больше майоры петровы меня не запугают. Наверное, мне следовало понять это много раньше, но времени не находилось, потому что жить я начинал с первой бутылки пива, а думать заканчивал на второй.
Я понятия не имел, останусь я с Жорой или нет, я привык уже быть сам по себе, но я понимал, что одному мне с собой не справиться.

Где-то в глубине меня зародилось нечто…Мысль до такой степени ужасная, что я не хотел давать ей оформиться во что-то четкое. Плавает что-то в подсознании – ну и пусть плавает, а выше не поднимается. Но после Жоркиных отваров с травками мозги просветлели, и то, ползающее в подсознании маленькой ядовитой змейкой, все-таки рванулось наверх: я должен убить. Нет, не Жорку, конечно же. Майора. Петрова. Человека, лишившего меня и науки, и карьеры, и семьи.
Где и как искать – я не имел понятия. Надеяться, что он сам меня найдет? Я для них был отработанный материал, они списали меня после истории с Симоненко. Или не списали, а просто отправили на время в резерв? Да какой, к чертям, резерв? Кого сейчас можно посадить или шантажировать, если статьи нет?
Конечно, можно торчать около Большого дома и караулить там майора Петрова. Очень светлая идея. Особенно если учесть, что территория там просматривается камерами, у входа всегда есть охрана, и засекут меня там легко. Потом запихают изображение в какую-нибудь свою базу данных, быстренько получат всю информацию и…. И что? А ничего. Майор Петров вспомнит о моем существовании. Сидеть и курить около Большого дома – не криминал. Гуляю я там, знаете ли. Если я майору хоть каким-то боком еще интересен – он меня найдет. Если нет…придумаю еще что-нибудь.

Выкарабкивался я довольно быстро. И Жоркины травки помогли, и секс от души и до полного изнеможения, и желание свести старые счеты. Ну и организм мобилизовался, конечно. Все-таки, я не потомственный алкаш с наследственной тягой к спиртному.
Расстались мы с Жорой через четыре месяца. Не окончательно – просто я вернулся в Питер налаживать свою жизнь. Из магазина меня, конечно, уволили за это время – как-никак, многомесячный прогул, но заведующая, узнав, что я в завязке, тут же меня приняла назад и даже трудовую книжку записью поганить не стала. Больше того, на повышение отправила – за прилавок.

Глава 4

Костик Петров с рождения ненавидел пидоров. То есть ему так казалось – что с рождения. На самом деле ненависть появилась много позже, уже после того, как Костика, молодого активного комсомольского вожака впервые пригласили в “Рюмкино”. Так между собой Костя и его друзья – такие же молодые и активные – называли некую дачку в Комарово, куда ездила отдыхать партийная элита. Дачка, разумеется, только называлась дачкой и меньше всего походила на ущербные домишки садоводов и огородников, торчавших тут и там вдоль Зеленогорского шоссе.
Большой каменный дом прятался от любопытных глаз за глухим высоким забором. Да и стоял он наотшибе, в стороне от трассы, на берегу озера. Территория считалась закрытой, попасть туда простым смертным было невозможно, и Костик испытал определенный душевный трепет, когда полосатый шлагбаум взлетел вверх, и черная “волга” плавно въехала в “партийный рай”.

Отдыхали боссы с размахом. Косте до этого времени не доводилось видеть столы, ломившиеся от деликатесной жратвы, выпивки, каких-то невиданных фруктов…В тот день он впервые ощутил зависть – жгучую, ядовитую, застрявшую в глотке колючим комком зависть к людям, которые могут каждый день начинать бутербродом с черной икрой или осетровым балыком, закусывать натуральными крабами, запивать настоящим французским коньяком или коллекционным грузинским вином; к людям, чьи собаки воротят носы от сырокопченых колбас и свежайшей, со слезой, ветчины; к людям, которые строят себе ТАКИЕ дома, устраивают у себя ТАКИЕ бассейны, ездят на ТАКИХ машинах…

Костя рос в бедной семье. Не нищей, но…нищей. Впрочем, оценить собственную нищету он смог много позже. В детстве же Костик свято верил в то, что вот еще чуть-чуть – и на Марсе зацветут яблони, мир охватит пожар революции, пролетарские братья в странах Запада возьмут власть в свои руки, и настанет настоящий коммунизм, когда у всех к чаю будут шоколадные конфеты каждый день, а не только по большим праздникам.
Его так воспитывали – мама, папа, бабушка. Все – настоящие ленинцы, рядовые члены самой прекрасной в мире партии. Семья ютилась в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города. Четыре человека на двадцать четыре метра жилой площади. Но они были рады уже тому, что квартира отдельная.
Костик еще помнил коммуналку, где они жили раньше – маленькая тесная комнатка, забитая мебелью, длинный темный коридор с тусклыми лампочками на витых шнурах, тазы и стиральные доски, развешанные по стенам.
В новой квартие тоже было тесно. Бабушка спала на кухне - отец сколотил лежанку, на нее сверху положили полосатый матрас, застелили, накрыли покрывалом – получился вполне пристойный диванчик. Остальные спали в комнате – мама с папой на большой железной кровати, а Костик за шкафом, на раскладушке. У стены поставили комод, к окну – кухонный стол, в прихожую втиснули крохотную вешалку…Мебель мешалась, сокращала и без того небольшое пространство, зато никто не орал в коридоре, не гремел тазами, и в ванной можно было посидеть под душем подольше, не опасаясь, что в дверь застучат нетерпеливые соседи.
Костя родился в пятьдесят шестом, квартиру они получили в шестьдесят первом, а в шестьдесят третьем родилась Любка.
Сестру он невзлюбил сразу. Во-первых, квартира сразу стала еще меньше - остаток свободного пространства съела Любкина кроватка, и теперь передвигаться по комнате можно было только прижимаясь то к стенам, то к мебели. Во-вторых, Костик сразу почувствовал себя лишним. Мама занималась младшей сестренкой, бабушка тоже, отец начал пропадать на сверхурочных, и Костик оказался предоставленным самому себе.
Правда, мама говорила, что их поставили “на очередь” и что у Костика будет своя комната, когда очередь “подойдет”, но он все равно злился и не хотел признавать Любку полноправным членом семьи.

Первые мысли о несправедливости существующего мира посетили Костю в шестом классе.
Он рос хорошим усидчивым мальчиком, хотя учение давалось нелегко – часами зубрежки, был выбран председателем пионерской организации школы, с удовольствием выполнял общественные поручения в виде дежурств, стенгазет, сборов макулатуры и металлолома, вступил в отряд тимуровцев, немногочисленный, но активный.
На день рождения бабушка подарила ему два небольших томика из серии “Библиотека для детей и юношества” – “Овода” Этель Лилиан Войнич и Николая Островского “Как закалялась сталь”. Костя обливался слезами, читая сцену расстрела Овода, сжимал кулаки, помогая Павке справляться с тяжеленными шпалами, книги стали его настольными-любимыми, и закончилось все большим докладом пионера Петрова о героике революционной борьбы - на школьном собрании, посвященном пятьдесят второй годовщине Великой октябрьской социалистической революции.
И когда школа получила одну – одну!! – путевку в Артек, имя Костика стояло в списке кандидатов самым первым.
Костя готовился к поездке серьезно – долго и с особым тщанием выбирал себе одежду, отпарил два запасных пионерских галстука, выпросил у родителей денег на новый пионерский значок…
В Артек поехал совсем другой Костя – Костя Медведев из параллельного шестого”в”.
Вернувшись домой из школы, Костик забился на свою “верхнюю полку” (чтобы уместить детей за шкафом, отец соорудил двухэтажную кровать). Ему казалось, что жизнь закончена, что теперь все в школе будут показывать на него пальцем и смеяться, мол, галстуки погладил, чемодан собрал.
Вжимаясь лицом в подушку, Костя слышал, как бабушка огорченно говорит что-то отцу.
- А что вы хотели, мама, - Отец отвечал устало, - У нас же все так. У этого Медведева мать заведующая магазином стройматериалов. Ремонт в школе делать надо? Надо. Побелки-покраски-шпаклевки. Вот и подмазали.

Сын заведующей вернулся из Артека загорелый и довольный, а Костя на всю жизнь возненавидел директора школы, устроившую по случаю возвращения “артековца” большое школьное собрание, где Медведев битых два часа рассказывал, как хорошо ему было в лагере на берегу Черного моря.

В комсомольские лидеры Костик Петров выбился довольно легко – мало желающих было в их школе тянуть лямку общественных нагрузок. Активного паренька из рабочей семьи заметили в райкоме, пригласили после школы поработать методистом. Костик быстро втянулся, ему нравилось носиться с поручениями по всему городу, составлять всевозможные списки, писать “партийные поручения” для школ. Правда, экзамены в Политехнический институт он завалил, слишком много было желающих поступить, а у Костика – он сам себе в этом признался – не было никаких особых способностей.
Пришлось весной идти в армию. Костик и там не пропал, быстро став комсоргом подразделения – сказался опыт работы в райкоме и прекрасная характеристика.
Служил Костик на погранзаставе, но в наряды почти не ходил – оформлял Красный уголок, устраивал смотры самодеятельности, проводил политзанятия.
Вернувшись в Ленинград, прямым ходом отправился в райком, и был там с радостью принят.
А через пару месяцев его пригласили в Рюмкино.

Веселый угодливый парнишка из райкома в Рюмкино пришелся ко двору. Костик довольно быстро нашел общий язык со всеми – от обслуги до, собственно, отдыхающих на природе обкомовцев. Он умел вовремя рассказать анекдот, где надо – поддакнуть, где ждали – возразить. Он очень быстро сообразил, что мужикам из обкома надо не только от души пожрать и напиться, но и провести время с нетребовательной умелой девицей. Именно Костик поставил дело снабжения Рюмкино длинноногими красотками на широкую ногу. Для этого он довольно близко сошелся с Петром Васильевичем Викентевым. Викентьев “курировал” ленинградских проституток, которые ошивались по интуристовским гостиницам. Петр Васильевич поделился с Костиком своей картотекой, подходящие девочки были тщательно отобраны, проверены и со временем стали неотъемлемой частью рюмкинского интерьера.
Именно Петр Васильевич предложил Костику поступить в Высшую школу милиции – прозрачно намекнув на будущую работу под своим началом.

В глубине души Костя ненавидел всех завсегдатаев Рюмкино – ненавидел за барство, за отборную еду, вываливаемую килограммами в помойные баки, за бесконечные поездки “за кордон”, за откормленных лоснящихся жен, за шикарные квартиры. Каждому из партийных боссов он мог предъявить немалый счет из своего детства. Но, памятуя бабушкину поговорку, что “ласковый телок двух маток сосет”, свое отношение Костик держал при себе. Теплое место было дороже “правды-матки”, кроме всего прочего, Костя рассчитывал со временем выбиться в люди – то есть тоже получить свою законную долю крабов, икры, осетрины и “Посольской” водки из хрустальных графинчиков.
С длинноногими девицами дело обстояло хуже.

Ладить с девушками у Кости никогда не получалось. Не то чтобы он стеснялся или комплексовал. Просто секс не доставлял ему такого удовольствия, какого Костику бы хотелось. Любовницы наскучивали довольно быстро, время постельных утех неумолимо сокращалось до “всунул-вынул и пошел”, через пару-тройку встреч Костю вообще переставали возбуждать гладко выбритые ножки, шелковые животики и упругие груди. Он расставался с очередной киской, находил себе другую, но история повторялась снова и снова.

Как-то раз, когда Петр Васильевич по дружбе подвозил Костю из Рюмкино домой, будущий начальник (Костя к тому времени уже учился в ВШМ, но заочно, совмещая обучение с работой в райкоме, памятуя любимую поговорку Викентьева – “корочки для карьеры, а для работы – голова”) предложил “поговорить о перспективах” за чашкой чая.

Чай у Викентьева был хорош. Костя с удовольствием выдул пару чашек, пока хозяин доставал что-то из бювара.
- Вот, полюбуйся, - Петр Васильевич кинул на журнальный столик небольшую пачку фотографий, - Тебе будет занятно.
На фотографиях Костик обнаружил всех завсегдатаев Рюмкино, предающихся постельным утехам. Он и не подозревал, сколько аппаратуры было понатыкано по углам партийной “дачки”.
- Я давно к тебе присматриваюсь, - Продолжал тем временем Викентьев, - Дело твое поднял, ознакомился. Заметил, что тебе вся эта свора не по душе. Ты их ненавидишь, хотя и рад бы с любым поменяться местами. Это неправильно. Ненавидеть не надо. Презирать надо – они грязь, плесень под ногами. Думают, что они хозяева жизни, что у них власть. Хрен у них в глотке, а не власть, вот что я тебе скажу. Мы любому из них в любой момент кислород перекрыть можем. Власть у того, кто владеет информацией. То есть – у нас, у органов. Захотим – завтра полстраны по лагерям покатится, и эти “хозяева жизни” в первых рядах. Память у них коротковата оказалась – забыли, как Хозяин их пачками к стенкам ставил, ну так будет надо – напомним. А ты – наш, твердая рабочая косточка, к барству не приучен. Вот пока тебя баре в оборот не взяли – нужно тебе правильную дорогу подсказать, куда надо направить. Не жалеешь ведь, что учиться пошел? И правильно. Голова у тебя есть, теперь в нее знания требуется вложить. Что ты там углядел интересного?
Костя уже минут пять рассматривал одну из фотографий. Что-то там было не так. Инструктора по работе с комсомольским активом он узнал по сияющей лысине, но вот опознать “бабочку” не удавалось – широкая спина и задница Чуднова заслоняли лицо шлюшки. Костя протянул фото Викентьеву.
- Ах, это…Молодец, глаз алмаз, - Петр Васильевич коротко хехекнул, - Это Чудик с Гариком Добровольским, поваренком из Рюмкино. Пидоросня, мать их…Кролики. Кстати, об этой звероферме. Заканчивай-ка ты со своей трихомудью в райкоме, пора уже настоящим делом заниматься.

