Он смелый как герой кино
И знает абсолютно все.
А я всегда всего боюсь...

Массква

1.
– Чего трубку не брал? Злишься?
Майский промолчал. Он знал, с какого номера так настойчиво всю неделю названивают. Спасибо, конечно, за внимание, это очень мило, но ему с лихвой хватило того раза, когда он трепетно прислушивался к тишине и думал, что это Витька молчит и покаянно дышит в трубку. А когда понял, что это Лысенко, а Бульдозером там и не пахло, и только такой непроходимый сентиментальный идиот, как Серёжа Майский мог навоображать подобный вздор, с ним случилась форменная истерика. Он хохотал, как сумасшедший, до икоты. А потом ревел и бился головой об пол, поняв, как же глубоко, как безнадежно он увяз в этой своей невозможной любви!
Это стало последней каплей. Всё! Повеселились и хватит! Надо было срочно делать поворот на сто восемьдесят градусов. Забыть, забить и распрощаться! И двигаться дальше.
«Это будет просто» – уговаривал себя лягушонок, не в первый раз он эту партию исполняет. Перетерпеть каких-то пару-тройку месяцев, отмучаться кошмарами, и все вернется на круги своя.
Он позвонил отцу и собрал сумку.
Это должно было быть просто…
А потом мобильник разразился мелодией, той самой, которую он назначил на давным-давно раздобытый и любовно записанный номер Виктора Бузерова. Мелодий, которая на его мобильнике не звонила никогда.
Уже приняв решение, он, не раздумывая, нажал красную кнопку. И сипло сказал притихшему телефону:
– Не звони мне больше.
Никаких звонков, никаких встреч, никаких поцелуев. Никаких больше намеков. Жизнь очень простая штука, если специально не усложнять.
Все последующие звонки он сбрасывал, а сообщения удалял, не читая. Четко придерживался такого хорошего, стройного, продуманного плана. И последние два дня это начало работать – телефон перестал трезвонить. И все бы получилось так, как он и планировал, если бы не эти двое!
Вот так, блин, рассчитываешь, надеешься на что-то, а потом вламываются всякие личности, которые не в курсе твоих изящных построений, и все летит к чертям! Оказывается у них собственная дурь, да еще и позабористей твоей.
А теперь Витька задает дурацкие вопросы. Злится ли он? О, ты даже не представляешь!
От досады на всех и вся лягушонок расхаживал перед травмпунктом, пиная камешек, и притворялся, что временно оглох, ослеп и отупел. И вообще это не он, а его слепоглухонемая копия. Доз стоял у двери, за которой минуту назад скрылась тетка из приемной, подозрительно косясь на этого здоровенного бугая и докурив сигарету едва до половины. Серёга ее отлично понимал – рядом с мрачным Дозером всем становилось не по себе. А Доз, раздраженный молчанием, попросил:
– Хорош круги нарезать!
Он нагонял страх на всех вокруг, но Серёга пятой точкой чуял, что его-то не тронут. Только не теперь. Васю – да, Вася в категории риска, а Майский… Черт его знает в какой он теперь категории, но бить его точно не будут. Не для этого Бульдозер разгонял врагов лягушонка, чтобы тут же прихлопнуть и его самого. По крайней мере не сразу, есть еще лимит доверия, и не то, чтобы он специально проверял, насколько большой. Просто сердился, нервничал, накручивал сам себя, и обычные его улыбки выходили злобными и ехидными. Его просто разрывало от желания придушить Васю, надавать по шее Бульдозеру и влепить затрещину Эйвазу, обличающее молчание которого доводило до зубовного скрежета! За все время Серёга ни слова упрека не услышал в свой адрес, но буквально кожей чувствовал, что в глазах Грека его вина неоспорима.
Беспокоится о том, как скоро весь мир узнает их маленькую тайну, сил уже не оставалось. Истерить по этому поводу он будет, когда у него закончатся остальные.
Площадка перед травмпунктом была выложена плитами в шахматном порядке, что было весьма кстати. Серёга засунул руки в карманы, так, что разорванная рубашка разошлась, как полы пиджака и подтолкнул камешек на светлую плитку. Надо попробовать попадать только на светлые квадраты. В жизни должна быть высшая цель. А потом только на темные. Жизнь должна быть разнообразной.
