День не задался с самого утра. С самого что ни наесть раннего утра первого сентября шел проливной дождь. Пока я заезжал за Машкой; пока нес ее на руках от машины к школе, стараясь не оглохнуть от воплей «Мама! Мне за шиворот с зонтика течет!!»; пока мы с бывшей супругой любовались нашей третьеклашкой – с огромными бантами и ярким букетом гладиолусов – все было просто чуть более мокро, чем обычно.
Но потом я позвонил Миле, чтобы забрать его в такой ливень от Петькиной школы, а он не ответил на звонок. И я как-то сразу занервничал, черт знает, почему. Он собирался сегодня работать дома, знал, что я заеду за ним, и совершенно непонятно было, с чего и куда его теперь понесло. Перевесив работу на зама, я вернулся в мастерскую и больше часа мрачно слушал барабанящий по крыше дождь вперемешку с долгими гудками в телефоне.
А потом щелкнул замок, и на пороге появился Миля – мокрый, хоть выжимай, и какой-то погасший, словно пустая лампа. Я быстро подошел и сгреб его в охапку, чувствуя, как рубашка и костюм мгновенно промокают тоже – ну и фиг с ними.
- Что?!
Миля моргнул, будто очнувшись, и поднял на меня изумленные глаза:
- Рэм, Татьяна отправила Петьку к своей матери. Он теперь будет учиться там, в Вологде.
- Почему??
- Говорит, что терпела мое влияние на сына, но теперь он уже большой и скоро поймет, кто я.
- Бред какой. И что с того?
Мокрая голова коснулась моей шеи, капли медленно поползли за воротник.
- Вот и я… А она орет, что об этом позоре все знают и везде пишут, и Петька… ох.
Миля прижался ко мне еще ближе, и я потерся щекой о спутанные холодные пряди волос, погладил ладонями напряженную спину.
- Ерунда. Слышишь, Миля? Она все врет, эта стерва. Если бы она по-настоящему дорожила сыном, то не отправила бы его к бабке. Ты, главное, успокойся.
Он молча покивал головой.
- Ну, вот и хорошо. Сейчас коньяку тяпнешь как следует, согреешься, и подумаем, что она там наваляла. Снимай давай всё…
- Ты тоже, - Миля вздохнул и провел ладонью по волосам, собирая их на затылке и отжимая.
Нет, это не было приглашением к сексу. Какой уж тут секс… Переодевшись и забравшись под теплый плед, мы лежали в обнимку и пытались разобраться в происходящем.
Татьяна всегда считала, что Миля плохо влияет на сына. Ну да – он учил мальчишку рисовать. Так ведь когда отец был занят и долго не приезжал, Петька умудрялся до того задолбать окружающих вопросами о цвете, форме и композиции, что Татьяна сама звонила и устраивала скандалы, требуя все бросить и явиться немедленно.
Да, чаще всего в выходные, вместо зоопарка или аттракционов, мы шли с Петькой и Махой, например, в Эрмитаж. И зависали там до закрытия, потому что оторвать молодого человека от картин могла только Машка. И то исключительно капризами, но она у меня девушка, в целом, не скандальная, а к увлеченным людям относится с уважением. Зато эрудиция у Петьки для первоклассника была огромная – соответственно, и оценки в школе хорошие. Это притом, что Татьяна с ним практически не занималась.
Что же касается отношений со мной – этот вопрос был выяснен еще на зимних каникулах. Тогда мальчишка провел у нас несколько суток, потому что мать куда-то свинтила на праздники. Пётр – товарищ очень вдумчивый, и на третий день, когда творцы творили, а я корпел над кульманом, состоялся такой разговор:
- Пап, а Рэм у тебя всегда живет?
- Да.
- Почему?
- Потому что нам хорошо вместе.
- Всегда?
- Всегда.
- И вы никогда не ссоритесь?
- Ну почему. Бывает, хотя и очень редко. Ты же с мамой тоже ссоришься иногда.
- Не иногда, а все время. Потому что она мешает мне рисовать.
- А Рэм мне не мешает. Наоборот.
Петька задумчиво уставился на меня и убежденно изрек:
- Вот когда я вырасту, я тоже женюсь.
- Только не на Рэме, - серьезно заявил Миля. – Тут ты опоздал, друг мой.
- Не-е, - утешил его сын. – Девочки красивее.
И на этом тема себя исчерпала.
Разумеется, рано или поздно Петьке попытаются объяснить, что папа сильно не прав. Но за его приоритеты мы теперь были спокойны: главное, чтобы художнику не мешали рисовать. А если тот, кто не мешает, оказался мужчиной – то всё равно повезло. И вряд ли Самарина-младшего с такой точки зрения кому-то удастся сбить.
Так в чем же дело? Почему Татьяна, которая до сих пор стремилась в основном к тому, чтобы сын не осложнял ей жизнь, вдруг так озаботилась его взглядами и душевным комфортом? Когда понимание, что мы уперлись в стену, стало кристально ясным, я с сожалением выбрался из-под теплого одеяла и пошлепал за мобильником.
С тех пор, как Стелла вышла замуж, она гораздо реже появлялась у нас, но любая беседа с ней по-прежнему выливалась в сплетни. Что, собственно, сейчас и требовалось.
- Стеллочка, солнце, а расскажи-ка мне что-нибудь о милиной Татьяне, - не стал мудрить я после обмена приветствиями.
- А ты не знаешь?! – тут же зашлась она, и мне захотелось возгордиться своим интеллектом, но было не до того. – Татьяна собирается за него замуж за своего упыря!
Как всё просто. И мерзко. И с этого места, если можно, поподробней.
- Стелла, ну мы ж не первый день знакомы – я никогда ничего не знаю. Но на этот раз хочу быть в курсе.
- А что случилось? – такое впечатление, что на том конце провода включились локаторы и записывающие устройства. Нет, моя дорогая, пополнять твою коллекцию сплетен я не собираюсь.
- Семейный интерес.
Стелла фыркнула без особого осуждения. На свадьбу Миля подарил ей сногсшибательное кольцо с бриллиантом, а на агрессивный вопрос жениха о столь дорогом подарке ответил, что это лишь тень его благодарности. Уж не знаю, как Стеллочка объяснила своему благоверному, за что ее благодарят, но ханжества в ней поубавилось.
- Итак?
- Да ничего особенного, в общем. Подцепила она его в каком-то бильярдном клубе, кажется. И с тех пор красивая жизнь у нее стала еще краше – он не бедный дядечка оказался. Тата, конечно, других не жалует, но этот вообще какой-то воротила, и она в него вцепилась мертвой хваткой. Из прежних-то никто на ней жениться не собрался – девушка уже в возрасте, а замашки прям звезды, да и Петька никого в грош не ставит. Кому такое ярмо нужно? Но упырь постарше лет на десять, и нельзя сказать, чтоб Аполлон.
- «Упырь» - потому что страшный? – неинтеллигентно уточнил я.
- Не, не урод, но с меня ростом. Она с ним на паре показов была, хвасталась. А почему «упырь»… Глаза у него такие… нехорошие, белесые. Не понравился он мне, ну да, видно, Татьяне в самый раз.
- Ясно.
Вот теперь действительно все ясно. Невысоких мужчин Стелла и раньше не уважала, это ладно, но ее общему впечатлению о человеке всегда можно было доверять. Я задумчиво распрощался и, прихватив подошедшего Милю за загривок, легонько боднул его в лоб.
- Приплыли, друг сердечный. Татьяна замуж собралась, тебе грозит развод.
Он отстранился и потер еще прохладными пальцами лоб – мой, не свой.
- Напугали кота сметаной.
Неторопливо закурил и опустился на диван.
- А Петьку, значит, в ссылку, чтоб не мешал счастливой семейной жизни, так?