Работу стажеру Петрову полковник Викентьев поручил аховую. Петр Васильевич курировал не только валютных шлюх – в сферу его интересов входили и бабочки мужского пола. Кое-кого из этой “голубой стайки” Викентьев и перепоручил Костику.
- Ты, главное, не торопись, - Наставлял стажера полковник, - Пересажать их мы всегда успеем, а вот если с умом использовать – тут неплохие комбинации можно провернуть. Зоны они как огня все боятся, да даже не зоны – обычного следственного изолятора. На этом страхе их и надо брать – тепленькими.

Слова Петра Васильевича упали на благодатную почву. Меньше чем за десять лет бывший пламенный комсомольский вожак дослужился до майора, провернув несколько хитрых комбинаций, пополнивших Викентьевский сейф с компроматом, причем не только на ленинградских, но и на московских партийцев достаточно высокого уровня. Числилась за ним и удачная операция по перевербовке одного сирийского разведчика – с помощью тех же “голубеньких”.
Педерастов Петров ломал с наслаждением, испытывая физическое удовольствие от зрелища унижения смазливеньких мальчишек. Он обустроил в примыкающей к кабинету комнатке натуральный медицинский кабинет – с гинекологическим креслом, с разложенными на никелированной тележке инструментами, с огромным зеркалом, расположенным таким образом, что жертва имела возможность видеть все, что с ней собираются делать. До “медосмотра” дело обычно не доходило – пареньки ломались от одного только взгляда на бесстыдно растопыренные изножья кресла, а чаще – от мысли о возможности медосмотра вообще.
Еще в первый год своей работы оперуполномоченным Костя загнал на кресло одного особо упорного парнишку. И пока тот трясся от страха, разглядывая свой обнаженный и беззащитный зад в зеркальной стене, Петров вдруг испытал приступ жесточайшего вожделения. Страх подцепить дурную болезнь перевесил желание, да и парень, решив не испытывать лишний раз судьбу, готов был рассказать обо всем, что было и чего не было. Но Костя очень хорошо запомнил острое ощущение своей власти над чужим телом, томящую тяжесть в мошонке и горячую волну под кожей.
В то время он частенько бегал за советами к Викентьеву.
- Трахай и не задумывайся, - Без обиняков ответил Петр Васильевич, - Мудаки должны понимать, чья сила, не только мозгами, но и задницей. Про резинки только не забывай.

Прокололся Петров только один раз – но этот раз мог бы стать для него последним, не разыграй он “полную случайность” ситуации.

Один из прихваченных “голубей” тогда дал показания, что время от времени встречался с Жориком Бурнусовым. Фамилия показалась Косте знакомой, и он быстренько пробил поиск по своим каналам. Результат ошеломил – пидор Жорик оказался племянником Викентьева, сыном его сводной сестры. Боясь упустить такую редкостную удачу, Петров поторопился – и взял Бурнусова в тот момент, когда Жорик о чем-то договаривался с каким-то парнем.
А надо было подождать, отследить связи, проверить отношения Бурнусова с родными…Глядишь, и нашлось бы что-нибудь посерьезнее. Фарцовка там, связи с иностранцами.
Но Петров поторопился – очень уж ему хотелось завести свою личную ПАПОЧКУ с компроматом на непосредственного начальника.
Жорик оказался орешком не по зубам. Во-первых, он не боялся. Черт его знает, почему – может быть, сказывался тот факт, что вырос он не в хрущобах, а в элитном доме на Петроградской. Может быть, он понимал, что никаких особых доказательств у Петрова нет, и взять его на “жареном” не получится. Может быть, он просто по жизни был бесстрашным и наглым.
Во-вторых, Петров сдуру решил “нажать” на родителей наглеца, но нарвался на жесткий отпор. Родные Бурнусова знать не хотели заблудшего сыночка, а сыночек, очевидно, знать не хотел маму с папой.
В-третьих, Бурнусов-старший не стал дожидаться развития ситуации и немедленно отзвонился шурину.

Викентьев вызвал Костю к себе в кабинет через десять минут после того, как Петров подписал Жорику пропуск на выход из здания.
- Дело, - Твердо сказал он Костику, даже не сомневаясь, что тот поймет, о каком деле идет речь, - Через минуту чтобы дело лежало у меня на столе. И забудь о существовании Бурнусова навсегда, комбинатор. Или хочешь свою взбалмошную сестрицу по спецпсихушкам разыскивать, щенок неблагодарный?

Дело Костик отдал, но о Бурнусове не забыл. Были у него свои люди, которым Петров поручил собрать о “племянничке” все доступные сведения так, чтобы об этом никто ничего не узнал. Наблюдения, как такового, не было – просто молодая пара сняла на лето пару комнат у хозяйки как раз напротив дома Бурнусова.
Вся информация поступала прямо к Косте, на работе он эти документы не хранил – прятал в гараже, благо к тому времени обзавелся не только отдельной квартирой, но и “Нивой”, и местом в гаражном кооперативе.
Таким образом в поле зрения Петрова попали кое-какие контакты Георгия Олеговича, в том числе и Денис Каратаев.
Однако, как-либо использовать полученные сведения Костя не мог – угроза, касающаяся сестры, была нешуточной. И хотя Петров сестру не любил, но прекрасно понимал, что наличие в семье “диссидентки” запросто поломает его карьеру.

Использовать любовника Бурнусова Косте удалось через три с лишним года. Обстоятельства сложились таким образом, что Петрову требовался педик, не засветившийся по плешкам и интуристовским барам. Именно тогда Петров вспомнил о Каратаеве.
Парень сломался быстро – как и большинство других, но Косте этого было мало. Высокий, красивый, неглупый – Константина Сергеевича возбуждали именно такие. Он отыгрывался на них за свою малопримечательную, как он считал, заурядную внешность, за рост ниже среднего, за бесталанность.
Но Каратаев умудрился поразить Костю. В какой-то момент Петров вдруг понял, что тот не просто терпит насилие, а отдается – страстно, забыв о том, где он и что он. Такого в практике майора еще не встречалось. И пусть Денис потом не смотрел ему в глаза, из кабинета вылетел стрелой, бросив один-единственный, полный ненависти и страха взгляд, но галочка – незримая, аккуратная галочка уже была поставлена.
С того времени Костя не переставал думать о Каратаеве ни на минуту. Одно время его подмывало вызвать Дениса на “конспиративную” квартиру, где Петров встречался со своими сексотами, и там уложить парня в постель, но явка была напичкана прослушками, и Костя с сожалением оставил эту идею. Рисковать и звать Каратаева к себе домой Петров тоже не хотел, чтобы не подставляться у своих же.
К тому же, через некоторое время Константин Сергеевич сделал пренеприятное открытие, даже два. Во-первых, Каратаев решил жениться и подал заявление в ЗАГС. Во-вторых, перестав ездить к Бурнусову, он совершенно неожиданно сошелся с нелюбимой сестрицей Костика и ее мужем.
Связь Дениса с Любкой задела Константина Сергеевича больнее, чем он мог себе представить. Петров почувствовал себя любовником, которому изменили. Его мучила ревность – но он не мог дать определения этому чувству, потому что никогда не думал о том, что способен влюбиться в мужчину. Спору нет, насиловать педиков в кабинете ему нравилось гораздо больше, чем трахаться со случайными телками, но на себя понятие “гомосексуалист” Петров никогда не примеривал. Сознание того, что Любка трахается с Каратаевым приводило Константина Сергеевича в бешенство. “Сука, - Злобился Петров, - С кем только не еб**сь, пидора в коллекции ей не хватало!”

Задание скомпрометировать одного из вылезших на свет Божий при Горбачеве правдолюбцев Константин Сергеевич воспринял как подарок судьбы. Нельзя сказать, что Симоненко был для Петрова и его начальства костью в горле. Болтунов хватало, но требовалось проработать определенные технологии, дабы укоротить резвые языки. Сейчас, спустя столько лет, никто не связал бы Каратаева с разработкой Георгия Бурнусова, поэтому Петров мог не опасаться какого-либо внутреннего расследования со стороны Викентьева.
Пригодилась и старая газетка, которая ждала своего часа в деле Каратаева. Константин Сергеевич лучше, чем кто-либо, знал – Кимми Нуйконнен, ведущий юристконсульт одной из крупных финских фирм, занимающихся лесозаготовками, скончался от обширного инфаркта не просто так. Меньше надо было упираться по поводу создания совместного предприятия, да снимать по кабакам кого ни попадя. Та операция проходила не по их ведомству, Викентьева и Петрова, что называется, “попросили помочь” серьезные люди. Но Денис был замазан по самые уши, и Константин Сергеевич, назначая нынешнюю встречу, рассчитывал на многое.
Но ничего не получилось. Каратаев смотрел на Петрова с такой ненавистью, что о предложении “прогуляться” до предусмотрительно снятой квартиры не могло быть и речи. К тому же, Денис был с дочерью. Константин Сергеевич ограничился тем, что назначил Каратаеву деловую встречу, но и только.
Ярость по поводу неудавшейся задумки Петров выместил на Денисе через несколько месяцев, просто взял и дал понять Симоненко, кому именно тот обязан слухам о своей “голубизне”. И затем с удовольствием наблюдал, как Каратаев медленно, но верно покатился по наклонной плоскости – в пьянство и безденежье. “Слабак, - Определил для себя Константин Сергеевич, - Поделом”.
Но сожаление об упущенных возможностях продолжало мучить.

Затем грянуло идиотское ГКЧП, Петров благоразумно пересидел путч в служебной командировке в Венгрии, а когда вернулся – страна стала другой, жизнь стала другой, Викентьева отправили в отставку на почетную пенсию, и Константин Сергеевич оказался как бы сам по себе.
На работе дела перестали ладиться, да еще статью отменили некстати. Петров лучше многих других понимал, что подавляющему большинству “согласий сотрудничать” в его сейфе грош цена – любой пацан доказал бы, что подписать бумагу его заставили угрозами. Прижать можно было только тех, кто так или иначе сотрудничал с органами, а таких набиралось слишком мало, и в большинстве своем это были уже не молодые пареньки, а мужчины.
Константин Сергеевич еще забегал к бывшему начальнику по старой памяти за советом, однако после странной смерти шурина Викентьева решил судьбу не искушать и визиты прекратил.
В конце концов Петров сам нашел себе работу – общий развал сказался даже на их конторе. Константин Сергеевич закопался в архивы – пропадал там целыми днями, с разрешения нового начальства начал контачить с активистами “Мемориала”. Не порадовало его даже очередное звание - выслуга выслугой, но Петрову было бы приятнее получить подполковника за работу, а не потому, что так "положено". Личная жизнь его не удавалась, но это Петрова не тяготило – он привык обходиться курочками и телками, только теперь это были не роскошные интердевочки, а женщины “бальзаковского возраста”, потерявшиеся после краха системы дочки и внучки невысоких партийных чинов.

В начале декабря 1993 года он вдруг вспомнил, что в этом году Любке - тридцать лет. Буквально через несколько дней, пятнадцатого числа. Собираться за праздничным столом с гостями сестры он не намеревался – этот контингент никогда Петрову понятен не был, а интерес ограничивался чисто служебными вопросами. Поэтому, созвонившись с Любкой, на следующий день после ее дня рождения просто поехал в гости – с цветами, тортом и сотней долларов в конвертике.
Они сидели с сестрой, пили чай, доедали вчерашние праздничные салаты – впервые за много лет “по-семейному”, когда в дверь неожиданно позвонили. Любка пошла открывать, защебетала что-то в прихожей.
Константин Сергеевич поморщился, предвкушая какого-нибудь интеллектуального очкарика за столом, но гримаса застыла на его лице. В дверях комнаты стоял и ошарашенно смотрел на Петрова Денис Каратаев.