На очередном вираже он споткнулся о выставленную ногу и пропахал бы плиты носом, если бы Доз не принял его мягко на локоть:
– Осторожно, так же и убиться можно.
– Покорнейше благодарю, – Майский вырвался из рук, расплываясь сияющей улыбкой, и едко добавил, – ты такой предупредительный. Сегодня.
Бульдозер вздохнул:
– Ну я же извинился.
– Извинился – молодец, возьми с полки пирожок.
– И долго ты будешь дуться?
– А что, нас время поджимает?
– Есть такое дело.
– Не смею задерживать. Ты можешь совершенно свободно распоряжаться своим личным временем, я на него не претендую.
Бульдозер вздохнул:
– Ладно, я понял, ты злишься.
– Я?! Чего мне злиться? Хотя, может, прояснишь один момент. Что это было?
– Где?
– В Караганде! За что ты Лысенко избил?
– Давно хотел ему врезать, а тут такой повод.
– Какой еще повод?
– А разве не понятно?
– Знаешь, не понятно! С тобой никогда не понятно. Ты же ни черта не объясняешь! Просто делаешь что-то, потом строишь морду кирпичом и понимай, как хочешь – то ли вселенская месть, то ли встал не с той ноги!
– А ты?
– Что я?
– Вечно прикрываешься этой счастливой лыбой. Тебя тоже хрен поймешь!
– Я сейчас не улыбаюсь. Видишь? – Майский впрямь бросил попытки нацепить очередную приятную маску и помахал перед лицом, приглашая оценить серьезность ситуации. А потом, сам удивляясь своей наглости, потребовал, – Так что давай, начинай со мной говорить!
Бульдозер пожал плечами:
– Пожалуйста. Я предупреждал, чтобы он к тебе не лез. Он не послушал, за что и получил. Вот и все. Еще и разорался: «мой, мой»! С какого перепугу ты «его»?
– А чей я, твой что ли?
Доз открыл рот, подумал и закрыл его.
Чего он хочет? Пусть скажет прямо, чего ему надо, снова таскаться с Серёгой по всему кварталу, как в детстве, или по взрослому – раздеть и трахнуть. Может для него в порядке вещей спать с Луизой и считать лягушонка своим? Одновременно. Типа, одно другому не мешает.
А Майский, разумеется, должен хранить целомудрие и верность, и терпеливо ждать, когда Бульдозер наконец определится. Или вовсе ничего не ждать, потому что этого, похоже, не случиться никогда. Может, он теперь сделает вид, что они оба нормальные гетеросексуальные пацаны, а все что было – просто пьяный бред? Вполне реальный ход, если не хочешь чувствовать себя виноватым и оправдываться за дурацкие поступки.
Виноватым Доз не выглядел, и оправдываться не спешил. Как же бесил этот его слишком рациональный подход: «Что случилось – не изменишь, проехали». И единственный аргумент в оправдание: «Я же извинился».
– Ты мне не нравишься, – заявил лягушонок, – у тебя морда, как у Терминатора!
Бульдозер усмехнулся, и лягушонок подумал, что будет, если двинуть сейчас кулаком по этой ухмылке? Кулак до ухмылки не долетит, будет перехвачен на полпути, а сам лягушонок окажется скрученным намертво. Он, конечно, примется вырываться, а Витька будет держать его крепко и осторожно. Но синяки все равно останутся. А вечером Серёга будет рассматривать их в зеркало. И гладить, вспоминая, как боролся с ним, чувствовал его всем телом, всей кожей. Как тогда, на даче у Макаровых.
Он спятил, свихнулся окончательно, если хочет даже так. Витька дурак, если этого не понимает. И садист, если понимает. Стоит тут, смотрит сверху вниз и прикидывается безобидным игрушечным бульдозером. Да еще имеет наглость издеваться:
– А у тебя вся морда в пыли, на бомжа похож.
– Это копоть войны, первое крещение. Крестным будешь?
– Как скажешь, – согласился Бульдозер, – Иди-ка сюда, сынок!
Он прихватил лягушонка за руку и воротник, подтащил к питьевому фонтанчику у стены и макнул головой в воду.
Воротник расползался и трещал, вторя возмущенным воплям и бульканью, но Доз тщательно и со знанием дела смывал с крестника все боевые отметины, приговаривая:
– Кто о тебе позаботится, если не я?