Стоя напротив Мили, я засунул руки в карманы джинсов и откровенно любовался его прищуренными темно-серыми глазами. Ресницы дрожали, и ничего хорошего Татьяне это не сулило.
- А по нормальному, значит, было нельзя? По человечески? – Он резко выдохнул струю дыма. – Надо было все на меня свалить, с дерьмом смешать, да?
Я молча пододвинул ему пепельницу. Миля вдруг затих и взглянул на меня широко распахнутыми, отчаянными глазами. Покусал губу, взъерошил уже почти сухие волосы, нервно стряхнул пепел… Вот смешной, ей Богу! Не дожидаясь вопроса, который он так волновался задать, я сказал:
- Мне кажется, все к лучшему. Давай заберем Петьку к себе.
Он медленно закрыл глаза и откинулся на спинку дивана – расслабленно, плавно. Вздохнул, расправляя плечи, едва заметная мечтательная улыбка тронула губы.
- Ну, пусть теперь попросит меня о разводе. Сволочь. Если будет просить очень вежливо, я соглашусь. Но только в обмен на ребенка.
Серые глазищи снова распахнулись и уставились на меня. Серьезно. Горячо. Влажно.
- Рэм, как же я тебя…
- Я знаю. Я всё про тебя знаю, - отобрав у него сигарету, я смял ее в пепельнице и опустился на пол, утыкаясь лицом ему в живот. – И ты про меня…
Чуть дрожащие пальцы пробежались от моих висков к затылку.
- Да. Знаю.

*****

Кажется, этой осенью солнца не было совсем. Оно намертво потерялось в бесконечных серых тучах, не ложилось на пол мастерской яркими теплыми квадратами, не отражалось в милиных глазах, начисто исчезло из петькиных пейзажей. Никогда бы не подумал, что восьмилетний мальчишка может так мрачно рисовать природу и город – только взглянешь, и хочется удавиться.
Стоя у здания суда Центрального района, я держал Петьку за руку и пытался вспомнить хоть один солнечный день, и не мог. А сейчас, в конце ноября, было еще и холодно. Наверное, нужно было сидеть в машине, а еще лучше – остаться дома и ждать Милю там. Но ни отпустить его одного, ни оставить Петьку в мастерской было невозможно, а в машине мне не хотелось травить ребенка никотином. Я крутил и крутил в пальцах незажженную сигарету до тех пор, пока Петька не запросился на улицу. Мы выбрались на тротуар, и он тут же вцепился в мою руку, а я, наконец, закурил и принялся ждать, что он что-нибудь скажет. Но он молчал.
Он вообще большей частью молчал – с тех пор, как мы забрали его из Вологды. И Миля тоже молчал. Я чуть не спятил с ними.
Татьяна завела волынку с разводом в самом начале сентября – долго ждать ее выступления не пришлось. И хорошо, что петькина «ссылка» и разговор со Стеллой подготовили нас к этому шоу. По здравом размышлении было решено не доводить разборки до суда, потому как грудному ежику ясно, что ни один суд нашей любимой родины отцу-гею ребенка не отдаст. Поэтому в ответ на смелое заявление о том, что «не нужна нам твоя квартира, но к ребенку и соваться не смей, извращенец, а фамилию я сыну поменяю», Миля с металлом в голосе пообещал устроить грандиозный скандал с использованием средств массовой информации. С указанием всех имен, включая счастливого жениха. И в многочисленных интервью доступно объяснить широкой аудитории, что пусть он триста раз гей, но брак с женщиной, отославшей ради нового мужа своего ребенка, считает аморальным.
Это был точно рассчитанный удар, и Татьяна на несколько дней притихла. Трепать светлое имя будущего супруга в печатных и непечатных изданиях ей явно очень не хотелось. Точнее, она отлично поняла, что его сиятельство будет недоволен – такая слава ему не нужна, и он, чего доброго, может и передумать жениться.
Быстро усвоив, что скандал не в ее интересах, Татьяна стала вежливее. Ну почему Миля сопротивляется? Ведь можно же все уладить по-человечески! Да что вы говорите, кто бы мог подумать… А по-человечески – это вот как: Миля спокойно и тихо дает ей развод, обеспечивает денежное содержание Петьки у бабушки, и может к нему даже приезжать. Часто он же все равно не сможет, верно? Поэтому она не против. А квартира ей действительно не нужна. Только машина.
Эта душеспасительная беседа проходила у нас в мастерской, в моем присутствии, и я чуть не отравился желчью от злости. Но вмешаться означало рисковать «человеческим улаживанием», поэтому я просто прикурил сигарету и сунул ее в руку мрачно отрешенному Миле. Он сделал несколько затяжек, расцепил, наконец, зубы, и озвучил встречный вариант:
- Значит, так, Татьяна. Я тихо и мирно даю тебе развод только в том случае, если Петька остается со мной. На суде мы заявляем это как решенный вариант, без всяких обсуждений. Квартира мамина, так что нечего разыгрывать благородство. А машину… - он покосился на меня, - забирай, не жалко.
Я приготовился к тому, что сейчас начнется страшный визг, но Татьяна тихо и потрясенно прошептала:
- Ты… Ты что, хочешь, чтобы он жил… с вами?
- Да.
Теперь, когда главное было сказано, Миля почти успокоился.
- Ты соображаешь, чего требуешь? Рэм? – она перевела на меня без малого квадратные глаза.
Я медленно кивнул.
- Да вы что? Он же вырастет таким же, как вы!!!
- Не обязательно. И вообще, каким вырастет мой сын, тебя больше волновать не должно. Он будет жить со мной и станет художником, если захочет. И будет любить того, кого полюбит. И больше никто и никогда не посмеет травить его и объяснять ему, что он ненормальный. А тебе я желаю счастливой семейной жизни, в рамках твоих представлений. Это всё.
- Так. – Татьяна поднялась и схватила сумочку. – Я немедленно поеду к маме и заберу ребенка домой. И разведусь с тобой, и ты ничего не сможешь сделать. И повода устроить скандал у тебя не будет. Я хотела избавить Петьку от нервотрепки, но не знала, какая ты дрянь.
Миля побледнел.
- А после развода отправишь его обратно? От этой нервотрепки ты хотела его оградить?
- А вот это уже не твое дело.
Теперь терять было нечего, и, глядя на задохнувшегося Милю, я все-таки вмешался:
- Вы уверены, что ваш жених позволит вам привезти ребенка?
Татьяна гневно обернулась почти в дверях:
- Да!
- Потому что это ненадолго, - прошипел Миля. – Ты, наконец, нашла себе достойную пару. Но с такой дряни, как я, станется найти другой повод для скандала.
- Какой? – тонкие брови высокомерно взлетели.
- Погоди, Миля, - я сильно сжал его плечо. – Татьяна, я советую вам все же согласовать с будущим супругом этот вопрос.
- Держите свои советы при себе!
Но я упрямо гнул свою линию:
- Я уверен, что он будет против.
И она осеклась.
- Почему?
- Потому что я с ним побеседую. Дождитесь этого, чтобы не наломать дров. Вы же не хотите потерять его?
- Да что вы-то можете ему сказать?
Я вежливо, как крокодил, улыбнулся.
- Не нужно со мной ссориться. Мне есть, что с ним обсудить, поверьте. И я вас предупредил.
Татьяна смерила меня уничижающим взглядом и хлопнула дверью. Я отпустил милину руку.
- Как ты думаешь, она подождет?
Он потер плечо.
- Да испугалась, вроде. Подождет. Только чего?
- Разозлила она меня. Не хочу капать ядом и ограничусь тем, что такой суки я отродясь не видел. А поэтому предлагаю повысить градус влияния. Сейчас я позвоню своим сыщикам и попрошу помочь.
Миля устало опустился на диван рядом со мной.
- А чем они помогут? Ну, действительно отыщут этого ее упыря – и что? Разве что еще найдут адвокатов, чтобы устроить громкий судебный процесс. Собираешься напугать его оглаской?