Глава 7

Ольга Игнатьевна Люберецкая вела свой род от мелкопоместных дворян Черниговского уезда. В ее квартире даже висел портрет прабабки пера не то Серова, не то Перова – Ольга никак не могла запомнить, кого именно.
Впрочем, дворянские корни ее заботили мало – по натуре Ольга Игнатьевна меньше всего походила на изнеженную девицу голубых кровей. В ней бурлила и кипела кровь ее прадеда-помещика, имевшего сильное хозяйство и нарожавшего десяток сыновей и дочерей от трех жен. Ольгина прабабка была женой третьей, любимой – две предыдущие умерли, одна тяжелыми родами, вторую запорол злой английский племенной бык, которого прадед выписал с сельскохозяйственной выставки и которого сам же пристрелил после страшной смерти супруги.
Вдовец с тремя сыновьями от двух неудачных браков, он горевал пару лет, а потом взял за себя дочь обедневшего дворянина. С ней и прожил счастливо до зимы восемнадцатого, когда явились в богатый дом “комиссары в пыльных шлемах” и, недолго думая, вывели во двор семью от мала до велика, да и порубали шашками. Уцелела только младшая дочь, семнадцатилетняя Василиса. Ее, обеспамятевшую, увез с собой молодой красавец-комиссар, командовавший смертным отрядом. Увез, прихватив ‘в приданое” портрет юной барыньки, висевший в гостиной разграбленного дома, и фамильное серебро.
Ольга Игнатьевна смутно знала историю своей семьи – бабушка рассказывала ей далеко не все. Были в этой истории и бабкины старшие братья мужа, служившие у Врангеля и сгинувшие в гражданскую войну, был и смертный приговор деду в тридцать седьмом, был и каторжный барак для членов семьи изменника Родине. Каким чудом бабушка осталась жива после пятнадцати лет лагерей, каким чудом отыскала сына, отнятого у нее и отправленного в детский дом - Ольга Игнатьевна не знала, а бабка никогда не рассказывала.
Портрет сохранила и вернула в семью бабушкина домработница Клара. У нее после возвращения и поселилась Василиса Матвеевна с сыном. Туда отец привел жить молодую жену, Ольгину маму. Там же родилась и Ольга.
Клара, высокая молчаливая старуха, растила ее до шести лет, пока Олина семья не получила новую квартиру. Но и потом Клара нередко приезжала к ним на другой конец города, чтобы посидеть на кухне, попить чаю с вареньем, вполголоса повспоминать прошлое.

Окончив школу, Ольга категорически отказалась получать “приличную” специальность библиотекаря или музейного работника (бабушка считала, что молодой женщине нужна культурная интеллигентная работа), а умудрилась поступить в Институт советской торговли, который и окончила с красным дипломом. За годы работы Оля смогла постороить себе двухкомнатный кооператив, купить “жигули”, собрать приличную сумму на сберкнижку – и при этом избежать всевозможных подводных камней, свойственных торговле, и не сесть в тюрьму. Побывала Ольга Игнатьевна замужем, но недолго, с детьми тоже не получилось – сначала мешала учеба, потом карьера, а потом и вовсе расхотелось связываться с пеленками-распашонками.
Перестройка на какое-то время выбила Ольгу Игнатьевну из колеи, но она быстро сориентировалась, сдав часть своего молочного магазинчика кооператорам. Впрочем, в условиях тотального дефицита работа в продуктовом магазине, да еще директором, дорогого стоила . Ольга плевать хотела на талонную систему, используя самый распространенный тип торговли – баш на баш. В обмен на товары из своего магазина она получала все остальное, крутилась, изворачивалась как могла – и выплыла-таки, почти не потеряв после “шоковой терапии”, “павловской реформы”, инфляции ни в деньгах, ни в имуществе.
В общем, у Ольги Игнатьевны было все – прекрасная квартира, богатая обстановка, новенькая “девятка” в гараже – не было только простого бабского счастья.
Она прекрасно понимала, что большая и чистая любовь в сорок лет бывает только в фильмах и в романах. Она и не ждала от судьбы этой самой, большой и чистой – но хоть какой-нибудь, хоть маленькой, невзрачной, чтобы было, о ком заботиться, кому готовить обеды, с кем сидеть по вечерам перед телевизором, пусть даже и глядя неинтересный футбол или хоккей.
Вечно пьяных грузчиков своего магазина Ольга за мужиков не считала. Когда исчез Каратаев, она взбесилась – но и только, забыв о проклятом алкаше уже через пару дней. Но через несколько месяцев Денис вернулся – и тут Ольга Игнатьевна потеряла покой и сон. Алкаш оказался красивым молодым мужчиной и – что было самым главным – одиноким. Ольга Игнатьевна моментально приняла его назад, постаравшись оторвать от пьющих коллег. Ее привлекало в Денисе все – спокойный ровный характер, грустноватый взгляд, обаятельная полуулыбка. Вечерами Ольга теперь подолгу стояла перед большим, во весь рост, зеркалом в ванной, разглядывая себя.
Слов нет, она была очень даже хороша, и в свои сорок выглядела от силы на тридцать. Возраст не повлиял пока на ее фигуру: талия была по-прежнему тонка, а неиспорченная материнством грудь – крепка. Целлюлитные складочки на животе были почти незаметны, никаких “ушей” на бедрах, никаких вен на ногах. Темно-русые волосы Ольга по-девичьи заплетала в толстую косу, косметикой почти не пользовалась, сохранив упругую кожу лица и яркость естественных красок. По всем канонам она была тем, что принято называть “русской красавицей”, единственным недостатком был рост. Ольга Игнатьевная была не просто миниатюрной – она была маленькой, какой-то жалкий метр сорок в высоту. Именно это сводило ее с ума – любая современная семиклассница была выше Ольги Игнатьевны на целую голову.
Недостаток роста Ольга компенсировала железным характером бизнесвумен средней руки. Она привыкла не просто принимать решения – она привыкла их претворять в жизнь. Не изменила Ольга Игнатьевна принципам и в этот раз – накануне 1994 года она собралась перевернуть свою жизнь самым кардинальным образом – и пригласила к себе в гости Дениса Каратаева встречать Новый Год.

К ее удивлению, Денис согласился. В глубине души Ольга Игнатьевна понимала, что сделал он это, скорее всего, просто из желания не сидеть в праздник в одиночестве, но ей хотелось думать, что молодой мужчина испытывает к ней симпатию.
Ольга Игнатьевна вдруг истово поверила в примету, что как встретишь Новый Год, так его и проведешь. Ее не смущала разница в возрасте – она искренне была убеждена, что даст фору любой молодой девице, хотя на самом деле в постели была малоопытна и застенчива. Но Ольге Игнатьевне хотелось чуда, хотелось сказки – и она уверовала, что сможет покорить предмет своего вожделения.
Денис должен был придти к десяти вечера. Но уже в девять Ольга была во всеоружии – она надела элегантное, глубоко декольтированное платье с высоченным разрезом, открывающим точеные ножки, подвела глаза, оттенив их голубизну французским перламутром, нанесла на скулы легкий румянец, а на губы – нежный блеск, распустила по плечам волосы, которыми по праву гордилась. На высоченных шпильках было очень трудно ходить – Ольга Игнатьевна привыкла к более низким каблукам – но так хотя бы появлялся шанс чуть-чуть “подрасти” и не выглядеть в глазах желанного гостя убогим недомерком.

Денис пришел ровно в десять – с коробкой дорогих конфет и очаровательной лохматой игрушечной собакой. За стол садиться было рановато, и они немного потанцевали под какой-то новогодний концерт. Ольга Игнатьевна чувствовала себя на седьмом небе от счастья – гость был предупредителен и ласков, она ощущала в нем определенную интеллигентность и воспитание, желание быть приятным собеседником. От шампанского под бой курантов Денис отказался, чокнулся бокалом с апельсиновым соком. А Ольгу Игнатьевну от волнения и ожидания слегка повело, она раскраснелась, расслабилась, совсем забыв про курочку “на горячее’, оставленную в невключенной духовке.
Она ожидала от этой ночи многого – и в первую очередь наслаждения для тела, измученного ожиданием подходящего мужчины.
Но часы тикали, отсчитывая минуты и часы следующего года, а ничего не случалось. Денис исправно пил сок, шутил, нахваливал кулинарные способности Ольги и не делал никаких попыток воспользоваться ситуацией.
Ольга Игнатьевна даже решилась намекнуть, что не возражала бы отдохнуть от обильного стола, однако это произвело прямо противоположный эффект – Денис тут же встал, поблагодарил начальницу за чудесно проведенный праздник и откланялся.
И тогда Ольга забыла про то, что бабушка называла “женской гордостью”. Она рванулась следом, чуть ли не падая с высоких каблуков, и, с трудом дотянувшись, обхватила Дениса за шею:
- Не уходи, пожалуйста, я тебя прошу.
Она почувствовала, как он напрягся – то ли боясь задеть ее резким движением, то ли, наоборот, отталкивая.

Разумеется, Ольга Игнатьевна не подозревала о тягостном разговоре, воспоминание о котором терзало Дениса всю новогоднюю ночь.
Он не сомневался, что Петров разыщет его в самые короткие сроки, и опасения оправдались – Константин заявился в коммуналку буквально перед уходом Дениса в гости к директорше. К делу он перешел без обиняков:
- Я хочу, чтобы мы жили вместе.
- А луну с неба тебе не надо? - Окрысился Денис, - У меня есть, с кем трахаться. И моя свобода меня вполне устраивает.
- Я все равно тебя заставлю. У меня в сейфе лежит твое дело – не хочешь добром, заставлю силой.
- Да плевал я на твой сейф и на это сраное дело! Ты меня больше не запугаешь, - Денис старался не кричать, но это плохо получалось, - Как ты меня заставишь? Сообщишь моей директрисе, что я гей? Меня это не колышет. И посадить не посадишь – статью отменили.
- А Кимми? - Насмешливо поинтересовался Петров, - Это ведь ты его убил.
- Не надо считать меня наивным мальчиком, мне уже не двадцать лет, понятно? Во-первых, нет никаких доказательств, что я виноват в его смерти. Во-вторых, ты никогда не рискнешь рассказать кому-нибудь, что это ты заставил меня подсунуть финику ту таблетку. А в-третьих, твоя контора так тебе настучит по мозгам за раскрытие служебной информации, что ты свое имя забудешь. Так что подотрись своей газеткой!
Они расстались злые друг на друга. Денису было нелегко скрывать за праздничным столом свое плохое настроение, но на его счастье Ольга Игнатьевна ничего не заметила. И сейчас, стоя в коридоре рядом с повисшей на его шее женщиной, Денис мучительно размышлял, что ему делать. Остаться? Стать любовником сорокалетней тетки вопреки своему желанию? Или уйти, нажив себе еще одного врага, пусть и незначительного.
Он прекрасно понимал, что у Ольги Игнатьевны он будет жить, как у Христа за пазухой – ни в чем не зная отказа. Но как долго он сможет притворяться, что ему приятна такая жизнь? И не станет ли его уход потом, когда все закончится, еще более болезненным для них обоих?
Проклиная себя за мягкотелость, Денис осторожно расцепил женские руки, плотно обхватившие его поверх шарфа:
- Ольга Игнатьевна….
- Зови меня просто Олей, я тебя прошу…
- Оля….
Она не возбуждала его. Совершенно. Вспомнилась почему-то Римма Викторовна, следы от помады на животе, которые Денис потом вытирал, но ему долго еще казалось, что кожа продолжает пахнуть клубникой.
Странно, с Любой, да и с Викой Денис не испытывал никакого отвращения, даже получал удовольствие, пусть и несравнимое с удовольствием от секса с парнями, но все же. А сейчас в нем все переворачивалось, стоило только представить себе, как он будет целоваться с этой женщиной. О постели вообще не могло быть и речи.
- Оля, прости…но я не могу.
- Почему? Ну почему? Разве я не женщина? Не симпатичная? Я все сделаю, только останься.
- Женщина, - Пробормотал Денис, - В этом-то все и дело.
- Что? – Ольга Игнатьевна отступила назад, вглядываясь в его лицо, - Что ты хочешь сказать?
- Меня не интересуют женщины.
- Понятно, - Ольга Игнатьевна прикусила губу, - Как всегда, молоденьких надо. Но я молодо выгляжу. Ведь правда?
- Нет. Не молоденьких, - Слова давались Денису с трудом, но он заставил себя закончить фразу, - Меня вообще не интересуют женщины.
- То есть как? – Она все еще не понимала, не хотела понимать, - А кто же? Ты….импотент?
- Я не импотент. Я гей.
И видя, что она по-прежнему не хочет осознавать правду, твердо добавил, по слогам, словно непонятливому ребенку:
- Го-мо-сек-су-а-лист.
Ольга Игнатьевна стояла, закрыв глаза, покачиваясь на высоких каблуках. Жизнь опять обманула ее, обманула жестоко, как раз тогда, когда она поверила в чудо. Не открывая глаз, она тихо сказала:
- Убирайся.
Когда за Денисом захлопнулась дверь, Ольга Игнатьевна наощупь добралась до дивана, села на него, не открывая плотно зажмуренных глаз. Но слезы все равно просочились, потекли по напудренным щекам, оставляя мокрые дорожки. И тогда она перестала бороться с собой, упала лицом в нежный ворс покрывала и горько, отчаянно зарыдала.