Майский фыркал, плевался, молотил руками вокруг, попадая в основном по фонтану, пытался лягаться, толкался назад, упираясь в Бульдозера, и злился, не в силах сдвинуть его с места. Но был отпущен не раньше, чем Витька решил, что уже достаточно.
– Бузеров, ты совсем охренел?!
Он отплевывался и не находил слов от возмущения. Вода стекала по лицу и груди, намокшие волосы вились потемневшими кудряшками. Рубашка впереди вымокла до нитки, да и сколько было этой рубашки? Она липла к телу, собираясь мягкими влажными складками, как живая реклама конкурса мокрых маек. К тому же холодная вода и намокшая ткань раздражали нежные розовые места. Места предсказуемо напряглись и затвердели. Но самое страшное было не в этом, от возни и толкотни затвердело еще кое-что. Лягушонок краснел, отлично понимая, как все это выглядит со стороны. Он отлепил рубашку от груди, скрутил, отжимая воду, и настороженно глянул на Дозера.
Тот доброжелательно щурился.
Ах, так!
Тогда лягушонок втянул поцарапанный живот, провел по нему рукой, стряхивая капли, и перенес вес с ноги на ногу, качнув задницей так естественно и непристойно, что взгляд Бульдозера невольно метнулся за движением, расфокусировался на мгновение и стал на порядок опасней. Словно тумблером щелкнули.
– Жарко, – сказал он тщательно нейтральным голосом, с трудом отведя глаза, – высохнет быстро.
Все ты понимаешь, гад! И нечего тут строить из себя рояль в кустах!
И лягушонок мстительно, не отводя взгляда, потянулся, поднимая руки к волосам, убрал мокрые завитушки со лба и щек, старательно пригладил их назад. Слизнул воду с губ. Скромно прикрыл глаза и вновь приподнял длинные слипшиеся ресницы. Человек нечувствительный сказал бы, что он моргнул, для человека чувствительного разница была очевидной.
Бульдозер понял все верно и даже отступил, оглядывая его всего. Словно желал убедиться, что ему действительно устроили эротик-шоу:
– Майский, ты бы с этим поосторожней. У тебя как раз из-за этого все проблемы. И не только с Лысым.
Лягушонок прищурился. План с прощанием по-английски провалился, по-тихому смыться не получится. А жаль, самый безболезненный был бы конец, вроде как посадить любовь в хорошую швейцарскую психушку и дождаться ее спокойной кончины. Теперь придется добивать эту калеку лопатой:
– Так ты ему из ревности врезал?
Пусть либо признается, либо заткнется навсегда!
Доз колебался:
– Врезал, потому что дятел твой Лысенко. Сам нарвался.
– А нарвался он, потому что ты ревновал? – гнул свою линию Маяк.
Ну, пусть признает это, раз уж не смог вовремя отступить! Все его мотивы белыми нитками шиты!
– Он к тебе приставал!
– Ошибочка вышла. Ты все не так понял. Это я к нему приставал!
И с удовлетворением наблюдал, как его корежит, как покрывается красными пятнами суровая морда и ходят желваки на скулах. И пусть не думает, что в жизни все так просто!
– Нравится? – лягушонок медленно разглаживал мокрую ткань на груди, – Я могу продолжить. А потом ты что-нибудь покажешь.
– А Лысый что показывал? – хмуро поинтересовался Доз.
– Спел и станцевал, – охотно просветил его лягушонок, – Неплохо кстати. Старался.
От доброжелательности не осталось ни следа. Бульдозер свирепел на глазах:
– И ты для него постарался?
И получил в ответ приятную ласковую улыбку:
– А это уже не твое дело. У тебя своя личная жизнь, у меня – своя, и я буду делать что захочу, когда захочу, и с кем захочу. У тебя нет никаких эксклюзивных прав на меня. Ты все их благополучно проебал!
Доза перекосило от бешенства, и лягушонок понял, что перегнул палку. И его самого сейчас переломят о колено в доказательство своих прав. Вот он и узнал, где кончается терпение Бульдозера. И с каким-то мазохистским воодушевлением решил: «И пусть. Пусть разозлиться и одним махом снимет все вопросы!».
– Чего уставился? – подначил он и с презрением выплюнул, – бульдозер.