- Не, к вашему разводу он формально отношения не имеет, - отмахнулся я. - И суд, если на нем начнутся разборки, ты все равно проиграешь, так что толку… Но ребята ж не просто сыщики, они ю-рис-ты. А это такая братия, с которой ни один воротила ссориться не захочет. Понимаешь?
- Нет.
Но мой неожиданный кураж, кажется, захватил и его – глаза ожили, заблестели.
- Темный ты в бизнесе человек, Миля. У Михи с Саней куча друзей и знакомых. Я с этой сворой точно бы не хотел разойтись во взглядах, например, на налоги. И упырь не порадуется. Короче, мы сейчас едем к ребятам, а там посмотрим.
И посмотрели, да еще как... Мои замечательные одноклассники, которым в красках выдали всю историю, перекурили, переглянулись, и чуть не хором вынесли вердикт:
- Надо звонить Сабурскому.
Я аж подскочил. Ничего себе масштабы! Один из самых известных в городе адвокатов по арбитражу – это, конечно, круто, но с чего он-то возьмется нам помогать?
- А вы что, друзья?
- Нет, куда там, - заржали сыщики. – Он нам на курсах квалификацию повышал. Друзей у Железного Феликса – кот наплакал, такой уж человек. Но он поможет.
- Почему?
- Потому, что самый близкий друг… ему не только друг. Так что тематика конфликта ему близка.
У меня отвисла челюсть.
- А вы откуда знаете?
- Случайно получилось, - Миха довольно сощурился, - Я их как-то в кафе видел. Думал, Сан Саныч меня уроет за понятливость, а он только ухмыльнулся. Но информация все равно распространению не подлежит.
Да не вопрос. Что мы, маленькие? Знаем, плавали…
Дальше все катилось, как по маслу. Сабурский действительно разрешил ссылаться на него, и с упырем мы побеседовали весьма конструктивно. Я постарался не грубить, а он не полез в бутылку, вроде как проигнорировав сообщение о том, что у него есть шанс не поссориться с юридической общественностью Петербурга. Равнодушно пожал плечами и ответил, что ему все равно, с кем останется мальчик, и лишь неприятно удивлен тем, что родители ребенка сами не могут решить этот вопрос. В общем, мы поняли друг друга.
Через день Татьяна устроила в мастерской светопреставление, которое наглядно продемонстрировало нам, что на елку влезть и не ободраться у нее не получается. И что замуж ей хочется ужасно, а в кошмарном будущем сына виноваты, конечно, всякие пидарасы.
Но это было уже не важно. Сразу после подачи документов на развод Миля отправился в Вологду и привез Петьку к нам.
И началось Великое Молчание. Я сначала думал, что они поссорились по дороге, но нет. Петька теперь, надо или не надо, держал Милю за руку, чего прежде за ним не водилось. А если Мили не было рядом, хватался за меня. Это была какая-то болезненная потребность быть вместе, вцепиться, не отпускать. Обсуждать очевидное они явно не видели смысла, а говорить о чем-то другом не получалось. Вот и молчали, держась друг за друга, как будто это могло решить все проблемы.
Разряжала обстановку только Маха, которую я старался привозить почаще, потому что ее непобедимая вера в то, что те, кто грустит, просто забыли как все прекрасно, действовала на нас сродни свежему воздуху.
А духоту и страхи нагнетала Татьяна. Мы наивно думали по началу, что все разборки в прошлом. Если бы… Она завела обыкновение навещать свое несчастное дитя, и упорно клевать всех и каждого. Надеялась, что мы одумаемся, и все таки станет «по-человечески». Исход дела в суде зависел исключительно от того, сдержит ли Татьяна обещание не претендовать на ребенка, и поэтому мы старались ее не злить. И она безнаказанно изгалялась по полной.
Первым делом заявила Петьке, что папа ее заставляет отказаться от сыночка. Сыночек сверкнул глазами и тихо ответил, что не любит бабушку. Тогда она объяснила, что он, в отличие от мамы, взрослого человека, пользы для себя не понимает, и ее решение еще под вопросом. И что до суда она посмотрит, можно ли доверить папе воспитание ребенка.
И понеслось… Каждый ее приход был для нас испытанием, вроде допроса с пристрастием.
- Чем вы кормите мальчика? Пиццей и пельменями? Он делает уроки или только рисует? Вы с ним гуляете? Кто его водит в школу? Здесь по-прежнему проходной двор? Во сколько он ложится спать? И вообще, а где ребенок спит? На диване посреди бедлама или… с вами?
Мы очень-очень спокойно объясняли, что в доме всегда есть полноценный обед и ужин, и демонстрировали до отказа забитый холодильник. Что уроки Петька делает, и математику, с которой у него всегда были проблемы, я каждый вечер проверяю. Что отвожу его в школу я, на машине, а забирает Миля, и, когда погода позволяет, они рисуют где-нибудь в сквере. Что люди в мастерской только в первой половине дня, пока Петька в школе. И на диване сплю я, а Петька вместе с Милей, в спальне, которую мы выгородили в прошлом году. Ложится часов в десять-одиннадцать.
Но Татьяне ничего не нравилось, а спокойный тон ответов только заводил ее еще больше.
- Вы специально мне сейчас глаза замазываете, а потом опять устроите свою чертову богему и покалечите ребенка! – утверждала она.
Особенно ее бесило рисование на прогулках и то, что я вообще живу в мастерской. Но мы держались. До тех пор, пока за неделю до суда Татьяна не достала Милю окончательно.
В тот вечер он был на какой-то репетиции, и Петьку укладывал я. Ну, собственно, процесс не так чтобы очень заморочный, все-таки восемь лет – не восемь месяцев. Разобрать постель, убедиться, что он выпил витамины, отнести в ванную забытую пижаму, проверить, почистил ли зубы, закрыть форточки, чтоб не продуло, пока идет после душа в спальню. Пообещать шепотом, что все будет отлично, подоткнуть одеяло, выключить свет, и – спокойной ночи. Ничего сложного. Но заботливая мать мешала нам своими советами, как могла, а потом, кидая на меня убийственные взгляды, дождалась Милю, и объявила:
- Я знаю, почему твой ненаглядный Рэм согласился забрать мальчика! Он еще и педофил!
И тут милино терпение лопнуло.
- Татьяна. Я тебя сейчас удавлю.
Прозвучало это тихо, но так искренне, что у меня побежали по коже мурашки. А Милю несло.
- Ты… Не я, а ты способна сделать ребенка несчастным. У тебя вместо сердца смрадная яма, а в голове каша из тупых расчетов и мещанской морали. Да, мой Рэм согласился принять ребенка, а твой жених – нет. Но тебя это не остановило. Вот и катись к своему упырю, к черту, к дьяволу, и чтобы я тебя больше не видел до развода. А если попробуешь все же отсудить Петьку, твой воротила получит по полной программе и обвинит в этом тебя, можешь не сомневаться. И не вздумай орать – разбудишь любимого сына.
С этими словами Миля схватил обалдевшую Татьяну за руку, отволок к двери, и, сунув ей ее вещи, выставил на лестницу. Почти тут же раздался звонок, но вырубить его было секундным делом. Миля некоторое время, скривившись, слушал глухие удары в дверь и доносившиеся разъяренные крики, а потом набрал на мобильнике номер и раздельно проговорил:
- Если ты вызовешь милицию, я позвоню твоему пока еще жениху. Посмотрим, кто из них обрадуется больше.