Глава 8

Жорка разбился аккурат на Старый Новый год. Подвозил кого-то из аэропорта, попал правыми колесами на припорошенный снегом лед, машину закрутило и вышвырнуло навстречу трамваю. Прямо в лоб.
Я узнал об этом из новостей, совершенно случайно. Включил телевизор и увидел искореженную “Волгу”, кровь на снегу, оторванный и погнутый номерной знак…
В реанимацию меня не пустили, пришлось дожидаться врача. Я сидел на неудобном стуле в узком коридорчике больницы и думал о том, что жизнь чертовски несправедлива. Только-только у нас с Жоркой стало все потихоньку налаживаться, только-только мы собрались разобраться с нашими отношениями и потихонечку начинать жить вместе – как сука-судьба все перемешала по своему хотению.

А год начинался просто отлично.
Утром 1 января я поехал к Жорке в Кирилловское. Первое января пришлось на субботу, в воскресенье наш магазин работал, но я смог подмениться на первую половину дня. Мы отлично отдохнули, сходили на лыжах в лес, ближе к вечеру развели на участке костер до небес. Потом посидели за бутылочкой сухого вина, при этом мне Жорка налил на два пальца, а остальное вылакал сам. Но все равно – настроение было превосходным. Я не стал рассказывать ему о встрече с Петровым, зато в красках расписал попытку директрисы сделать меня своим любовником. Жорка хохотал, строя варианты моей семейной жизни с Ольгой, а мне было слегка неудобно, потому что я-то понимал – Ольга бросилась на меня от тоски и одиночества. А я теперь представляю ситуацию как забавный анекдот. Впрочем, совесть меня мучила недолго, в конце концов, я честно сказал тетке, что рассчитывать ей не на что. Был, конечно, шанс остаться после Нового года без работы, но меня это не слишком пугало – это инженерам по нынешним временам было плохо, а меня устраивала любая работа, хоть грузчиком, хоть возчиком.
Поговорили мы с Жоркой и о нас. В общем-то, пришли к единому мнению – неплохо было бы пожить вместе. Таскаться из Кирилловской в город далековато, значит, можно жить у меня в Питере. Комнатка у меня, конечно, небольшая – но вдвоем мы как-нибудь поместимся. Бабулька-соседка нам не помеха, особенно если мы ей будем немножко помогать – продуктов там принести из магазина, в поликлинику свозить на машине или к деду на кладбище в поминальный день.

С работы Ольга меня не выгнала – сначала демонстративно не замечала, не здоровалась, но потом отошла, вызвала меня к себе в кабинет и сказала, что зла на меня не держит, предлагает забыть ее глупость и работать как ни в чем не бывало. Меня подобный расклад устраивал на сто процентов, я был рад, что и тут все устаканилось.
Мы с Жоркой поездили по магазинам, присматривая мебель, которая поместилась бы в мою комнатушку, заодно решили сделать ремонт, чтобы привести жилье в порядок.

И вот – авария. Реанимация. И полная неизвестность впереди.
Врача я поймал на выходе из палаты.
- Доктор, скажите, как он?
Врач долго молчал и рассматривал меня:
- А вы кто ему будете?
- Друг, - Твердо ответил я, - Близкий друг.
- Родные есть?
Я знал, что у Жорки в Питере мать и брат, но понятия не имел, где они живут.
- Есть, но он с ними не общается.
- Постарайтесь их найти.
Врач отвернулся и пошел прочь по коридору.
- Доктор, подождите, Вы не ответили.
Он не оглянулся.

Телефон Петрова я взял у Любки. Меньше всего мне хотелось обращаться к нему с просьбой, но положение было безвыходным – я не знал ни имени Жоркиной матери, ни года рождения, а без этих данных не было никакого смысла соваться в адресный стол.
- Костя, нам надо встретиться. Очень срочно.
- Что стряслось? Ты вдруг меня захотел?
- Слушай, давай без глупостей. Мне нужна твоя помощь.
Петров помолчал в трубку, потом проскрипел:
- А что я с этого буду иметь?
Мне очень хотелось послать его в задницу, но мне никто не мог помочь, кроме этого негодяя.
- Все, что захочешь.
- Ха, - Он коротко засмеялся, - Ты знаешь, чего я хочу.
- Слушай, давай обсудим это позже.
- Обсудим, - Легко согласился Петров, - Когда и где встретимся?
- У Горьковской. Через час – сможешь?
- Запросто. На выходе с эскалатора через час.

Разумеется, я пришел раньше и полчаса мотался взад и вперед по вестибюлю метро. Выходил на воздух, курил, снова возвращался к эскалатору. Я не представлял себе, что скажу Жоркиной матери. Чтобы там между ними ни происходило – кровь есть кровь, а сын есть сын. Врач отказался говорить со мной - и уже это пугало, заставляя предполагать самое худшее. Ну а с Петровым я уж как-нибудь разберусь. На фоне всего остального эта проблема казалась самой незначительной.
Константин появился ровно через час. Он улыбался, и мне стало невыносимо мерзостно от этой его самодовольности – я попадал в зависимость от его доброй воли, а уж на благородство мне рассчитывать не приходилось.
- Ну, что у тебя за проблемы?
- Мне нужен адрес или телефон родных Жоры. Георгия Бурнусова. Помнишь такого?
- Не припоминаю, - Петров врал, но это не имело никакого значения, - А что стряслось?
- Он попал в автокатастрофу. Разбился на машине. Врач просил найти родных.
Взгляд Константина мгновенно стал заинтересованным:
- Все так серьезно?
- Не знаю. Врач просил найти родных, а меня в палату не пустили.
- Допустим, я дам тебе телефон. После этого ты снизойдешь до моей постели?
Меня передернуло от этого цинизма, от желания выгадать на чужом несчастьи, от умения урвать кусок даже там, где речь шла о жизни и смерти.
- Снизойду. Достань мне телефон.
- Только не надо на меня смотреть, как солдат на вошь. Каждый ищет выгоды для себя, и я не исключение.
Петров подошел к телефону-автомату и набрал номер:
- Витя? Посмотри в базе. Бурнусова Людмила Николаевна, телефон и адрес. Да, спасибо, записываю.
Он быстро писал на клочке бумажки, прижав трубку к уху плечом. Я даже не удивился тому, что он знает имя Жоркиной матери. Повесив трубку, Костя протянул мне бумажку:
- На. Звони. Жетон дать?
Я набрал номер. Казалось, к телефону никто не подходил целую вечность. Потом жетон провалился, и кокетливый женский голос произнес с каким-то дурацким ломаным акцентом:
- Аллоу.
- Людмила Николаевна?
- Да. Я слушаю.
- Я друг Жоры, вашего сына. Он попал в автомобильную катастрофу. Лежит в реанимации в больнице. Авангардная, дом четыре. Врач просил срочно вам об этом сообщить. Вы должны туда приехать, как можно скорее, - И тут я понял, почему Жорка ненавидел своих родных. Женщина на другом конце провода испуганно ахнула и закричала:
- А машина? Что с машиной?!!
- В хлам, б**дь! - Рявкнул я и швырнул трубку на рычаг.
- Весело, - Задумчиво констатировал Петров, который весь мой короткий разговор с матерью Жорки простоял рядом, - Забавная семейка.
Меня трясло от возмущения, я-то рассчитывал узнать от матери Жорки хоть что-нибудь о нем. А эту идиотку интересовала только “Волга”, но никак не родной сын.
- Ладно, поехали. Где ты, сказал, он лежит? На Авангардной?
Я двинулся следом за Костей как сомнамбула. Он поймал какого-то левака, и через двадцать минут мы уже были в отделении. Красная книжечка творила чудеса. Нам не только позволили заглянуть в палату, но и врач удостоил нас десятиминутной беседы.
Все было еще хуже, чем я мог предположить.
- Самое главное – тяжелейшее повреждение мозга, в частности, височных и лобных долей. Перелом основания черепа, свода черепа, травма грудной клетки и брюшины, перелом обеих ног. Что я вам могу сказать…Сейчас он в коме. В лучшем случае, останется идиотом. Если вы понимаете…
Я понимал. Лобные доли отвечают за самосознание. Если Жорка выживет – его всю оставшуюся жизнь придется водить за ручку, кормить с ложки, высаживать на горшок, как малое дитя. Я видел его в палате, пусть и мимолетно, - голова забинтована так, что лица не видно, капельницы, аппарат искусственного дыхания, проводки, трубочки…
Костя настоятельно попросил врача звонить в любое время суток, если будут какие-то изменения, дал ему свой телефон и потащил меня вон из больницы. В дверях отделения мы столкнулись с очень красивой моложавой женщиной лет пятидесяти, тщательно промокавшей глаза платком, чтобы не расплылась тушь. Шестым чувством я угадал – это Жоркина мать. Все-таки – приехала.

- Ну и что дальше? – Константин задумчиво вертел в руках удостоверение.
- Не знаю.
- Выживет – будешь с ним возиться? Подмывать, штаны засранные менять? О трахе речь уже не идет, как я понимаю. Да и жить-то на что? А ему ведь сиделку нанимать придется. Или в психдиспансер для хроников отдавать.
- Я же сказал – не знаю!
- Не злись, - Мне показалось, что Костя хотел положить мне руку на плечо, но в последний момент удержался, - Для всех будет лучше, если он умрет.
- Для кого – для всех? – Мне было трудно сдерживать слезы, но злость на Петрова придавала сил.
- Для него. Для тебя…И для меня тоже.
- Ты-то здесь причем?
- При том. Думешь, я не понимаю, что между нами стоит именно он?
- Он? – я ухватил Петрова за рукав куртки и дернул его к себе. - В первую очередь между нами стоит то поганое устройство в твоем кабинете, на котором ты меня тогда изнасиловал. Папка с моим делом в твоем сейфе, Кимми, под которого ты меня подложил. Симоненко, которого ты заставил оклеветать. Профессия, которую ты отнял. Семья, которую я из-за тебя потерял. А вовсе не Жорка, которому теперь уже все равно. Я должен заплатить тебе за телефон его матери? Я заплачу – своим телом или что там тебе от меня надо. Но я никогда – слышишь? – никогда не стану с тобой жить, делить с тобой хлеб и постель. Даже если ты завтра уйдешь из своей конторы и устроишься работать в детский дом младшей нянечкой, чтобы доказать мне чистоту своей души.
- Ничего ты мне не должен, - замерзшим голосом пробормотал Костя, выдернул из моих пальцев рукав, поднял воротник и, сгорбившись, пошел прочь.

Глава 11.

Одиночество было невыносимым.
День за днем я убеждал себя, что Жоры больше нет, что у меня вообще никого больше нет на этом свете, что надо попытаться изменить свою жизнь – но каждое утро я по-прежнему просыпался с мыслью о том, что мы с Жорой решили жить вместе.
Это походило на сумасшествие – за каждым поворотом мне мерещилась его фигура, в каждом телефонном звонке я ждал услышать его голос, каждый покупатель, просивший меня отвесить сметаны или молока, смотрел на меня его глазами.
На сороковины я поставил в церкви свечку за упокой Жоркиной души, заказал поминальную – легче не стало. И тогда я решил съездить к родителям.
Я не был у них несколько лет – с того момента, как решил скатиться на дно общества. Иногда звонил, просто чтобы они знали, что я еще жив. После развода с Викой у меня был тяжелый разговор с отцом, родители не знали истинной причины нашего разрыва, списав все на мое пьянство, и с тех пор я ограничил наше общение редкими звонками по телефону.

Почему-то мне было сложно сразу подняться в квартиру. Я минут двадцать курил у подъезда, неуверенно топтался, то подходя к двери, то возвращаясь на плохо расчищенную подъездную дорожку. Наконец, когда мороз ощутимо стал пробираться под куртку, я набрал код на замке и вошел внутрь дома.
Меня не ждали. Мама сразу заплакала, отец крепко притиснул меня к себе, бабушка заохала, побежала в кухню ставить чайник.
Я сидел в знакомой гостиной и разглядывал стены. Маша, Маша, Маша – все свободное пространство было увешано ее фотографиями от рождения и до последнего дня перед отъездом. Я был в аэропорту – Вика с дочерью и новым мужем улетали на следующий день после похорон Жоры – но плохо запомнил наше прощание. Помню только, как прижимал к груди Машу, похожую в новой шубке на неуклюжего медвежонка-панду, как старался не встречаться глазами с бывшей женой…Мои родители в аэропорт не приехали – простились с Машей дома накануне.
И сейчас я с горечью думал о том, каким тяжелым было это их расставание с единственной внучкой. Я видел, как постарела мама, как горбится отец, который всегда казался таким сильным. О бабуле и говорить было нечего – она выглядела почти бесплотным существом. Мое решение рассказать родным всю правду таяло, как снег под лучами солнца. Я не имел ни малейшего представления об их возможной реакции на мое признание. С одной стороны, это многое бы им объяснило – но, с другой стороны, поймут ли они меня?
И все-таки я решился. Все произошедшее со мной за последние годы привело меня к твердому пониманию того, что с ложью жить нельзя, невозможно. Ложь обходится нам слишком дорого в конечном итоге и не стоит той сиюминутной выгоды, которую может принести.