– Ничего!
– Ну и всё!
– Ну и всё!
Бульдозер надвинулся, словно собирался раздавить его и хорошенько пройтись отвалом и гусеницами по жалкому трупику, но в последний момент шагнул мимо, больно задев плечом. И зашагал прочь, на ходу сжимая и разжимая кулаки. Бугры мышц перекатывались под одеждой, натягивая ткань. Лягушонок не шевелился, только, повернув голову, провожал взглядом мощную фигуру. Смотрел, как он уходит и уже жалел, что не сдержался.
Проверял границы дозволенного? Проверил?

Бульдозер развернулся у скамейки и так же стремительно двинул назад. Сожаления растворились без остатка, нехорошее предчувствие заставило Серёгу попятиться. Позади была стена, под фонтаном не спрячешься, а удирать, сверкая лопатками, показалось слишком унизительным.
Бульдозер наехал на сжавшегося в комок лягушонка, налетел, не снижая скорости, размазывая по кирпичам. Впечатал в стену так основательно, что, кажется, продавил кладку. А потом прихватил его за подбородок, чтобы не отвернулся, и раздельно отчеканил прямо в лицо:
– Слушай, ты, мелочь зеленая!
Он был очень злой и страшный, и в хватке этой не было ничего нежного. И все же лягушонку почудилось, что Доз, разжимая пальцы и жестко проходясь по щеке и скуле, нервно погладил его лицо. А затем снова сгреб за тонкую шею, больно прихватывая волосы на затылке, и дернул на себя, точно не мог решить, оторвать голову или пусть растет. И непонятно было, что он сейчас выдаст: «Я тебя убью нахрен!» или «Ну я же извинился».
Лягушонок струсил, сжался и приготовился к мучительной смерти.
Но, черт возьми, как же от него горячо, как жарко рядом с ним! И запах, о боже, этот запах! Будто паришь в сантиметрах от рая! Так и упал бы туда! Ткнулся бы носом в ворот дорогого поло, зарылся лицом под одежду и дышал, глотал райский аромат, терпкий, солоноватый, с острой примесью муската…
Стоило признаться себе однажды, и отказаться от фантазий уже нереально. Так же как быть рядом и не представлять. И тут хоть мешками с планом обложись, без разницы английским или швейцарским, природа все равно берет свое!
Рука на затылке сжалась сильнее, отчего лягушонка до самых косточек пробрала дрожь. Сейчас его можно было брать голыми руками.
Витька терял реальный шанс:
– Жлоб ты, Майский! Я же ничего не требую взамен, просто веди себя, как человек! Я же стараюсь, мать твою! Может, тоже попробуешь?!
– Хорошо, – согласился Серёга, у которого от запаха кружилась голова, и крепко перемкнуло ту часть мозга, что отвечала за самосохранение, – с чего начнем? Минетик?
Витька тряхнул его за загривок, так что зубы стукнули:
– Врезать бы тебе разок!
– Ну, так врежь, – покорно согласился Майский, – Разом больше, разом меньше…
– Блядь, – Витька нифига не верил в его покорность, – такой же упертый, как в детстве, – он отпустил, напоследок шлепнув по пылающей щеке открытой ладонью, – дурак ты, Лягушонок.
Серёга потер щеку, отлепился от стены и пошевелил лопатками, проверяя, все ли кости целы. И только потом понял. Вот черт! Организм от неожиданности дал сбой, сердце дернулось вверх, застревая в горле. Надо же, Лягушонок. Он это сказал? Боже, как давно…
Неужели, правда, вспомнил? Или это лягушонок на крыше сам выдал все секреты? И теперь Витька использует их, чтобы манипулировать. Серёга расстроено выдохнул:
– Вот гад ты, Бузеров. Это запрещенный приемчик.
– А работает?
Еще как. Но нет, ты не он, не Витька! Ты – сталь на шарнирах, тонны железа и мощный мотор! Ты перемелешь все, что попадет под твой отвал.
Что станет с этим бульдозером, если он случайно переедет вас?

***
Они сидели на скамейке и ждали, когда появится Грек, а раскормленная больничная кошка лежала, устроив морду на кроссовку Дозера.
– За что тебя кошки любят? – спросил лягушонок, чтобы не молчать, – Ты же их гоняешь.