Выключил телефон, стиснул его в ладони, и, резко развернувшись, ушел на кухню. Татьяна действительно скоро угомонилась, а я плюхнулся на диван и попытался, наконец, понять, из чего она могла сделать такой абсурдный вывод. Черт знает, выходило, что я спровоцировал этот скандал…
Тишина в кухне казалась мне все более зловещей, а собственные поступки – все менее осмотрительными. А потом Миля принес мне стакан с джином, уселся на пол и устало откинул голову на мое колено. Бутылку и свою, очевидно уже не первую, порцию, он поставил на пол рядом с собой. Я только один раз видел его поддатым, когда после моего возвращения из Сиднея потащил его знакомить с сыщиками. Ну, тогда мы оба надрались вусмерть – от жути перед тем, что еле проскочили. И вот теперь Милю опять пробрало – не так сильно, но заметно. Он долго молчал, через раз попадая в пепельницу, и, наконец, тоскливо проговорил:
- Рэм, ну не сердись…
Вот придурок! Я сделал большой глоток джина и осторожно убрал с его лба растрепавшиеся пряди. Он глубоко вздохнул и опустил ресницы.
- И не обижайся. Не позволю я ей больше над тобой измываться, честно.
- Причем тут обиды… Таким, как мы, разве что ленивый в такой ситуации гадость не скажет. Только бы твое выступление обошлось без последствий.
Миля нашарил свой стакан и тоже отхлебнул, покачал головой, не открывая глаз.
- Ситуация… Я бы и не полез во все это, что ж я, не понимаю, что ли… Мы с тобой сами за себя отвечаем, и тут нам никто не указ. А вот если с нами ребенок, это серьезно его жизнь осложнить может, как ни крути. Да и тебя я втравил… Мороки целый воз, зато каждый поцелуй с оглядкой, не говоря уж об остальном.
Он закусил губу, поболтал в стакане джин, и вдруг развернулся, чуть не расплескав прозрачную жидкость, глаза загорелись сумасшедшим серым пламенем:
- Да только они же не знают, как это – когда тебе не дают рисовать! Когда ломают, когда душат, когда объясняют, что все, что ты любишь – ерунда и бред, и надо быть нормальным, как все!!! Художественная школа, Рэм, она же у нас средняя! И я до пятого класса учился в обычной – вот я там наелся этого до рвоты! Рисунки на полях тетради – нельзя! Эскизы на уроках – нельзя! Все на перемене бегают, а ты рисуешь – кретин! Но у меня хоть дома было иначе. Мне мать не говорила, что я псих и урод, и над тем, что мне дорого, не издевалась! Петька еще крепкий парень, я бы давно в штопор ушел. Бабка же у него в Вологде первым делом все альбомы отобрала и записала в футбольную секцию, через день возила!!!
Может, кого-то и позабавила бы милина ярость, только мне было не до смеха. Я скатился с дивана и обнял его за ходившие ходуном плечи, прижал к себе.
- Миля, когда мне дороги пришлось бросить, я тоже маялся. Не так, конечно, но я понимаю, правда! Понимаю.
Он вцепился в мой свитер и перестал дрожать.
- Ты – другое дело… - Теплый шепот защекотал мне шею. - Знаешь, мне иногда кажется, что они садисты. С этим своим высокомерным пренебрежением, плоской моралью, идиотскими нормами. Они-то знают, что «на самом деле» всё должно быть плохо, потому что плохо им самим. Они всё в себе убили, чтобы быть, как все, и от других требуют того же… Не могу я им Петьку отдать.
- И не надо, - я тихонько уложил милину голову себе на плечо, погладил по волосам. – Ну, уродился сын в тебя, так это ж здорово. А Татьяне обидно и непонятно, и она б его пыталась и дальше ломать, но нашелся же по счастью на нее такой упырь, которому не нужны проблемы. И замечательно. У нас всё получится, я в это верю. Должно получиться, потому что мы не для корысти стараемся, и не из наплевательства. А как нам по жизни всё устроить, я уже придумал, не волнуйся. Ты вот сейчас на диван залезай, и допивай свой джин – выветривай стресс. А пока ты косеть будешь, я тебе расскажу про квартиры, домработниц и прочие организационные моменты.
Миля потерся о меня щекой, послушно поднялся и уселся с ногами в угол дивана, на свое любимое место, но стакан оставил на полу:
- Хватит. И так развезло, а я хочу не отрубаться, а слушать и смотреть на тебя.
- А смотреть-то зачем? – удивился я такому уточнению.
- Любоваться, - без малейшей иронии изрек он и действительно уставился на меня.
Я только рукой махнул смущенно:
- Ладно, слушай…
Планы на будущее мы обсуждали всю неделю, стараясь не думать о том, что Татьяна может перечеркнуть их в суде несколькими словами. Она действительно больше не появлялась в мастерской, и поэтому о ее намерениях у нас не было никакой информации. Миля надеялся, что расчетливая тяга к красивой беспроблемной жизни перевесит для Татьяны заботу о сыне. Особенно учитывая, что все, сказанное им в ярости, она и раньше прекрасно знала. Включая его мнение о себе, пусть и не озвученное до того момента словами. Я переживал, что оскорбленное самолюбие может спутать в ее мелочной душонке даже глобальные расчеты. А Петька просто боялся, что после развода мама заберет его из мастерской. И от тоски в его рисунках и бесконечного молчания хотелось подорвать все госучреждения города.
Ехать в день суда в школу он отказался наотрез.
Так мы и стояли на тротуаре, я сжимал в руке петькину холодную ладошку и думал о плохой погоде. А еще о том, что сигареты кончаются и для грандиозного финала я сейчас еще и простужу ребенка, если Миля не появится ближайшие пять минут.
А потом он вышел вместе с Татьяной, задумчиво кивнул каким-то ее словам, и вместе с ней направился к нам, на ходу неловким движением застегивая куртку. У меня сердце покатилось в пятки.
Мать подскочила к Петьке первой, и тут же принялась поправлять на нем шарф, натягивать поглубже шапку, схватила за руку. Но и я не отпустил, чувствуя, как маленькие пальцы вцепились в мою ладонь.
- Сыночка, ты не переживай, - затараторила Татьяна, - мы с папой обо всем договорились. Тебе надо хорошо учиться, не пропускать школу, вовремя кушать…
Но Петька, казалось, не слушал. Он смотрел на Милю огромными темными глазами и ждал. И Миля улыбнулся ему – открыто, радостно, чуть удивленно: получилось!
- … и обязательно заниматься спортом. А я с дядей Лёшей буду часто уезжать и следить за тобой не смогу. Так что тебе придется жить у папы, но это не страшно – главное, не отвлекайся от учебы и хорошо себя веди…
- Я буду, - очень серьезно сказал сын и аккуратно вытащил ладошку из руки матери.
Татьяна оборвала свой несуразный поток слов и вдруг с каким-то болезненным упрямством произнесла:
- Я тебя очень люблю. Правда.
- Я тебя тоже, - ровно отозвался Петька, и мне показалось, что маленькую девочку сейчас искренне и от души утешает взрослый человек. – Спасибо, мама.
- Я буду приходить к тебе.
- Ладно.
- Ты… не рисуй на морозе.
- Хорошо.
- И математику… - Татьяна покосилась на меня, и я сощурился, стараясь не отвести взгляд. Мне бы петькину выдержку.
- По математике у нас в году будет пять, – надеюсь, в моем голосе не прозвучала упорно стучащая в мозгу мысль: да когда ж она уйдет-то!
Неожиданно Петька обернулся и расцвел улыбкой. Оказывается, мы не заметили что Миля куда-то отходил, но теперь он стоял рядом с нами и протягивал изумленной Татьяне целую охапку белых роз на длинных темных стеблях.
- Это тебе, Таня.
Она смущенно взяла огромный букет. Да-а, когда Миля дарит цветы, это всегда сбивает с ног – даже из положения «лежа».
- И не волнуйся за Петьку, ты еще будешь им гордиться. А теперь прости – нам нужно вовремя пообедать.