Я видел – родители рады тому, что я здоров, что нормально выгляжу, что я вернулся к человеческой жизни из той выгребной ямы, где почти оказался, пусть и по своей воле. Мы пили горячий чай, мне было тепло и покойно в этой обстановке домашнего уюта, от которого я давно отвык. Я рассказывал родным, что работаю в магазине продавцом, что нормально живу, что пить бросил навсегда – и все никак не мог перейти к главному, все не находил связки, повода.
Мне помог отец. Когда я рассказал почти все из того, что возможно было рассказать, не открывая правды, он решился спросить у меня то, что не давало покоя моим родным все эти годы:
- Ну а как ты дальше жить-то думаешь, Денис?
- Пока не знаю, отец. Полтора месяца назад я потерял человека, которого любил. И не знаю, что теперь делать и как жить дальше. Вот….пришел за советом.
- Она что, ушла к другому? – Мама спросила это очень осторожно, наверное, решила, что я говорю о Вике.
И тогда я бросился в пропасть:
- Нет. ОНА не ушла. ОН погиб в автомобильной аварии. Разбился.
- Он? – Между бровей отца обозначилась резкая складка, а мама недоуменно переглянулась с бабушкой, - Прости, что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать, что я любил мужчину. Я гей, отец, и всегда им был. Просто…была уголовная статья, ты ведь знаешь. Я не мог сказать правду. Сейчас могу. Я любил его десять лет, и мы хотели жить вместе. А сейчас он лежит на Ковалевском кладбище.
Я закрыл лицо руками, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. Я давно забыл, как это – плакать. Веки жгло, я задыхался, ощущая, как в груди распухает боль, заполняя меня, вырываясь наружу сдавленными рыданиями. Отец обнимал меня за плечи, мама всхлипывала рядом, я слышал, как бабушка переспрашивает:
- Что, что он сказал? Я не поняла, Лиза, я не поняла ничего. Что он сказал?
- Потом, мама, потом, - Это говорил отец, - Валерьянки накапайте ему, потом все подробности.
Остро запахло валериановыми каплями. Мне влили эту гадость в рот почти насильно, но лекарство помогло – я стал успокаиваться. Я боялся смотреть родным в глаза, мне было стыдно и своей внезапной истерики, и того, что неминуемо придется рассказать все – до последнего слова.

Моя исповедь затянулась до глубокой ночи. В комнате было сизо от сигаретного дыма, несколько раз валерьянка понадобилась уже не мне – а маме и бабушке. Но я не стал скрывать ничего – ни своих отношений с мужчинами, ни истории моего знакомства с Жорой и Петровым, ни причин моего ухода из аспирантуры и развода с Викой, ни своего нынешнего существования. Это было безумно трудно, я отчетливо понимал, что лишаю родных надежды на будущих внуков взамен улетевшей с матерью Машеньки, надежды на то, что моя жизнь когда-нибудь войдет в нормальное русло – но жить и дальше во лжи и одиночестве было бы стократ труднее. С моей стороны было жестоко взваливать на них это новое, невыносимое для близких знание о том, что их единственный сын ненормален по общепринятым понятиям, однако еще более жестоко было бы и дальше держать их в неведении.
Когда я закончил, в комнате воцарилась тяжелая тишина. Бабушка украдкой вытирала слезы, мама дрожащими руками бесцельно перебирала конфеты в вазочке на столе, только отец, казалось, был спокоен. Именно он первым нарушил затянувшееся молчание:
- Что же ты собираешься делать дальше?
- Не знаю, папа. Если бы знал – не пришел бы просить совета. Хотя я понимаю, что вряд ли мне можно сейчас что-то посоветовать.
- Да уж, - Отец тяжело вздохнул, - Что тут посоветовать, ума не приложу.
- А мы-то рассчитывали, что ты решишь снова жениться, - Горестно сказала мама, - Раз уж с Викой не сложилось…
- Может, к нам переедешь? – Робко вступила в разговор бабушка, - Все не один.
- Нет, бабуль, - Я покачал головой, - Я уже взрослый мальчик, мне удобнее жить отдельно. Я ведь не монах, сама понимаешь.
- Понять не могу, - Растерянно сказала мама, - Как же так получилось? Почему ты…Мы ведь тебя хорошо воспитывали.
- Мамочка, - Я обнял ее за плечи, - Ну причем здесь воспитание? Я не убийца, не бандит, не насильник. Пить бросил, наркотики не употребляю. Это моя жизнь, моя судьба. Поверь, с Жорой я был гораздо более счастлив, чем с Викой.
Она махнула рукой и отвернулась.
.

Глава 12

Викентьев позвонил Константину в последний день марта. Сказал, одышливо похрипывая в трубку:
- Надо бы встретиться, поболтать. А то совсем забыл старика.
Костя согласился, хотя не испытывал никакого желания “болтать” с отставным начальником.
Уже почти три месяца он находился в состоянии депрессии. Слова Дениса, безжалостно брошенные у больницы, не забывались. Умом Костя понимал, что упреки вполне справедливы – но тоска, поселившаяся в груди, от этого понимания не проходила, а становилась все сильнее с каждым днем. Петров остро ощущал свою абсолютную ненужность, от которого не спасала ни осточертевшая работа в архиве, ни визиты к сестре или родителям (надо сказать, довольно редкие), ни случайные девки, подобранные у Московского вокзала.
Константин возненавидел свою квартиру – она встречала его полной тишиной и каким-то затхлым запахом запущенности. С детства воспитанный аккуратистом, он перестал делать уборку, бросая вещи как попало на стулья или спинку дивана, в раковине на кухне копилась грязная посуда, на мебели лежал слой пыли, и даже единственный кактус на окне съежился и зачах без воды. Петрову было все равно. Он спасался от тишины, включая на полную катушку телевизор по вечерам. Ему было безразлично, что смотреть – хоккей, мексиканский сериал или вечерние новости. Главное – в комнате хоть кто-то разговаривал.
Несколько раз Костя порывался встретить Дениса, даже подъезжал на машине к магазину, где тот работал, и сквозь мутное стекло витрины старался разглядеть что-нибудь. Но ему так и не хватило смелости подойти и заговорить.

К Викентьеву Петров приехал вечером, после работы. Генерал-лейтенант в отставке, Петр Васильевич и на пенсии выглядел внушительно. Ему было уже за шестьдесят, но взгляд не потерял внимательности, а разум – остроты. Напоив Костю своим знаменитым чаем и отправив жену смотреть телевизор, Викентьев пригласил бывшего подчиненного в рабочий кабинет.
- Ну, крестник, рассказывай, как живешь, что поделываешь.
Петров пожал плечами:
- Да так, ерунду всякую. Сижу в архиве, разбираю дела репрессированных, проверяю справки о реабилитации. Рутина.
- Понятно, - Викентьев задумчиво постучал по столу карандашом, - Не надоело этой белибердой заниматься?
- Надоело. Только другой работы для меня по нынешним временам нет. Сами знаете, как у нас сейчас, чуть высунулся – к тебе уже толпа правозащитников несется с воплями “Палач!’, “Бандит на государственной службе!”, “Долой!”...
Петр Васильевич насмешливо посмотрел на Костю:
- Да….И чему я тебя, дурака, столько лет учил? Главное, зачем учил – непонятно. И ведь казалось бы, самое золотое время сейчас, греби информацию обеими руками – нагребешь себе столько, что век разбирай, не разберешь…А ты закопался в архиве, как клоп в матрасе.
- Откуда грести-то? – Насупился Костя, - Любая газетенка раньше нас всюду поспевает.
- Вот именно! – Викентьев грохнул кулаком по столу, - Эх, ничего вы, молодые, не соображаете, нет в вас перспективного видения. Да ты оглянись, сколько вокруг тебя всего, глянь наверх, а не под носом у себя ищи! Ты что думаешь – это безобразие долго продлится? Все эти либералы да дерьмократы на века, что ли? Десяти лет не пройдет – вот они у нас где будут.
И Викентьев сунул Косте под нос крепко сжатый кулак.
- Это они сейчас смелые, кинулись хапать, кто во что горазд, воровать во все тяжкие, капитальцы себе сколачивать. Приватизации эти, акции, пирамиды финансовые. Не ушами надо хлопать – будущее свое надо обеспечивать. Информация, говоришь, в газетках – так не мимо ушей пропускай, а ищи в этом навозе драгоценные зерна и в папочку складывай. Да проверяй – что вранье, а что правда. Тихо проверяй, чтобы клиента не спугнуть раньше времени. А настанет момент – в морду ему эту папочку, да за шкирку в КПЗ. Законов нет, а какие есть – каждый день меняются, жулью раздолье –а нам материал! В завтра надо смотреть, в завтра, людей себе надежных подбирать на будущее, которые за тобой в огонь и в воду. Шофера моего, Алешку, видел? Нет? Из дерьма парня вытащил, скажу, кому шею свернуть – свернет и не задумается. В этой мутной водичке сейчас таких карасей поймать можно – только держись. А ты – в архиве….Дурак, как есть – дурак.

Костя пристыженно молчал. В последние годы он, действительно, растерял все ориентиры, не понимая, что делать в новой для него ситуации. Фактическое бездействие казалось единственным выходом, он никогда не занимался чисто аналитической работой, сосредоточившись на отлове своего контингента и полагаясь на Викентьева во всем остальном. Сейчас бывший начальник опять тащил Костю на помочах, а он, подполковник Петров, снова чувствовал себя неопытным стажером, только-только пришедшим на службу. А ведь были у Кости дела, которыми он по праву мог гордиться – вспомнить хотя бы того сирийца. Сколько труда было положено, чтобы припереть упорного араба к стенке. И шесть лет тот исправно поставлял информацию – пока его не хлопнули в какой-то ближневосточной разборке.

- Ладно, - Сжалился над Петровым Викентьев, - Вижу, что ты все понял. И учти – не я с тобой сейчас говорю, серьезные люди начали серьезной работой заниматься. А я тебя к этим делам хочу привлечь потому, что ты мне всегда нравился. Хватка у тебя неплохая, тебе только надо направление верное указать. Глядишь, на моих похоронах скажешь что-то хорошее обо мне. Добрым словом помянешь.
- Ну помирать-то вам, Петр Васильевич, рановато, - Пробормотал Костя.
- Все под богом ходим, - Усмехнулся Викентьев, - Так что зарекаться никому не стоит. В конторе нашей обратишься к Васильчикову. Знаешь такого? Вот пойдешь к нему и скажешь, что я прислал. Он тебя конкретной работой загрузит, хватит тебе штаны просиживать без толку.

Полковник Васильчиков встретил Костю более чем радушно:
- Наслышан, наслышан. От Петра Васильевича о тебе – только хорошее. Он тебя ценит, переживает, что засиделся ты на бумажной работе.
Васильчиков умолчал о настоящих словах Викентьева, сказанных несколько дней назад при личной встрече:
- Я тебе, Саша, подкину одного работника, из своих. Звезд с неба не хватает, инициативы от него не дождешься, разве что дурацкой – но исполнитель почти идеальный. Если вцепится – то как бульдог, не оторвешь. Достаточно глуп, чтобы не задавать лишних вопросов, и достаточно жесток, чтобы работать без лишних сантиментов. Активный педераст, со склонностью к садизму, но это нам пока без надобности. Аналитических склонностей никаких – зато прирожденный ведомый. В умелых руках способен на многое. Приглядись и используй. Не пожалеешь.

И Васильчиков пригляделся. Он поднял личное дело Петрова, оценил сеть осведомителей, которая до сих пор не развалилась, хотя ситуация в стране этому способствовала, тщательно проверил все связи Константина и пришел к выводу, что таким кадром пренебрегать не стоит.

Петров взялся за новое дело с жаром – у него вдруг снова появилась цель, позволяющая забыть о личных неприятностях. Он засадил за работу несколько молодых стажеров, которые принялись переворачивать сотни подшивок открытой прессы в поисках “жемчужных зерен”. В ход шло все – сексуальные скандалы, обвинения в воровстве, незаконная покупка недвижимости, спекуляции ваучерами, внебрачные дети. Информация проверялась тщательно и негласно, в особо интересных случаях профи конторы устанавливали за “клиентами” слежку – от топтунов до жучков в квартирах и свежеприобретенных офисах.
К лету Петров вел троих депутатов Городской Думы и с десяток “новых русских”. Он не задумывался, куда и к кому уходит собираемая им по крупинкам информация – он был загружен работой под завязку и просто не успевал поразмышлять о чем-то другом. Даже воспоминания о Денисе постепенно отошли на задний план.
Он снова сошелся с Викентьевым, ездил к нему отчитываться о работе – ну не отчитываться, а просто поделиться проблемами или загвоздками. Жизнь постепенно входила в налаженную колею, и теперь Косте даже казалось странным, что он столько времени провел, тоскуя о каком-то мальчишке.
И вдруг все рухнуло – в один миг, стремительно.