Доз поправил:
– Не гоняю, а дрессирую. А любят, потому что я теплый.
Лягушонок мигом вообразил большой оранжевый бульдозер посреди заснеженной стройплощадки, а на нем десяток довольных котов, греющихся от работающего движка.
– Сейчас лето.
– И что?
– Не сезон для обогрева.
– Я теплый душевно.
Лягушонок невольно усмехнулся, а Витька добавил:
– Меня и собаки любят.
Ага, и глупые сердитые лягушата тоже. И их ты тоже дрессируешь. Безотказным методом кнута и пряника.
Доз опять пошевелил ногой, пытаясь прогнать нахалку. Кошка недовольно поднялась, зевнула и потянулась, расправляя сначала передние лапы, а потом задние. И снова упала на асфальт, раскинув конечности и привалившись к кроссовку полосатой спиной.
У них было что-то вроде перемирия, Бульдозер не пытался оторвать Майскому голову, а тот перестал язвить и провоцировать. Боковым зрением он видел, как Доз косится в его сторону. И на здоровье, за просмотр денег не берем. Сердце вот унять бы.
– Ладно, – сказал Бульдозер, когда молчание затянулось, – Ну и как мне их вернуть?
– Вернуть что?
– Вернуть права… эээ… которые я проебал. Что я должен сделать?
Ну вот, приехали. Лягушонок вдруг с ужасом понял, что сегодня, не прилагая к тому особых усилий, получил сразу два предложения с обещанием сделать все, что угодно. За какие-то две недели вся его жизнь встала с ног на голову и эти двое активно поучаствовали в процессе. Это льстило бы, не сопровождайся процесс всякими неожиданными спецэффектами с мордобоем в придачу.
Еще месяц назад он мечтал, как вырвется наконец из дома и станет свободным, и сможет делать все, что в голову взбредет, все то, что раньше только снилось. И вот, пожалуйста! Бойтесь, блин, своих желаний!
– Так мы сейчас обсуждаем права на меня?
Витька подозрительно покосился, справедливо ожидая, что вопрос с подвохом. Других сегодня не задавали. Потом вздохнул и осторожно предложил:
– Можем обсудить права на меня.
Обсудить не успели. При появлении Грека Майский привычно расцвел, как роза имени самого себя, а морда Бульдозера покрылась оцинкованной броней с заклепками. Не бульдозер, а натуральный танк.
– Твою ж мать! – Грек раздраженно вздохнул, – Вот за это я начинаю вас активно не любить!
Доз промолчал, а Майский невинно захлопал ресницами:
– А можно уточнить, за что именно?
– Даже не начинай! – предупредил Грек и добавил, – Вам лучше свалить, драк на сегодня достаточно. Исчезните оба до того, как Васю вышвырнут из кабинета.
– А его вышвырнут? За что?
– Не знаю. Но на рентген я с Лысым больше не хожу! Этот мудак прицепился к докторше, выпытывал, где они хранят красную пленку и нельзя ли ему отмотать пару метров! Красную пленку, представляешь?! Надо было и голову ему проверить! И мало того, что снимок три раза переделывали, и я, как бомж какой-то доказывал, что деньги будут, так мне еще пришлось оттаскивать Васю от темной комнаты, пока докторша где-то шлялась! Так что, предсказываю – от хирурга его тоже вышвырнут.
Все дружно посмотрели на вход. Невысокая девушка в очках и черной майке с любопытством глазела на них, задержавшись у двери.
– Почему она так смотрит? – тихо спросил Серёга.
Грек опять вздохнул:
– Это Маша, Васина сестра. Несчастный ребенок, которого вы сбиваете с истинного пути.
Несчастный ребенок крутил в руках мобильный телефон и, кажется, делал снимки.
– В каком смысле сбиваем?
– В прямом! Портите статистику гетеросексуальных пар. Шли бы уже, а? Доз, на два слова.
Лягушонок фыркнул:
– Что-то секретное? Мне уйти?
– Ну что вы, ваше высочество, не смею тревожить, – съехидничал Грек и потянул Витьку прочь.
Девочка Маша настырно крутилась у входа, и тут Майский вспомнил, что Вася, кажется, все ей разболтал, мерзавец, и любопытство несчастного ребенка вполне объяснимо. Но только как-то странно оно проявляется, больше всего девочка походила на фанатку-папарацци. Чокнутая семейка.