Мать, как во сне, наклонилась, поцеловала Петьку в щеку и еще раз поправила ему шарф, Миля задумчиво кивнул, а я от души пожелал ей удачи. Татьяна обвела нас блестящими от слез глазами, уткнулась лицом в цветы и пошла к своей машине. Садясь, она махнула нам рукой, и мы дружно ответили.
Кажется, она решила, что ее поняли и не осуждают. И это была святая правда, но не вся.
Самарины понимали ее гораздо лучше, чем она могла себе представить. И даже где-то сопереживали глубине ее душевных терзаний. Что же до осуждения – так не та они порода, чтоб судить чужой выбор.
Отец и сын просто были бесконечно благодарны этой странной женщине за то, что они друг у друга есть.
Проводив взглядом отъезжающий фольксваген, Миля подхватил Петьку на руки, закружился на месте и объявил:
- А теперь мы едем в Лавку Художников покупать тебе этюдник!
И Петька заревел – впервые за эту мрачную осень. Я вытащил из кармана платок, смял пустую пачку, собираясь выкинуть, чтоб не мешала, и замер от восторга, оглянувшись по сторонам.
День, оказывается, был солнечным.

*****

Эта идея глодала меня давным-давно. Помирить Милю с матерью мне хотелось годами, но путей решения задачи я не видел. Прежде всего, он сам не желал налаживать отношения, что служило доказательством так и не прошедшей обиды, а потому спросить у Мили адрес или телефон матери было невозможно. И как прикажете выяснять, хочет ли она мириться?
Но теперь случай представился. Как только улеглась эмоциональная буря, вызванная разводом, пришло время реализации планов по благоустройству быта. Не мудрствуя лукаво, мы отправились в квартиру под мастерской и предложили нашим милейшим соседям вместо их перенаселенного двухкомнатного ада трехкомнатный рай. На Владимирской, рядом с метро, во втором этаже – словом, милину квартиру. Идея была смелая, но не безумная, и вполне себя оправдала.
Я надеялся, что для оформления сделки Миля вызовет мать в Петербург, но нет. Этот упрямец просто потребовал выслать ему доверенность, и Елена Николаевна согласилась беспрекословно. Такая покладистость подтвердила мои надежды на то, что помириться с сыном мать очень хочет, и ее адрес, указанный в документах, согревал мое честное сердце интригана.
Пока шел ремонт и строилась лестница, соединяющая мастерскую с квартирой внизу, пока мы обставляли и устраивали комнаты для Петьки, я все думал и думал, что же такое написать милиной маме. А потом просто отсканировал фотку, которую Татьяна поставила на петькин стол: она сама, во всем сиянии своей блондинистой, явно вологодской, красоты, и Петька у нее на руках – с черными кудрявыми волосами, черными глазищами – натуральный сербский ребенок. Распечатал, подписал, кто есть кто, отправил, и принялся ждать у моря погоды.
Это письмо, собственно, скорее предназначалось милиному отцу. В ходе упорных размышлений я пришел к выводу, что послание в стиле «Уважаемая Елена Николаевна, а не хотите ли наладить отношения с Вашим сыном, которого я очень люблю. Рэм» - ничего не даст. Кроме того, наверное, что придется объяснять, как я люблю Милю и почему. Не самая завидная перспектива. Уж наверняка милина мама в курсе про нас – интернет-то границ не знает, но всё равно… Могла бы она наладить отношения с сыном – давно бы наладила, так что Рэм-не-Рэм, а не во мне дело. Помирить их может только этот самый Богумил-старший, который своими закидонами вырыл между ними яму, не пожелав признать сына. Ну, вот теперь пускай и подумает о своем поведении. Не факт, что в результате что-то изменится, но, на мой взгляд, это был единственный реальный шанс. А кроме того, правда – она правда и есть, и знать ее всегда полезно.
Хотя в этой установке я чуть было не засомневался впоследствии.
Только мы наладили быт, как мечтали – поселили донельзя счастливого Петьку в почти отдельной квартире, где у него была своя собственная мастерская и спальня. Только нашли, наконец, замечательную пожилую «домоправительницу» Дарью Семеновну, которая готовила, как бог, соблюдала петькин режим, как дьявол и с трепетом складывала разбросанные рисунки. Только собрались вкусить долгожданной спокойной жизни – как грянул гром.
Раздался обычный звонок, и в дверях возникли милины родители. Спору нет, узнать адрес давно выкупленной мастерской Богумила Самарина в Союзе Художников можно и по сей день, но я как-то не был готов к тому, что они так круто возьмутся за дело. А Миля и вовсе остолбенел.
Он был ранним ребенком, да – на вид родителям не было и шестидесяти, но все равно могли бы побольше такта к таким годам нажить, честное слово. Правда, у меня сложилось впечатление, что Елена Николаевна не разделяла напора своего мужа, но остановить его не могла. А он заявил с порога:
- Я хочу посмотреть на моего внука.
И ни «здрасте», ни «как здоровье»… Черт, а с Петькой они действительно похожи так, что не перепутаешь.
Миля окатил ледяным взглядом мать, и, кажется, даже не посмотрев на отца, уронил:
- Что навело вас на мысль, что это все-таки ваш внук?
И пожилой дядя без царя в голове вытащил фотку и показал сыну. Елена Николаевна только зажмурилась с тихим стоном. Миля стеклянными глазами глянул на меня и отчеканил родителям:
- Уходите. До сих пор вы прекрасно обходились без нас, обойдетесь и впредь.
Развернулся и ушел вниз по новой, еще скрипящей лестнице. Только хлопнула дверь.
Елена Николаевна, не открывая глаз, плакала – тихо и безнадежно горько, а ее муж рявкнул мне:
- Куда он пошел?
- К вашему внуку, - зашелся шипением я, и он немедленно дернулся идти следом.
- Стоять!!! – по части рявкнуть я тоже не дурак – не важно, насколько старше меня люди, ведущие себя по-кретински. Господин Богумил очумело уставился на меня и вдруг сник.
- Вы ведь Рэм? – не очень уверенно спросил он, подслеповато щурясь. – Вы его… эээ… Это вы прислали фотографию?
Интересно, а кто еще стал бы тут на него орать? От злости у меня перехватило дыхание.
- Да, я Рэм и я «его». Да, это я прислал фото. И нет, я не думал, что вы все испортите!
Милина мама шагнула к мужу и устало потянула за рукав:
- Я же говорила – не надо так нервничать…
Он не ответил, опустив голову и хмурясь. Елена Николаевна старательно вытерла слезы и подняла на меня глаза – серые, как у сына:
- Рэм, что нам делать?
И моя злость куда-то испарилась, оставив только усталость.
- Вы сейчас очень сильно поссорили меня с Милей, - вздохнул я, - Оставьте мне свой телефон и не уезжайте из Питера, пока я вам не позвоню. Сможете?
- И как долго нам ждать? – вскинул голову этот псих, но огрызаться на него мне уже не хотелось.
- Не знаю. Он перебесится, мы поговорим, и я скажу вам, имеет ли смысл приходить еще раз. Больше ничем помочь я не могу.
Ждать действительно пришлось долго – с учетом общего напряга. Четыре дня Миля со мной не разговаривал, а в ответ на петькины недоуменные вопросы отвечал, что пытается переварить мою благотворительность. Лучше бы он наорал на меня, что ли… На пятый день, отвезя Петьку в школу, я вернулся домой и терпеливо дождался, когда напуганный моим суровым видом менеджер уберется подобру-поздорову. Закрыв дверь, я подошел к Миле и осторожно провел ладонями по его плечам. Он тут же стал как каменный, пришлось убрать руки и заняться внимательным рассматриванием городского пейзажа за окном. Через пару минут в тишине прозвучал недовольный голос:
- Никогда не понимал стремления решать размолвки с помощью секса.
Я медленно обернулся.
- Когда такое было? Просто я соскучился. Мне от твоего молчания холодно, как на полюсе.