Тринадцатый отдел, в котором работал Петров, лихорадило почти год – поговаривали о сокращении, реорганизации служб, слиянии или, наоборот, размежевании с другими отделами. Костя пропускал разговоры мимо ушей, полностью сосредоточившись на работе. И увольнение свалилось ему на голову подобно сосульке, рухнувшей с крыши на макушку неосторожного пешехода. В полном ступоре Петров сдал дела, оформил обходной лист…Единственное, что он сообразил сделать – зайти перед уходом к Васильчикову. Тот сочувственно поцокал языком и намекнул, что Косте неплохо бы заехать к Викентьеву.
Петров помчался к Петру Васильевичу на всех парах. Уже в дороге он сообразил, что ни увольнение из органов, ни совет Васильчикова не могут быть случайными. Велась какая-то игра, в которой он, Константин Петров, был пешкой – но пешкой нужной и, чем черт ни шутит, даже проходной.
Викентьев встретил Костю со всем радушием.
- Знаю, все знаю, но не сочувствую. Такие специалисты, как ты, в отставке долго без дела не сидят. Так что слушай и мотай на ус.
- Петр Васильевич…
- Молчи, я тебе сказал. Все вопросы потом будешь задавать. “Техно-Банк” знаешь? Солидное заведение, основная сфера деятельности – инвестиции в научно-технические разработки. Говоря без обиняков – в наши разработки. А то пока будем от нынешних хозяев жизни ждать содействия – отстанем от всего мира. Начальник службы безопасности там – Олег Ковров. Да-да, ты вместе с ним учился, он потом в Москве работал, а сейчас вернулся назад. Олегу нужен заместитель, курирующий службу защиты информации. Не в плане компьютеров – а в плане проверки благонадежности сотрудников. Ну это ты знаешь – кто с кем встречается, кто кого трахает, куда отдыхать ездит и на какие шиши. Я порекомендовал тебя. Олег тебя прекрасно помнит и знает, что на твои профессиональные качества можно положиться. Так что завтра прямо с утра поезжай туда и оформляйся на работу. Вот адрес. Вопросы есть? Нет. Тогда извини – у меня еще много дел.

Весь вечер Константин провел в задумчивости. Не обладая острым умом аналитика, он, тем не менее, умел делать правильные выводы интуитивно. ФСБ негласно создавала какие-то параллельные конторы, на первый взгляд, негосударственные, коммерческие, но поддерживаемые мощью ее аппарата. Именно туда уходила собираемая некоторыми отделами информация, именно туда направлялись уволенные сотрудники – специалисты, много лет занимавшиеся сбором данных, анализом, дезинформацией, умевшие действовать где шантажом, где подкупом, знающие, как устроить неугодным несчастный случай. У этих специалистов были связи и осведомители во всех слоях общества – от интеллектуальной и политической элиты до криминальной шантрапы, повылезавшей изо всех углов в последние годы. Создавался плацдарм для захвата власти в будущем – захвата невидимого, скрытого от посторонних глаз, когда реальными хозяевами страны станут те, в чьих руках окажутся сосредоточены не только национальные богатства страны, но и тайные досье на ее потенциальных лидеров.
Петров не сомневался в том, что к дележу пирога и на милю не подпустят таких, как он. Слишком незначителен был Константин Петров для сильных мира сего, слишком незаметен. Ему до пенсии будет суждено таскать каштаны из огня для других, собирая и складывая в папки данные наружных наблюдений, доносы осведомителей, расшифровки прослушек. Но и на этом месте, которое плохо видно с вершин власти, можно было отлично устроиться – иметь немаленький счет в банке, ездить отдыхать на престижные курорты, удовлетворять любые желания.
А можно….Костя даже похолодел от мысли, нежданно-негаданно явившейся в голову. Можно накопить денег и рвануть заграницу. Такие, как он, везде в цене. Петров представил броские заголовки американских газет:”Бывший подполковник ФСБ разоблачает заговор против власти”, “Новая книга подполковника Петрова – “ФСБ против России””.
Костя потряс головой. Глупости это все. Ничего он толком не знает, и никаких доказательств каких-то заговоров у него нет и никогда не будет. Вполне вероятно, что и заговора-то нет – ведь все его размышления строятся на допущениях, не подтвержденных ничем. Надо следовать приницпу Оккама и не умножать лишние сущности. Легко может оказаться, что отставные офицеры ФСБ высшего ранга просто решили делать деньги, а это в условиях нынешней разрухи доступно людям с головой. В конце концов, именно деньги определяют место человека в современном обществе. И Викентьев всего лишь опирается в своей деятельности на тех, кого знает и кому привык доверять. Он, Костя, со времен своего голодного детства хотел жить в роскоши – и сейчас имеет полную возможность начать осуществлять свою мечту. У него есть шанс, и этот шанс должно использовать с умом. Заработать денег, купить родителям хорошую большую квартиру, подкидывать им по чуть-чуть, чтобы старики ни в чем себе не отказывали, себе найти хороший дом в ближнем пригороде и ездить туда отдыхать...с Денисом.
Неожиданно мысли Константина свернули совсем в другую сторону. Он представил себе двухэтажный особнячок из красного и белого кирпича, небольшой, но уютный – в окружении сосен. Цветник перед входом в дом, высокий плотный забор, за который не проникают любопытные взгляды. Пару шезлонгов в тени цветущей сирени, дымящийся мангал, на котором аппетитно шкворчит шашлык, запотевшую бутылку, которую вот только что вынули из морозильника и принесли на стол…
“Я мещанин, - Подумал Костя, - А что, разве это плохо – быть мещанином? Работать не ради каких-то неведомых высоких или не очень высоких целей, а просто для того, чтобы зарабатывать деньги. Чтобы в выходной день наслаждаться покоем и тишиной, вкусно есть, проводить время с любимым человеком, от души радоваться жизни. Да любой этого хочет, все к этому и стремятся – хорошо жить. Власть? На черта мне власть? Я не человек власти, мне непонятны их желания и цели. Да, можно сидеть на самом верху, мелькать каждый день в программах новостей, определять политику огромной страны – и нести при этом страшную, неподъемную ответственность за все происходящее. Чтобы те, кто придут после меня, обхаяли и обругали все, мною сделанное и несделанное. Чтобы выставили меня негодяем, дураком, пьяницей, развратником – да кем угодно. В нашей стране иначе не бывает. Никогда еще ни одному руководителю не сказали “спасибо” – наоборот, каждого поливали грязью и помоями, под микроскопом рассматривая его жизнь, копаясь в грязном белье, вытаскивая на свет Божий каждый комок засохшего дерьма. Я готов быть винтиком в Системе – но дорогим, высокооплачиваемым винтиком этой проклятой машины, которая почти семьдесят лет перемалывает в муку целую страну. Да мне плевать на страну – я хочу САМ жить в свое удовольствие, не отказывая себе в приятных мелочах и не только в мелочах. Отправить родителей отдыхать куда-нибудь на Кипр или в Тенерифе, купить Любке норковую шубу и подарить ее не на день рождения, а просто так – потому что захотелось сделать сестре приятное. Выбрать в автосалоне любую машину, хоть мерина, хоть джип – и махнуть на ней куда-нибудь в Карелию, в тишину, и чтобы рядом Денис, чтобы в душе покой и счастье, чтобы за окном – лес, озеро, запах травы…Я ведь ни дня в своей жизни не был счастлив.”

На следующее утро Константин оформил документы и поступил на работу в Техно-Банк заместителем начальника службы безопасности. А еще через несколько дней, сняв со своего счета в Сбербанке все, до последней копейки, купил в Ольгино старый дом с участком. С веранды открывался вид на Финский залив, а вокруг дома молчаливыми сторожами стояли вековые сосны.

Глава 15.

Из ежедневника Алексея Коноваленко.
“2 июля. Суббота.
7-30. Заехать за П.В. и отвезти его в аэропорт.
Потом на рынок и купить для З.И.: десять килограммов картошки (псковской или новгородской, хохлятскую и белорусскую не брать!), два кило риса, по полкило чернослива, изюма, кураги, триста грамм кедровых орешков (это для сладкого плова, обожаю, как Зоя Ивановна его готовит, казан бы съел, да Хозяин будет смеяться). Еще купить яблок или груш – три кило, петрушку, укроп, кинзу, немного гвоздики и душистого перца. Взять килограмм творога и килограмм сметаны. Если будут – еще три литра сливок. Отвезти все З.И. на дачу и до среды свободен! Можно будет подхалтурить – Хозяин на это дело закрывает глаза, а мне лишняя копеечка.”

Никуда не торопясь, Алексей ехал по Суворовскому проспекту. Вечер выдался удачным - он уже подвез четверых клиентов и положил в карман несколько пятидесятитысячных бумажек. Коноваленко искал обменник с более-менее приличным курсом. Он заработал сегодня приблизительно сотню гринов, но переплачивать лишнего не собирался. У светофора его машине махнула рукой девушка в светлом платье, и Алексей решил тормознуть.
- Мне в Купчино.
- Ого, - Алексей уже подумал отказаться, но девчонка была симпатичная и чем-то напоминала Любушку, - Ладно, садись. Денег-то хватит?
- Хватит, - Она беззаботно тряхнула короткой челкой и села на переднее сиденье, рядом с ним.
- Пристегнуться не забудь, - Напомнил клиентке Алексей и нажал на газ.

Чем больше он смотрел на пассажирку – тем сильнее она напоминала ему Любу. Такая же мальчишечья фигурка, похожий овал лица, средней длины волосы, собранные на затылке в “конский хвост”. Девушка смотрела в окно, подпевая одними губами музыке из магнитолы.
Лешке вдруг безумно захотелось ощутить в ладони ее маленькую грудь, сжать тонкие обнаженные руки, прижаться к этим напевающим беззвучно губам. Он представил себе, что рядом с ним сидит Люба, а не чужая девчонка. Мимоходом он взглянул на часы. Шесть вечера.
- Мне сюда, на Бела Куна. Следующий поворот и многоэтажка на углу. Останови там.
Леша кивнул. Он лихорадочно соображал, как ему завязать знакомство. Долгая дорога была совершенно глупо потрачена на сексуальные мечты. И теперь у него оставались минуты.
- Слушай, а ты очень торопишься? Может, съездим куда-нибудь…в ресторан или в кафе.
Девчонка насмешливо посмотрела на него:
- Это ты всю дорогу обдумывал или тебе сейчас в голову пришло?
- Сейчас пришло, - Признался Леша, - Ты очень симпатичная. Не хочу тебя потерять. Меня Лешей зовут.
И Алексей постарался улыбнуться как можно обаятельнее. Девушка посмотрела на него, прищурившись.
- Вообще-то я не тороплюсь. Просто надо к экзаменам вступительным готовиться. Ладно, поехали. Устрою себе праздник перед долгой зубрежкой.
Она снова встряхнула челкой и засмеялась. Лешка тоже засмеялся – от счастья, что все получилось.
- Меня зовут Мила. А куда мы поедем? Назад, в центр?
- Можно и не в центр. Можно в какой-нибудь загородный ресторанчик…

Они просидели в ресторанчике до двух часов ночи. Лешка подливал Миле вино, сам не пил, отговариваясь тем, что за рулем. Он уже выяснил, что Мила приехала поступать в институт из Луги, что снимает квартиру до поступления, а потом рассчитывает переехать в общежитие педагогического, потому что из Купчино добираться далеко, что подружками пока обзавестись не успела – только-только квартиру сняла, что уверена в своих силах и рассчитывает поступить с первого раза.
О себе Лешка наврал с три короба – что машина принадлежит ему, что он сын директора завода и имеет свой небольшой бизнес, что денег у него куры не клюют, а любимая девушка до сих пор не встретилась. Он чувствовал, что нравится Миле, и от этого хотел ее еще больше.
На обратном пути он свернул на проселочную дорогу. Еще стояли белые ночи, но в лесу было темно. Мила дремала на заднем сиденье – Лешка споил ей почти две бутылки вина.
Заехав на какую-то полянку, Алексей вышел из машины и открыл заднюю дверь. Мила сначала не поняла, что происходит, но когда Коноваленко начал стаскивать с нее платье, рванулась и закричала.
Лешка опрокинул ее на землю и навалился сверху. Он не вслушивался в плач, просьбы, стоны. Когда Мила попыталась расцарапать ему лицо, Коноваленко без размышлений нанес ей несколько сильных ударов поддых. Он плохо соображал, что делает; мелькало перед глазами лицо Любы, Алексей представлял себе именно ее – плачущую, сломленную, жалко хватающуюся за его безжалостные руки.
В какой-то момент Мила сделала еще одну попытку отбиться от насильника – из последних сил вцепилась в Лешкину ладонь зубами. От неожиданной боли Коноваленко окончательно вызверился. Он с размаху ударил девушку кулаком в лицо, потом еще и еще раз, чувствствуя, как под ударами трещат и ломаются кости. Тело девушки обмякло, и Лешка, торжествуя, вогнал в него колом стоящий член.
Он насиловал Милу долго, она не приходила в чувство, и Лешка дал себе волю.
Наконец, возбуждение схлынуло. Коноваленко встал, натянул джинсы и достал из багажника ручной фонарь.
- Черт, изгадился весь, - Брезгливо пробормотал он, разглядывая пятна крови на рубашке и брюках.
Истерзанная девушка его не волновала. В ней ничего не осталось от обожаемой Любочки. Лешка пнул для проверки распластанное на траве тело. Мила еле слышно застонала, и Коноваленко принял решение.
Он задушил девушку обрывком ее же платья. Затем завернул труп в брезент, тщательно подобрал с земли клочки одежды, свалил все в багажник и сел за руль. Минут через десять Лешка выехал на трассу и погнал машину прочь от города.
Близко к городской свалке он подъезжать не стал – вокруг хватало глубоких ям с гнилой ржавой водой. Накидав в брезент несколько тяжелых камней, Лешка покрепче перевязал куль с трупом веревкой и кинул его в бочажину. По поверхности тяжело разошлись несколько масляных кругов, и вода успокоилась.