Самое время сматываться. Витька, похоже, думал в том же направлении. Вернувшись, он скомандовал подъем и шагом марш на остановку.
– Да мне здесь пару кварталов пешком.
Витька обрадовался:
– Правда? Ты где живешь?
– На Студгородке.
– Я провожу. Не думай смыться, слушайся старших.
– О, я тебя умаляю! Ты старше всего на два месяца!
– И в два раза тяжелее, так что не рыпайся. Иди рядом.
– В смысле – «к ноге»?
– В смысле – не умничай!

***
– Как тебе на новом месте?
– Нормально. Кормят прилично, не достают, универ, опять же, рядом.
– Будешь поступать?
– Да у меня и выбора нет. За меня уже все решили.
Серёга стоял, прислонясь к козырьку банкомата, и смотрел, как Витька складывает в бумажник добытые только что купюры. Какой-то мужичок хлопнул его по плечу, требуя доступ к терминалу. Бульдозер глянул на него, и мужичок сразу вспомнил, что в городе имеются и другие банкоматы. С ума сойти, ему даже рот открывать не обязательно, люди его и так боятся.
– Мог бы и сказать, что у тебя с собой карточка.
– Я не собираюсь платить за Васю. Он теперь враг номер один.
– Знаешь, в глубине души он очень нежный и ранимый, – мечтательно протянул Серёга, скрывая нервозность за своей обычной улыбкой.
– Так глубоко не копают.
– Нет, правда. Он способен на большое красивое чувство.
– Майский, закругляйся. Я уже понял, Вася у нас чистый ангел, а мне вечно гореть в аду. Доволен?
Серёга согласно покивал:
– Доволен, – он попробовал заправить рубашку в джинсы, – И что дальше?
Доз неторопливо засунул бумажник в задний карман и прищурился так пристально, что Серёга занервничал еще больше:
– Чего?
– Ты же не пойдешь домой в таком виде?
Серёга оглядел себя. Мокасины пропылились, штаны в грязи, рубашку только выкинуть. А в остальном – вполне приятный молодой человек. Папа его ругать не станет, это Серёга знал точно. Другое дело – его жена. Не то, что бы мачеха была какой-то особо суровой теткой, но его переезд и так создавал понятное напряжение. И было крайне нежелательно доставлять отцу еще больше неудобств, внося, как личный вклад в семейную идиллию, свои неприятности.
– Значит так, мы сейчас идем туда, – Бульдозер ткнул на супермаркет за своей спиной, – и очень быстро тратим некоторое количество денег. И если ты ляпнешь что-нибудь вроде «зачем», или «не надо», или «я тебя об этом не просил», я тебя стукну, – и пресекая готовые сорваться возражения, заявил, – Давай временно, на пару часов ты вернешь мне права. На испытательный срок.
– Чего? – Серёга просто растерялся, – Стремно звучит.
– Я серьезно. Ну? В чем проблема?
Действительно, в чем? Витька только что дважды дрался за него. Избиение Лысенко, каким бы глупым и лишним оно не было, тоже считается. Другое дело, что его об этом не просили. Но, опять же, не сильно возражали, когда Бульдозер завернул шульгановскому корешу наглую руку до жуткого треска.
Да и какой у лягушонка выбор? Пройти три квартала в непотребном виде и явиться домой побитой дворняжкой, или позволить другу детства потратиться тебе на прикид? Сколько может стоить рубашка в супермаркете? Мизерная часть того, что друг детства только что положил в свой бумажник. Серёга бы даже не колебался, случись это пару недель назад.
Но как-то гладко все складывается, и это сильно напрягало. Похоже, вселенная готовит ему какой-то грандиозный супероблом. Серёге начинало казаться, что не так уж и страшно это – явиться домой слегка побитым, но, что немаловажно, отнюдь не побежденным. И лучше ему так и сделать, потому что следующий подарок судьбы в обычном ее крэш-стиле он не переживет.
– Так что? – уточнил Бульдозер, – На пару часов. Я буду хорошо себя вести.
– А в чем подвох?
– Ни в чем.
– Должен быть подвох.