Он посмотрел на меня сердито и недоверчиво, потом резко сел на диван и спросил:
- Зачем ты написал матери?
- Написал, потому что был на ее месте, Миля. Нам обоим ты щедро подарил свободу от себя. Врагу такой свободы не пожелаю.
- А о том, что ты вернулся, а она нет, ты не подумал?
- Мне для этого не пришлось оставить любимого человека. Наоборот.
Нет, не пробрало – это было очевидно. Он молча пожал плечами и взялся за сигареты.
Пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию:
- И мы с тобой ей должны – если бы я в самолете не вспомнил вашу историю, я мог бы не успеть вернуться. Ты вон Стелле кольцо подарил, а я отправил твоим родителям это письмо. Чтобы в жизни женщины, которой я благодарен, что-то могло измениться к лучшему.
А вот теперь, вроде бы, зацепило. Миля долго молчал и щелкал зажигалкой, глядя на пламя. И не старался объяснить мне, что до сих пор не понимает, как можно отказаться от собственного сына и жить с человеком, который заставил тебя это сделать. И что он не хочет ни понимать, ни судить – просто считает себя в праве остаться в стороне. Зачем объяснять такое? Я давно знал, чего ему всё это стоит.
И я не пытался сам заставить его понять – всё равно не вышло бы. Пусть это делают родители. Я только хотел, чтобы Миля дал им шанс.
Молчали мы очень долго. Наконец он положил зажигалку и мрачно посмотрел на меня.
- Столько лет прошло, Рэм… Что сделано, то сделано – думаю, поздно что-то менять.
- Ну, они же приехали, значит, хотят, чтобы было по-другому. Как я хотел, и меня ты выслушал. Так выслушай их тоже. А там видно будет.
Миля вздохнул и принялся собирать волосы в хвост, чтобы не мешали работать.
- Ладно, уломал. Раз ты почему-то считаешь, что матери свобода от меня не нужна так же, как тебе… Посмотрим, что они скажут. Но я к ним не поеду.
- В этом нет необходимости, - я очень старался не схватиться сразу же за телефон, - Они еще здесь, и я могу позвать их. Давай завтра утром?
Он покосился на меня и покачал головой, едва заметно улыбнувшись:
- Черт с тобой. Зови.
И взялся за эскизы.
Но наутро от вчерашней невозмутимости не осталось и следа. Миля нервничал, это было очень заметно: курил одну за одной, а от дверного звонка только что не подскочил. На этот раз они с отцом как будто поменялись ролями – Богумил был на удивление холоден и немногословен, и старательно молчал. Однако я заподозрил, что это не надолго. Уж очень ему не нравилось то, что его жена взялась рассказывать сыну.
- Сейчас все, что произошло до твоего рождения, видится мне такой простой историей. Но в девятнадцать лет впечатление было совсем другое. Это казалось так сложно и необыкновенно запутанно – два друга упорно пытались добиться меня, не потеряв при этом свою дружбу. А я не хотела ссорить их, старалась быть мягче с Юреком и осторожнее с твоим отцом. Но разве это было возможно…
- Лена, не надо. Я не хочу, чтобы ты говорила об этом!
Ну точно – гробовое молчание дало трещину, но Елена Николаевна только скользнула задумчивым взглядом в сторону мужа, и он остался сидеть, как изваяние.
- Потом я надеялась, что Жаржавский понял нас и успокоится, когда уедет в свою Польшу – я тоже должна была вернуться домой, у нас было так мало времени, а впереди неизвестность… Но стоило твоему отцу застрять в Варне на несколько дней, Юрек устроил мне такое объяснение, о каких я к тому времени и в книгах не читала.
- Лена!!! Я запрещаю…
Мало того, что тон этого протеста был на удивление просящим, еще больше меня потряс жест: пожилой человек, до сих пор выглядевший таким заносчивым, согнулся и уронил голову на руки. А женщина, стоя посреди мастерской, смотрела отсутствующими глазами поверх его головы. Только слегка пожала плечами:
- Не слушай. Я свое отмолчала, - она повернулась к сыну. - Тогда я испугалась, пожалела друга, который, казалось, сходил с ума… А он нас – нет, потому что перед отъездом все-таки рассказал об этом Богумилу, и заявил права на ребенка. – Спокойный голос дрогнул и прервался на мгновение. – Я не могла ошибиться, но меня уже никто не слушал. Боялась, подерутся – убьют друг друга. Но что мне потом годами снилось, так это глаза, которыми на меня смотрел Богумил. Пустые, мертвые – как будто я его под поезд столкнула. Никакой драки не надо, хватило моей глупости…
Елена Николаевна прищурилась, словно разглядывая свое прошлое, и чуть слышно вздохнула.
- Юрек потом долго писал мне. А твой отец нет. А через много лет – вдруг письмо, и как будто мы снова студенты, и той истории не было вовсе.
Ее голос стал неожиданно теплым, зазвенел нежностью и снова остыл:
- Я тогда не сразу поняла, что ни о Юреке, ни о тебе он вообще никогда говорить не станет.
Снова вздох, и темно-серые глаза попытались поймать взгляд сына.
- Потом думала – смогу достучаться. И не сумела. Он вычеркнул тебя, ты – меня, а оставить его второй раз я не могла.
Устало отвернувшись от Мили, который упорно смотрел в пол, мать совсем тихо договорила:
- А теперь появилось это фото. С тех пор он едва несколько слов сказал – молчит, как неживой, и не спит совсем. Но я все равно рада, что мы приехали сюда, даже если ты не хочешь говорить с нами.
Елена Николаевна замолчала, ссутулившись и крутя на пальце обручальное кольцо, а Миля моргнул, слегка потряс головой, вынырнув из ее рассказа. И глаза оказались стальными от ярости:
- Не хотел, это верно. Но теперь у меня созрело несколько вопросов.
Он неторопливо повернулся к отцу, как будто навел прицел.
- А что же господин Ковач молчит-то после того снимка, стесняюсь спросить? Что изменилось? Настолько, что и сон нейдет, и дома не сидится?
Богумил провел ладонями по лбу и распрямился, глядя на жену с отчаянием:
- И чего ты добилась? Наши беды ему не нужны – он о них и думать не хочет.
Но Елена Николаевна только покачала головой.
- Что?? Извините, я не ослышался? – Миля стремительно откинул волосы со лба. - Из-за глупой ошибки неопытной девчонки вы заставили ее, ни много ни мало, отказаться от сына. И она согласилась из любви к вам. А я должен сопереживать этой драме? Я? Я ничего не путаю? А теперь вам, наконец, доказали, что я и ваш сын тоже, и тут вам стало как-то нехорошо, да? Ну, будем считать, что я сочувствую. Правда, в первую очередь матери, но и вам тоже – вдруг кому-то станет от этого легче.
- Если сочувствуешь, мог бы не мучить мать все эти годы!
- Я-аа?! Это я ее мучил? Я заставил ее выбирать между нами? Смотрите, какой я страшный зверь! Да нафига вам такой сын, а? Зачем переживать? Оставьте все как есть и успокойтесь!
- Нужен, - мрачно отрезал Богумил.
- Ах нужен! Чтобы третировать так же, как ее? О, меня просто необходимо наставить на путь истинный! Скажем, то, что я гомосек, вас не смущает?
И тут Богумил начал смеяться – сначала тихо, а потом все громче и громче, сжимая колени побелевшими от напряжения пальцами. Елена Николаевна только поджала губы, а Миля, кажется, всерьез испугался – остановился посреди разворота, замер, глаза распахнулись во всю ширь. Мне тоже стало жутко. Если бы я собственноручно оттолкнул от себя своего ребенка, то спустя столько времени не смеялся бы, а плакал, но это была истерика. Она болезненно напомнила мне милину, сразу после моего возвращения, но возраст у его отца был куда как солиднее, и я стал осторожно прикидывать, есть ли у нас сердечные средства. Видимо, тревога ярко отразилась на моем лице, потому что Елена Николаевна тихо и сердито сказала:
- Не волнуйтесь, Рэм. Сердце у него крепкое, железное. Все эти годы выдержало.