Домой Коноваленко вернулся под утро. Содрал с себя грязную одежду, запихал все в стиральную машину и включил режим кипячения.
Он долго стоял под душем, смывая с себя воспоминания о прошедшей ночи. В животе сладко ёкало, когда он представлял себе белое тело на темной траве. В конце концов Лешка не выдержал – и минут десять мастурбировал под струями горячей воды, почти физически ощущая податливую девичью плоть под своими руками.

Из ежедневника Алексея Коноваленко.
“6 июля. Среда.
В 11-15 быть в Пулково. Встретить Хозяина, отвезти в офис.”

Пробка на Московском проспекте задержала его катастрофически, Алексей еле-еле успевал в аэропорт. Как назло пошел дождь, приходилось осторожничать на мокрой трассе. К счастью, Коноваленко подъехал вовремя - Хозяин не любил опозданий. Самолет только что приземлился, можно было перекурить, пока пассажиры не вышли в зал встречающих.
За три последних дня Лешка неожиданно вымотался. Он с утра до ночи халтурил, но история с Милой не шла у него из головы. Хотелось повторения, хотелось снова почувствовать, как содрогается от боли женское тело у его ног. Ночами Алексей почти не спал, терзая свой член и вспоминая, как Мила царапала ногтями его руку, пока он медленно сжимал на ее шее обрывок платья. Предсмертный женский хрип возбуждал больше всего – до черных кругов в глазах. В его воображении смешивались лица женщин – Люба и Мила, Мила и Люба. Но Люба была выше, она была богиней, на альтарь которой Лешка готов был приносить кровавые жертвы.
За это время Лешка проехал мимо бессчетного количества молодых женщин и девушек, но ни одна не была достойна умереть ради его любви. Коноваленко мучила неудовлетворенность, но он не мог позволить себе малейшей небрежности в выборе.

Хозяин вернулся из Москвы довольный. Лешка сразу понял это по улыбающемуся лицу, по добродушному тону:
- Ну что, много налевачил, пока меня не было?
- Да чуток, - В тон Викентьеву заулыбался Коноваленко, - На новые джинсы хватит.
- Шмоточник, - Хозяин хлопнул Лешку по плечу, - Я тебе подарочек привез. Будешь охмурять девчонок фирменным запахом.
И Петр Васильевич достал из “дипломата” черную с серебром упаковку.
- Ух ты! – Лешка от неожиданности потерял дар речи на несколько секунд, - Настоящий “Boss”?
- Я подделок не покупаю. Держи!
От избытка чувств Лешка сочно причмокнул губами и резво взял с места.
- Поосторожнее, гонщик, - Засмеялся Хозяин, - Подарок разобьешь.

Глава 16.

Ольга Игнатьевна исправно платила “крыше”, поэтому появление в кабинете двоих амбалов поначалу восприняла совершенно спокойно. Она доходчиво объяснила молодым людям, что разговаривать им надо не с ней, а совсем с другими господами. И если надо, то разговор может состояться буквально в течение пары часов. Амбалы тоже очень доходчиво объяснили Ольге, что крышевать ее не собираются, а просто хотят купить ее магазин. За очень приличные деньги. Но если хозяйка продавать точку не хочет, то цену можно и снизить. До нуля. Потому что после пожара ее магазинчик не будет стоить вообще ничего.
Подобный поворот разговора Ольгу Игнатьевну возмутил. Она потребовала, чтобы амбалы покинули ее кабинет немедленно. Парни снисходительно усмехнулись и вышли, а Ольга немедленно набрала нужный номер. Объяснив ситуацию, она, как могла, описала приметы “покупателей”.
- Не волнуйся. Разберемся, - Ответили на том конце провода и положили трубку.
Ольга Игнатьевна тяжело вздохнула. Она одинаково боялась как налетчиков, так и защитников. До нее доходили слухи, что нередко “крыша” сама присылала бандитов, чтобы еще раз припугнуть бизнесменов и вытрясти из них лишние деньги. А бывало и так, что “крыша” попросту вынуждала продавать бизнес им же – когда считала, что хозяйничать самим можно выгоднее. Ольгин магазин находился на Литейном проспекте, место было бойкое, денежное. Открыть здесь какой-нибудь винно-табачный “24 часа” – и греби бабки лопатой. Тем более, что поддельное спиртное стоит хозяевам дешево, а продается за те же деньги, что и настоящее. И кому какое дело, что продукты у Ольги отменного качества, фермерские. И что очередь в кассы у нее стоит с утра до вечера, продавцы с ног сбиваются, альбомчик у входа благодарностями исписан…
Был бы у нее рядом мужчина – свалила бы она на его плечи свои проблемы, поплакала бы на сильной груди – может и полегчало бы. А одной что делать? Только достать из сумочки косметику, привести в порядок лицо и ждать ответного звонка.

Вечером в ее дверь позвонили. Ольга Игнатьевна гостей не приглашала, открывать не собиралась, но в глазок посмотрела. За дверью стоял хорошо одетый пацанчик лет пятнадцати с каким-то конвертом в руках.
- Кто там? – Для приличия спросила Ольга Игнатьевна.
- Нам ваше письмо бросили, - Ответил ломкий мальчишечий голос, - Я хотел его в ваш ящик опустить, а он сгоревший. Я подумал, вдруг что-то важное.
- Опять ящик спалили? – Охнула Ольга, распахивая дверь, - Я два часа назад домой шла – все было в порядке.
Сильный удар в грудь отбросил ее назад, в прихожую. Падая, она успела увидеть тех самых громил, которые возникли на пороге словно по волшебству. Затем ее голову пронзила мгновенная, но страшная боль…

- Ты что сделал, недоумок?
Один из парней наклонился над лежавшей навзничь женщиной. Угол трюмо был испачкан кровью, а на паркете медленно расплывалось бурое пятно.
- А че? – Второй громила равнодушно пожал плечами, - Сговорчивее будет.
- Не будет, - Первый заглянул в открытые глаза Ольги Игнатьевны, - Трупы не разговаривают. Ну смотри, перед Бугром сам ответишь. Сказано же было – пугануть.
От двери на происходящее с любопытством смотрел мальчишка. Он с жадностью разглядывал голые женские ноги и старался заглянуть под задравшийся подол. Лужа крови, растекавшаяся из-под разбитой головы жертвы, его не пугала.
Первый парень обернулся и цыкнул на мальчика:
- Кыш вниз, и чтобы я ни слова от тебя не слышал. Усек? Иначе самолично зарою. Живьем. Ты меня знаешь.
Мальчишку словно ветром сдуло. Парень осторожно вышел из квартиры, обернул ладонь подолом рубахи и взялся за ручку. Дверь мягко захлопнулась, и рэкетиры неторопливо двинулись вниз по лестнице. Они никуда не спешили.

Глава 19

К Косте следователь приехал на работу. Сразу же объяснил ситуацию – прекрасно понимая, что Петров сам совсем недавно работал в системе – и попросил подтвердить, действительно ли Денис Каратаев был на даче в Ольгино. Костя мгновенно просчитал варианты – ему совершенно не улыбалось подтверждать свое знакомство с Денисом. Следователи могли пойти по этой ниточке, запросто выяснить, что Каратаев гомосексуалист и тогда… Петров хорошо представлял себе, как быстро ненужная ему информация попадет на стол к тем, кому не следует. И решительно отрекся – нет, к нему приезжала сестра, но приезжала одна, просто отдохнуть на даче. Никакого Каратаева он знать не знает. Его не волновало лжесвидетельство, много сильнее он переживал, что Любу могли допросить раньше. Но следователь ничего не сказал, поблагодарил за помощь и распрощался.
Через десять минут после его ухода Петров вылетел из здания банка к телефону-автомату.
Убедить Любу отказаться от того, что она привезла Дениса в Ольгино, оказалось делом нелегким. Петров долго доказывал сестре, что от ее молчания зависит не только его, Костина, работа, но и благополучие ее будущего ребенка. Ведь он, родной брат, не сможет удержать дом, если потеряет работу. А куда тогда она будет привозить свое дитя? Снимать дачу за бешеные деньги? Да и неизвестно, куда повернет следовательская мысль – начнут докапываться, выяснят, что Люба устраивала оргии у себя дома. Да-да, именно оргии, а как еще назвать их с Алексеем пристрастие к сексу на троих, а то и на четверых? Дойдет до журналистов, попадет в прессу – тогда пострадает и Любино реноме, и карьера ее мужа, врагов он себе на радио нажил предостаточно. И в любом случае он, Костя, уже сказал следователю, что Денис к ним не приезжал. Что он его не знает. Люба ведь не хочет, чтобы его посадили за лжесвидетельство?
Нарисовав сестре ужасные перспективы, созданные его воображением, Петров заручился обещанием подтвердить его слова и вернулся на рабочее место более-менее успокоенным. Но тревога не оставляла. Более того, к ней начал примешиваться стыд и раскаяние. Костя прекрасно понимал, что следователи, решившие, что Денис сказал им неправду, автоматически запишут его в подозреваемые. В ситуации полного беспредела и безнаказанности, о которых Петров знал не понаслышке, другого виновника убийства – а после беседы со следователем Костя догадывался, что у них нет никаких зацепок – искать никто не будет. Дело пойдет как раскрытое по “горячим следам”, показания из Дениса так или иначе выбьют или просто состряпают несуществующие улики. И Денис пойдет под суд. Будет придуман мотив, его обоснуют, никакого алиби после показаний Кости и Любы у Дениса не окажется, никто не будет ни в чем разбираться тогда, когда страну захлестывает преступность. Конечно, грамотный адвокат сможет Дениса спасти… грамотный. И хорошо оплаченный. Но у Дениса денег нет. И семья его, интеллигенты хреновы, не наскребет на хорошего адвоката никогда, особенно сейчас, когда в стране сумасшедшая инфляция….
Костя сидел за столом, тупо глядя на разложенные перед ним бумаги. Жизнь рушилась – уже в который раз – и опять по его вине.

Люба позвонила вечером. Она плакала и говорила, что никогда себе не простит, что она негодяйка, что Костя трус и предатель.
Петров собрался и поехал к сестре. Он долго утешал ее, объяснял, что никто Дениса ни в чем не собирается обвинять. Но даже если обвинят, то им придется молчать все равно – потому что они уже сказали. И отказываться от показаний нельзя ни в коем случае – им припишут сговор с целью обмануть следствие, Бог знает, во что это все выльется, а они не имеют права рисковать.
Люба снова плакала и расстраивалась, но под конец согласилась с Костей, что менять показания ни в коем случае нельзя.

Об аресте Дениса Петров узнал к концу недели. Он страшился этого, предвидел, но в глубине души надеялся, что обойдется. Тлела в нем подспудная уверенность, что следователи не окажутся раздолбаями, готовыми кинуться на первого же подвернувшегося человека. Но надежды разлетелись в прах – бабка-соседка, подошедшая к телефону, плача, рассказала, что Дениса забрали, а его комнату опечатали.
- Разве ж убивец он, Дениска-то, разве ж убивец? А мне следователь так и сказал – убивец, мол, женщину убил неделю назад. А Дениска-то мухи не обидит, пил, знамо дело, помню – но рук никогда не распускал. Сижу вот и плачу – неужто ту девочку, которая к нему приезжала?
Костя похолодел. Бабка помнила, что Люба заезжала за Денисом. Это ничего не подтверждало и не опровергало, но могло служить косвенным доказательством того, что Денис сказал следователям правду. Наверняка они заставили его расписать тот день по минутам – где был и что делал. Бабку надо было заставить замолчать – любым способом.
- Бабушка, я тоже уверен, что Денис не виноват. Я подъеду, а вы мне расскажете – как дело было. Может и вытащим Дениса. Хорошо?