– Нет никакого подвоха. Слушай, – Витька как-то задумчиво потер затылок, – я все равно уеду после экзаменов. Далеко. И надолго. И будешь делать все, что захочешь, когда захочешь, и с кем захочешь. Пару часов меня потерпишь?
Вот оно!
Далеко и надолго.
Вселенная помнит про Серёжу Майского! Маленькое такое, скромное цунами только что очень избирательно, в пределах одного отдельно взятого фантазера, слизнуло своим безжалостным перекатом всю плантацию несозревшего еще плана.

***
На входе в супермаркет охранник очень подозрительно косился на лягушонка, и Доз объяснил, не дожидаясь вопросов:
– Мальчика надо одеть.
Майский улыбался. Лучезарно и радостно. Сиял, усиленно тянул улыбку. Все это было глупо и странно, но он так смертельно устал, что выяснять, какие теперь отношения у них с Виктором Бузеровым, и что в рамках этих отношений он может себе или ему позволить, не было никаких сил. Просто следовал за ним молча, широко распахнув невидящие глаза, и стойко держал улыбку.
В отделе с одеждой Доз притянул Серёгу за шею, и он дернулся прочь, не разобравшись, что дело в размере на воротнике рубашки. Дозер всего лишь хотел взглянуть на ярлычок, но испугал он несчастного лягушонка всерьёз, руки тряслись до самой кассы.
Его беспокоило, что кроме рубашки Доз успел солидно затариться едой. Не думает же, что обедать они будут вместе? Спрашивать об этом напрямую нельзя, Доз мог подумать, что он надеется на это или того хуже – напрашивается. А этого как раз лягушонок делать не собирался. Рубашку он оденет сразу, как только за нее будет заплачено. И деньги потом, конечно, вернет. Оденет, скажет спасибо и рванет отсюда, сломя голову.
Что им делать вместе два часа? Два часа он просто не выдержит.
В очереди на кассу Витька задумчиво поковырял витрину. Серёга поежился, когда его взгляд уперся в полочку с изделиями номер один. Доз выковырял пачку «Орбита с манго» и лягушонок потянул его за рукав, отвлекая от витрины:
– Хочу одеться.
– Прямо в магазине стриптиз устроишь? Пошли, тут рядом подъезд.
Подъезд оказался парадным входом жилого новостроя, возвышающегося над ближайшим окружением сразу за углом супермаркета. Майский считал, что «за углом супермаркета» – самое то, что бы стянуть с себя рванину и выбросить ее в ближайшую урну. Только замена рванине торчала из пакета, который нес Витька. А Витька шел через арку прямо к стеклянному фасаду.
– Нас туда не пустят!
Верхом наивности было считать, что кто-то откроет дверь тощему оборвышу и подозрительному типу с битой мордой, что бы оборвыш там переоделся. Серёга почуял неладное еще до того, как Бульдозер набрал код на домофоне и толкнул дверь, предлагая зайти.
– Какого черта ты делаешь?
– Там наверху шикарная крыша. Ты же любишь.
– Откуда код?
– Отец строил этот дом.
Все это было очень подозрительно.
– И всем строителям выдают код?
Витька прихватил его за локоть и втянул в подъезд, потому что добровольно Майский двигаться не желал. Он кивнул какой-то тете за стойкой и протащил лягушонка по вестибюлю, и дальше по ступенькам к лифту, объясняя по пути:
– Не всем, но у инвесторов внезапно кончились деньги, – он втолкнул Майского в лифт и нажал кнопку, – поэтому с подрядчиками частично рассчитывались квадратными метрами. Бартер называется.
– И много метров вам отсчитали?
– Много.
– Ааа, – протянул лягушонок, почему-то шепотом спросил, – конспиративная квартира?
– Явочная, – тоже шепотом поправил Витька.
Обещанной крыши лягушонок не увидел. Доз сказал, что они и так на последнем этаже, и вид с террасы ничуть не хуже.
Квартира была странной. В шикарно отделанном помещении имелась мебель, но вся она была малочисленной и какой-то случайной, словно сюда привезли и забыли старые вещи. Повсюду стояли полураспакованные коробки и остатки строительных материалов. Одинокая вешалка делала просторную прихожую просто огромной, чему немало способствовало зеркало во всю стену. И в этом зеркале лягушонок наконец смог рассмотреть себя. Диковатый на вид подросток, тоненький, будто скрученный из проволоки каркас, с растрепанной светлой шевелюрой, застывшей кривой ухмылкой и глазами на пол-лица. Испуганными темными глазами.