Она отвернулась к окну, обхватив себя за плечи, а я со всей определенностью понял, что если теперь Богумилу помирить сына с женой не удастся, то ее стараниями эта железобетонная глыба может запросто рухнуть. Ну и кашу я заварил…
Тащить милиного отца под душ, ясно дело, было как-то неудобно, и я решил ограничиться малым – принес стакан воды и сунул ему в руки. Он выпил залпом, звякая зубами о стекло, и с трудом, судорожно, несколько раз перевел дух. Помолчал, а потом поднял на сына блестящие глаза и сказал неожиданно просто:
- Нет, мальчик, меня ничего не смущает. Я столько лет боялся поверить, что ты у меня есть, и ошибиться. А позже не хотел верить, потому что мне было стыдно за себя. А теперь поверил, но не думаю, что ты сможешь меня простить. Но прости мать. Я очень люблю ее. Настолько сильно, что изувечил ей жизнь. Не поступай так хоть ты.
Наверное, именно фамильная истерика отрезвила, наконец, Милю. Он долго смотрел на отца, медленно моргая, и выражение лица у него было удивительно похоже на Богумила – такое же недоверчивое и растерянное. Смотрел во все глаза и впитывал все-таки услышанные слова. Смотрел и, наконец, видел. А потом он подошел к матери и обнял ее.
- Я дурак, мам.
И она обхватила, прижалась, выдохнув ему в грудь:
- Весь в отца…
Миля уткнулся лицом в ее макушку, а мне стало понятно, что надо немедленно уезжать за Петькой, а то сейчас уже я начну смеяться так, что не поможет самый холодный душ. Да и самое время сматывать, потому что на данный момент всё, что могли, они друг другу сказали, и дальше, чего доброго, вспомнят обо мне. И случится задним числом официальная часть – познакомьтесь, мама, папа, это Рэм. Не смотрите, что он выглядит сейчас дурак дураком и слова путного от пережитого, глядя на нас, промямлить не может. На самом деле он хороший, и мы живем душа в душу… Нет уж, пусть лучше отойдут потихоньку, в своем творческом кругу, а я привезу им Петьку, в качестве нового объекта внимания. Проедусь, успокоюсь. Связаться с этими сумасшедшими и не заразиться их дурью очень сложно, но мне нельзя – если еще и я впаду в прострацию, кто ж тогда об обеде-то подумает?

*****

Я ненавижу болеть. То есть, наверное, трудно найти человека, который болеть любит, но раньше я как-то этого не боялся. А теперь боюсь. Потому что тот единственный раз, когда Миля у моего одра вел себя прилично, безвозвратно канул в прошлое. Тогда, в больнице, сразу после нашего знакомства, он просто был собой, и это было замечательно. Но сейчас, стоит мне сойти с катушек, в Милю немедленно вселяются все окрестные демоны.
Во-первых, упрямство. Независимо от того, на какой стадии подготовка его очередного проекта, он никого не пускает в мастерскую, даже если это грозит ему провалом.
Во-вторых – вредность. Он не дает мне выйти из дома, хоть плачь, хоть смейся, до тех пор, пока сам не посчитает это возможным.
В-третьих, ужасная черствость, потому что ему становится целиком и полностью плевать на мою работу. Помнится, несколько лет назад я действительно неслабо температурил с гриппом, но расчет сметы никак не шел, а времени было в обрез – так Миля вытащил батарейку из моего ноутбука и отрубил электричество во всей мастерской. Монстр. Пока было светло, он-то работал, посмеиваясь над моим возмущением, а когда стемнело, так и сидели оба в темноте, пока у меня не спал жар, и не нашлось, чем заняться. А то с температурой, видите ли, теперь и это нельзя…
Словом, хорошо, что я редко болею. Но этой зимой я умудрился подхватить затяжной бронхит.
Я послушно сидел дома в тишине и покое. Я дисциплинированно не рвался в офис. Я выпил туеву хучу лекарств, но кашель и проклятая, гадкая слабость все равно не проходили.
А у Мили горели сроки.
Доказывать этому самодуру, что 37,4 – температура ерундовая, я за последние несколько суток охрип. Безрезультатно. Никакие мои, самые искренние, обещания беспробудно дрыхнуть за закрытой дверью спальни, пока в мастерской будут доводить коллекцию к показу, Милю не убедили тоже. Зато от моих упорных и разумных доводов, а заодно от исступленных воплей организаторов по телефону, он потихоньку начал звереть.
А вот это в мои планы совершенно точно не входило, потому что богатый опыт совместной жизни с определенностью подсказывал – доводить до греха не стоит.
С год назад я согласился помочь Михе с Саней в их темных сыскных делишках. Не ставить Милю в известность заранее у меня ума хватило – было ясно, как божий день, что он меня просто не пустит. А вот поделиться впечатлениями потом – вот это оказалось безмерно дурацкой идеей. Но я же не предполагал такой реакции! Подумаешь, рядовая скользкая беседа со скользким типом немножко вылилась в драку. И у него совсем случайно был нож. Но ничего же не случилось – ребята были рядом, и у меня осталась только небольшая царапина на шее.
Я никогда не думал, что Миля в принципе умеет так орать. В течение получаса я, совершенно оглушенный, узнал много нового и интересного о себе и своих друзьях. Это была классическая сцена, с одним только отличием – ни одна женщина не смогла бы закатить мне такой. Не хватило бы сил, потому что я банально не мог его перекричать.
Потом я еще долго впадал в ступор при одном воспоминании об этом фейерверке, и нарываться на что-то даже отдаленно напоминающее у меня теперь не было никакого желания. Так что я прекратил сотрясать воздух и молча наблюдал приступ милиной упертости. Даже не стал предлагать свою помощь, хотя мысль такая была. Но, учитывая, что пуговицы мне пришивает наша «домоправительница» Дарья Семеновна… решил, что прозвучит издевкой.
Из патовой ситуации нас выдернул Петька. Он вернулся из своей высокохудожественной школы, поднялся к нам и вполне адекватно оценил размах бедствия:
- Пап, ты один до среды вряд ли успеешь, а вывозить всё куда-нибудь – потеря времени. Надо звать народ сюда.
В ответ Миля тихо, но явственно зарычал, не отрываясь от дела.
- Они, конечно, будут орать и топать, как слоны, - спокойно отозвался Петька, - но Рэма я заберу к себе, вот и всё.
- Не выйдет.
- Почему?
- Он у тебя работать примется.
- Нет. Завтра воскресенье, я целый день дома.
Покосившись на спокойного, как танк, двенадцатилетнего вьюноша, я понял, что в выходной день лучше и правда поспать.
- А понедельник?
- А ты что, дашь ему с собой ноутбук? Или кульман?
Миля задумчиво окинул меня взглядом. Я был само послушание.
- Собирайтесь.
Поскольку собирать ничего, кроме долбаных лекарств, не пришлось, через пять минут я уже спускался к Петьке, а Миля схватился за телефон.
Нельзя сказать, что в ближайшие дни мне было так уж скучно: я смотрел фильмы, полдня действительно проспал, потом совершил налет на скопище последних шедевров фэнтези. Но в понедельник вечером Петька уехал к Махе, которой после моего жалобного звонка вот именно сегодня осточертело одной разбираться с новой версией фотошопа. Когда Машка тупит по заказу, это надолго, так что, едва Дарья Семеновна попрощалась и ушла, я привел в исполнение давно взлелеянный план.