План составился в голове Петрова почти мгновенно. Соседка Дениса была совсем старая – революцию еще помнила. Внезапная смерть старушки никого не удивит. Мало ли что – стало плохо, упала, только действовать надо быстро. Очень быстро.
Он подъехал к дому Дениса поздно вечером – старушка не спала, ждала, с порога начала рассказывать. Костя слушал ее вполуха, сидя на кухне. Когда бабка повернулась спиной, он вытащил из кармана камень, завернутый в газету и легонько ударил женщину по затылку. Оглушенная старуха кулем осела на пол. Костя положил ее на бок, так, чтобы создавалось впечатление падения с табуретки. Затем взял в комнате подушку и прижал к лицу жертвы. Когда пульс перестал прослушиваться, Костя отнес подушку на место, закрыл в комнате и в кухне форточки, включил газ и поставил на конфорку пустую кастрюльку. В углу кухни висела иконка с лампадкой. Огонек мерцал еле-еле, но этого было вполне достаточно.

Через полчаса, сидя в машине, припаркованной неподалеку, Костя увидел огненный шар, вылетевший в небо. И сразу же – звук взрыва. Потом послышались крики. Приезда пожарных Петров дожидаться не стал.

Он не испытывал никаких угрызений совести – работа давно научила его относиться к человеческой жизни и смерти без каких-либо комплексов. Жил человек, потом умер. Все там будем, одни раньше - другие позже.
На следующий день Костя внимательно просмотрел газеты и не пропустил ни одного выпуска новостей по телевидению.
“Взрыв бытового газа на Учительской улице. Во время пожара один человек погиб”.
Такая формулировка в разделе происшествий его полностью устроила. Милиция списала пожар на несчастный случай. Впрочем, Петров не сомневался, что именно так и будет – ну упала бабушка, потеряла сознание. Газ успела включить, а спичку поднести не успела. Или забыла. Мало ли таких историй в ежедневных сводках. Это ведь не расстрел конкурентов у пивного ларька. И не взорванная машина какого-нибудь слишком удачливого бизнесмена. Обычная бытовуха.

О Денисе Костя старался не думать. Вечером после работы он даже поехал в Сосновку и снял там парнишку лет восемнадцати-двадцати. Секс в машине оказался довольно пресным – паренек старался угодить клиенту, помахавшему перед его носом долларами. От этого старания Косте было ни жарко, ни холодно. Пока парень путался в пуговицах Костиных брюк, Петров равнодушно смотрел в его коротко стриженый затылок, потом предложил отъехать подальше. Уложив паренька животом на теплый капот, Костя стянул с него джинсы вместе с трусами и без прелюдий воткнулся в теплое нутро. Паренек хрипло стонал, пока Костя двигался в нем с размеренностю автомата - может, от боли. Или притворялся. Косте было все равно. Тем не менее, он взял у парня телефон и обещал позвонить, когда тот снова ему понадобится. Парень не возражал, телефон дал с готовностью, написал на клочке бумажки свое имя – Боря.
Боря так Боря. Бумажка отправилась в бардачок машины.

Ночью Костя спал крепко, без снов. И на работу явился в прекрасном расположении духа. Полдня он размышлял о том, что жизнь может быть хороша и без Дениса с его проблемами. Ближе к вечеру Петрова вызвал Викентьев, похвалил за проводимую работу, сообщил о повышении оклада в связи с постоянно растущей инфляцией и о премии.
Прибавка покрывала инфляцию с лихвой, Костя обрадовался и совершенно искренне поблагодарил начальство, уже прикидывая, куда потратит премиальные. В свалившейся на голову удаче он увидел добрый знак – жизнь была на его стороне.
Вернувшись домой, Петров нашел телефон Бори и пригласил его к себе. По дороге он купил в супермаркете всевозможные деликатесы – от красной рыбы до буженины, пирожные, бутылку хорошей водки. Костя намеревался устроить себе праздник – себе и парню, с готовностью откликнувшемуся на его звонок.

Вечер прошел более чем удачно. И ночь тоже. Костя даже позволил себе подвезти нового любовника до метро. Судя по всему, Боря тоже был рад знакомству с небедным солидным мужчиной. Во время свидания он всячески старался Косте угодить, смотрел преданными глазами и готов был выполнять любые Костины прихоти.
На работу Петров приехал в отличном настроении, время от времени посмеиваясь при воспоминании о ночных безумствах. Эти отношения совершенно не походили на отношения с Денисом – никакого надрыва, никаких обязательств, никаких воспоминаний о прошлом. Легкость и свобода – вот что ощущал Костя – легкость и свобода. Он не сомневался, что связь с совершенно случайным парнем будет много легче скрыть, чем связь с Денисом. Денису нужно было все, и его совершенно не волновало, устраивает ли это любовника. Он ставил Костю перед совершенно невозможным и недопустимым выбором – а Петров не любил выбирать. В противоположность Денису Боре не было нужно ничего – его устраивали необязательные случайные встречи по желанию Кости.
Сейчас Петрову было даже смешно вспоминать, как он сам мечтал жить с Денисом, вместе ездить отдыхать, проводить с ним все свободное время. Костя теперь отчетливо понимал – жизнь, которую вел Денис, ему самому не подходила совершенно. Одно дело – тайные и ни к чему не обязывающие свидания. И совсем другое дело – жизнь семьи, которая у всех на виду.
“Надо будет навести справки о Борисе, на всякий случай – мало ли что”, - напоследок подумал Петров, открывая личное дело одного из сотрудников, заподозренного в сливании информации по клиентским базам, и его мысль тут же перескочила на работу, - “А этот Веденеев, судя по всему, живет не по средствам. Стоит присмотреться…”

Глава 20

Коноваленко колесил по городу. Ему нравилось ездить просто так, без цели и смысла, ощущая, как послушна в его руках мощная красивая машина. Свободного времени у него хватало – Хозяин никогда не заставлял Алешу торчать в бесплодном и бесполезном ожидании на стоянке у банка. Если Коноваленко требовался – Хозяин звонил заранее по радиотелефону, установленному в салоне машины, и назначал время.
Леша никогда не опаздывал ни на минуту.
Викентьев даже поощрял эти его поездки, считая, что таким образом Коноваленко выучит город до последнего проулочка.
Алеше было приятно расположение Петра Васильевчиа. Он испытывал к Хозяину совершенно искреннюю любовь – преданно-слепую, нерассуждающую любовь – и считал совершенно естественным, что эта любовь Викентевым по достоинству оценена. Разумеется, были вещи, в которые Коноваленко не считал нужным начальника посвящать – например, в свою охоту за молодыми красивыми девушками. Это было глубоко личное, интимное, принадлежащее только Лешиной душе.
После истории с Милой Алексея преследовало желание снова испытать те восхитительные ощущения. В своих мечтах он в подробностях представлял себе девушек, хрипящих от удушья у его ног. Жертвы умирали медленно, доставляя Леше ни с чем не сравнимое наслаждение. Иногда Коноваленко даже позволял себе представить так Любу – но немедленно обрывал сам себя в ужасе, что покушается на святое.
Разъезжая по улицам Питера, Леша ни на мгновение не забывал о своем поиске. Ему очень нравилось так думать про себя – “я в поиске”. Тысячи женских лиц скользили мимо сознания, иногда какое-то впечатывалось в память яркой вспышкой. Невозможность немедленного обладания запомнившейся девушкой доводила Коноваленко до бешенства, он яростно сжимал руль, пытаясь побороть эмоции. Однажды он даже поехал вслед за одной такой – понравившейся – но вынужден был дать газ на первом же светофоре, потому что девушка была не одна, а с подругой.
И все-таки он нашел.
Леша, как обычно, подхалтуривал вечером на Невском. Из кафе вывалилась подвыпившая компания, разделилась на части. Большинство расходилось парочками, но одна девица, нетвердо держащаяся на ногах, двинулась по проспекту в одиночку. Не доходя до Аничкова моста, она подняла руку, голосуя проезжающим машинам.
Упустить такой шанс Леша не мог.
Девушка была очень пьяна – она с трудом назвала свой адрес и почти сразу выключилась на заднем сидении машины. Лешка мчал ее в памятный лесок, и его сердце билось от восторга – вот оно, вот, наконец-то. Не имело никакого значения, что жертва была вообще не похожа на Любу – даже отдаленно. Главное – она находилась в полной его власти.
В чувство девицу удалось привести с трудом – сильными пощечинами. Она вряд ли сразу сообразила, в чем дело. Леша не долго наслаждался ее просьбами о пощаде – зверски избив и изнасиловав девушку, он задушил ее руками, чувствуя, как под пальцами дергается и ломается тонкое горло. Испытанный в этот момет экстаз превзошел все Лешины ожидания. Он долго лежал на трупе, приходя в себя. Возиться с мертвым телом не стал – отволок за ноги в ближайший овраг, закидал ветками и прелой листвой. Подумав, плеснул сверху немного бензина из канистры. Затем покурил у машины, прогоняя остатки возбуждения, а окурок бросил в овраг. Полыхнуло пламя – веселое, пышное – полыхнуло и почти сразу осело в мокрой после дождя траве.

Произошедшее Алексей подробно описал в своем дневнике, возбуждаясь от воспоминаний и грубых слов, которые с удовольствием употреблял. Перечитав написанное, Коноваленко решил, что просто слов недостаточно. Он попытался нарисовать убитую девушку, но у него ничего не вышло.
На следующий же день он купил себе самый дешевый фотоаппарат-мыльницу, сожалея, что не догадался сделать этого раньше. И уже выходя из магазина сообразил, что не сможет отдавать пленку на проявку и печать. Проклиная себя за тупость, Коноваленко вернулся в магазин и умолил продавщицу взять фотоаппарат назад, клятвенно пообещав сегодня же приехать и купить взамен “Поляроид”.
На “Поляроид” денег не хватало, и Леша решился попросить взаймы у Хозяина. Викентьев над идеей Лешки заняться фотографией не посмеялся – только удивился, что нужен именно “Поляроид”. Лешка кое-как мотивировал свою просьбу тем, что не умеет возиться с пленкой, а таскаться заряжать ее в ларьки “Кодак” лениво, потом еще проявки ждать, потом негативы просматривать…

Вечер он посвятил знакомству с приобретением – пощелкал кусты во дворе, бабушек у подъезда (фотографии тут же раздал им на память, старушки были счастливы).
Его терзало желание опробовать технику немедленно. Лешка предвкушал, как вернувшись домой, он будет рассматривать снимки, заново переживая все моменты, каким сильным будет возбуждение, какой восхитительной - развязка.

Он готов был наплевать на осторожность и затащить в машину первую попавшуюся девчонку, но инстинкт самосохранения не дал совершить глупость.
Поразмыслив, Лешка решил действовать по другой схеме. Он припарковал машину в довольно глухом спальном районе и пошел кружить вокруг окрестных домов.
Как назло, никого подходящего не находилось – то девушка шла не одна, то мешали случайные прохожие.

Жертва обнаружилась случайно, когда уже стемнело – невысокая, небрежно одетая молодая женщина с дворняжкой на поводке.
Отпустив собаку гулять, она присела на скамейку и достала из кармана сигареты. На тихий шорох в кустах сзади не обернулась – и Лешка оглушил ее, ударив кастетом по затылку.
Коноваленко перетащил женщину через спинку скамейки, заклеил ей рот липкой лентой, этой же лентой скрутил руки и ноги. Подогнав машину, перевалил тело в багажник, сел за руль и осторожно выехал на пустой проспект…

Неделю Алексей наслаждался фотографиями. Они хоть и получились темноватыми, но память мгновенно восстанавливала подробности, не запечатлевшиеся на карточке. Потом изображения приелись – Коноваленко захотелось новых ощущений и новых фотографий. Он даже не заметил, как страсть к Любе отодвинулась на второй план. Лешка по-прежнему относился к ней, как к недосягаемой мечте, но теперь его сексуальные фантазии сместились в иную плоскость. Люба превратилась в ангела, с улыбкой наблюдающего за Лешиными похождениями. Иногда, в минуты экстаза, он даже видел ее лицо, и это придавало Коноваленко сил.

К своим обязанностям личного шофера он стал относиться еще более тщательно. У Хозяина не должно было возникнуть ни малейшего подозрения, почему Алексей похудел, стал молчалив, откуда в глазах лихорадочный блеск. Коноваленко знал, что у Викентьева наметанный глаз – изменения во внешности Лешки он заметит легко. И когда Петр Васильевич задал ожидаемый вопрос – Алексей отшутился давно придуманной ложью:
- Любовь, Петр Васильевич, сволочная штука.
Фраза прозвучала двусмысленно. Викентьев шутку оценил, бархатно посмеялся и, похоже, выкинул проблему из головы.
А Коноваленко, переждав пару недель, снова выехал на охоту.

Автор обещал в следующем году закончить, придется подождать)))