Найти в Интернете карту Ленобласти, разбить на фрагменты и распечатать на листах А4 необходимую мне зону заняло всего полчаса. Правда, качество получилось не очень, но разложенного на обеденном столе изображения было достаточно для размышлений о новом проекте. Опершись локтями на стол и стараясь кашлять потише, чтобы листы не разлетались, я с пиратским азартом нырнул в родную стихию.
Разумеется, я был готов быстро собрать карту, если вдруг Миле придет в голову спуститься ко мне – как только открывалась дверь в мастерскую, наполняющий ее гомон сразу становился громче, что давало мне фору в несколько секунд. Но, настроившись на этот сигнал и увлеченный новой идеей, щелчок входной двери я прослушал.
А зря. Неожиданно мне на бедра легли жесткие ладони.
- Работаем? – зловеще прошелестел над ухом милин обманчиво-спокойный голос.
Я подскочил как ошпаренный, но Миля держал крепко.
- Куда? Раньше надо было дергаться. А теперь уж ты в рабочей позе постой – самое то для наказания.
А вот это уже интересно! Голос у него не так чтобы злой – скорее, торжествующий. Застукал, понятное дело… Ну, и что он сделает? Отлупит по заднице? Хм. Ну и пусть, идея даже возбуждает… Я включаюсь в игру и покорно распластываюсь по столу, позволяя стянуть с себя джинсы. Но бить меня никто не собирается. Наоборот, Миля гладит и мнет мне ягодицы, и его движения на грани грубости и ласки – как раз то, что мне сейчас, в таком взвинченном состоянии, нужно. А потом он начинает целовать крестец, потихоньку опускаясь все ниже, и я забываю обо всех играх на свете. Миля чередует поцелуи с укусами, перебирает пальцами мошонку, проводит по ней языком… Я жду, вцепившись в край стола так, что, кажется, дерево сейчас начнет крошиться. Но он не касается входа, дразнит, пока я не начинаю рычать:
- Миля, ну давай уже… наказывай!
- Нет.
Он, как ни в чем не бывало, встает на ноги и действительно легонько хлопает меня по заднице.
- Я передумал. Можешь работать дальше. Да и у меня дела.
И неторопливо так идет к лестнице. Высоко под потолком хлопает невидная мне дверь, отрезая ворвавшийся на мгновение гул голосов, и я остаюсь один. Лежу на столе и задыхаюсь, как рыба, выброшенная на берег.
Ах ты… инквизитор недоделанный!!! Чертов садист!!!
Я мрачно натянул одежду и плюхнулся на стул.
Ну, Петька, ну, поганец… Я-то думал, что он помчится к Махе, забыв про все на свете – ездить к ней он любит, но без приглашения никогда этого не делает. Боится, что корона упадет, я подозреваю. А Машка не особо часто зовет, несмотря на давнишнюю дружбу. Ее тринадцать лет – это ж серьезный возраст, с мальчишкой на год младше общаться как-то даже несолидно. Что он может понимать? А вот понимает, мерзавец! Понимает гораздо больше, чем мне бы хотелось: помчаться-то он помчался, но сообщить папочке о том, что я его сплавил, не постеснялся. Свинья неблагодарная. Ну ладно, не жди теперь от меня помощи и сочувствия – я сам девушке все графические программы отлажу и объясню, а ты сиди дома и учи уроки, ребенок!
Нет, мне, конечно, было очевидно, что я занялся поиском виноватых за неимением лучшего. Объективно глядя на ситуацию, у Мили есть причина не давать мне прикасаться к работе до выздоровления. После вынужденного безделья меня пару раз зарубало так, что я, не слушая его протестов, уезжал в офис с температурой. И потом только плачевное состояние здоровья спасало меня в конце концов от фирменного бойкота. Но это же было давно! И совсем не обязательно меня зарубит в этот раз! Наказывать он меня будет!!!
Поток возмущения бушевал и пенился, но возбуждение никуда не делось. Черт, и ведь такое не снимешь руками. Такое впечатывается в нервы горячим, беспокойным огнем, и нужна не просто физическая разрядка, нет. Нужен контакт, диалог, общность. Оргазм в одиночестве этого ну никак не заменит.
Собирать с пола разлетевшиеся листки карты мне и близко не хотелось. Я сидел и отрешенно созерцал пространство, мстительно задаваясь вопросом: а сам-то его садистское величество там сейчас ничего не путает?
Видимо, этот вопрос беспокоил меня не напрасно, потому что через некоторое время дверь наверху снова открылась и, вместе с короткой вспышкой гомона, впустила донельзя хмурого Милю. Я наградил нескрываемо ехидным взглядом его мелко дрожащие руки.
- Что, не работается?
Он поднял на меня совершенно шальные, почти черные глаза, и мне сразу расхотелось ёрничать.
- Встань... также.
Я медленно поднимаюсь со стула и принимаю прежнюю позу. Принимаю милину капитуляцию, вместе с поцелуями и укусами.
Вот теперь нет никаких проволочек. И подготовки тоже нет. Хорошо, что он принес гель – скользкие прохладные пальцы наносят его одним касанием, я не успеваю даже вздрогнуть. Втискиваясь в меня, Миля стонет, а я молчу, стараясь одновременно расслабиться и сдержать дикое возбуждение.
- Как ты? – хрипит он, - Садиста из меня сделаешь…
- Не вали с больной головы, - если он сейчас же не станет двигаться, я заору в голос. – Начинай быстрей…
Он забирается ладонями мне под свитер и сильно сжимает соски, чуть тянет. Мысль о том, что этот бешеный драйв начался с идеи наказания, разлетается цветными осколками от яростных толчков. Уже не важно, с чего это началось, важно, чтобы не кончалось... кончилось скорее, скорее, пока не задохнулся к чертям... продолжалось всегда, еще хоть немного… Сейчас!!!
Я бы, наверное, сполз со стола на пол, если бы Миля все еще не держал меня крепко за бедра. Попытка вдохнуть полной грудью вызвала приступ кашля, сломав всю романтику момента, и пришел в себя я уже под Милин тихий смех.
- Интересный эффект, когда ты кашляешь, а я еще там. Неординарный.
Ффу-ух… это просто теракт какой-то получился, и что самое удивительное, хотелось еще.
Кое-как приведя в порядок и себя, и стол, я уверенно объявил:
- Знаешь, Миля, раньше я сомневался, но теперь могу сказать со всей определенностью. Мне нравится, когда ты меня воспитываешь.
- Это не воспитание, - тут же откликнулся он, позволяя обнять себя за талию. - Это дрессировка. Воспитатель не рискует, что ему откусят башку.
Ага, страшно все-таки, значит! Хорошо. Жаль только, что мне этого как-то совсем не видно.
Но имидж надо поддержать.
- Я и откушу, прямо сейчас.
Такие поцелуи не оставляют сомнений – что последует за ними, всегда предельно ясно. И Миля отвечает так, что действительно хочется кусать его, вцепиться в плечи, влиться, вплавиться в него, немедленно. Но точно в тот момент, когда я готов вытряхнуть его из одежды, он делает шаг назад и выдыхает:
- В другой раз.
И направляется к лестнице.
- Этой ночью! – рычу я вдогонку и вижу, как торжествующе-ехидно подрагивают его губы.
- Температуру померь, - уходит он от ответа, и я больше ничего не успеваю вякнуть – снова хлопает дверь, и я опять остаюсь один. Дежавю.
Правда, сейчас меня уже не скручивает узлом и не заносит до поиска виноватых. Но, черт возьми, я действительно чувствую себя наказанным!
Разумеется, я все понимаю. Я знаю, что он заботится о моем здоровье, и в чем-то даже прав. Если рассмотреть ситуацию наоборот, она становится особенно убедительной: он-то у меня по стойке смирно бы лежал, когда болеет. Если б я вечно ему не потакал… А мне – ну никаких поблажек!!!
Ненавижу болеть!