Как мило. Хватило одного упоминание о скором отъезде Вити Бузерова, и лягушонок стал выглядеть, как маленький перепуганный мальчик.
Насколько тупо будет сослаться на срочные дела?
Серёга глянул на Витьку и тот, неверно растолковав этот взгляд, разрешил:
– Можешь не разуваться.
И улыбнулся. Кривенько, левым неповрежденным уголком рта, и глаза его смягчились, стирая с лица жесткое, каменное выражение. Лягушонок поежился, отобрал пакет и быстро скрылся на кухне, потому что мордаху ощутимо заливало краской.
Стол и пара шатких стульев резко контрастировали с блестящей хромом двойной раковиной и современной газовой печкой. Сантехника в ванной, вероятно, должна быть не хуже, но дальше кухни Серёга в этот раз не сунется. Он выгрузил на стол покупки и тут же ухватился за целлофановую упаковку с рубашкой. Красной. Витька почему-то выбрал такую. Лягушонок не собирался выяснять почему. Стянул с плеч собственную, безнадежно испорченную, но вытянуть из упаковки все фиксирующие невидимки уже не успел. Витька вернулся, сменив поло на старую футболку, и поставил на стол коробку из-под обуви.
– Тут мало что есть, но перекись водорода найдется.
– Зачем перекись водорода?
– Чтоб заражения не было, – спокойно пояснил он, и присел на одно колено, разворачивая Серёгу к себе.
Про царапины Майский уже благополучно забыл. Ну не были они тем самым важным, о чем сейчас стоило беспокоиться.
– Я дома обработаю, – запротестовал он, пытаясь вывернуться из рук.
– Не обработаешь, – уверено сказал Витька, перехватывая его покрепче, – Не дергайся. Что ты, как маленький?
Он стоял на коленях, осторожно прижигая царапины, и боли лягушонок не чувствовал. Слишком уж были сильны другие ощущения. Он был так напряжен, что забывал дышать. Горло перехватывало, и в голове было пусто от того, что Витька легонько дул на раны, складывая трубочкой побитые губы.
– Все нормально? Надо еще зеленкой смазать. Снимай джинсы.
– Не могу, – слабо отозвался Серёга.
– Почему?
– Сам что ли не видишь?
Бульдозер продолжал стоять на коленях с откупоренным пузырьком зеленки в руках и по тому, как блестели его глаза, было понятно, что все он прекрасно видит.
И почему он вцепился в эту свою зеленку?! Джинсы, значит, снять?! Серёга не выдержал:
– Если так интересно знать, то ДА – у меня на тебя стоит! Это же и так видно, не обязательно меня раздевать! – он схватился за рубашку, два раза не попал в рукав, злился и нервничал, слабо понимая, что говорит. – Да, я тебя хочу! Я голубой, у меня встает на парня! Все, мы это выяснили, дальше что? Будешь продолжать корчить из себя моего друга? – сейчас он собирался расставить все точки над «ё», – Знаешь, это очень заманчиво, вся эта игра в непонимание и наивную детскую дружбу, все эти случайные прикосновения, несказанные слова. Взгляды. Все это очень заводит! – руки дрожали, голос тоже, – При других обстоятельствах я мог бы годами жить этим. Я бы ходил за тобой послушной дворняжкой, кормился с рук и обожал, как самого лучшего, самого замечательного товарища… – Пуговица упорно не шла в прорезь, к тому же оказалось, что это вовсе не та пуговица, или не та прорезь, – Но в этот раз ничего не получится. Я не могу делать вид, что у меня не сносит крышу каждый раз, когда ты рядом! – Голос срывался, лягушонок не поднимал глаз, надеясь, что разыщет нужную пуговицу раньше, чем закончит говорить, – Так что давай не будем притворяться! Мы же оба понимаем, что детская дружба осталась в далеком прошлом! Ничего не вернется, и никогда не будет как прежде, дважды в одну реку не войти. Мы больше никогда не будем лучшими друзьями. Не понимаю, чего ты ждешь от меня! И не собираюсь ходить в свите твоего дорогого Эйваза, и смотреть, как ты лижешься с Луизой, или что ты там с ней еще делаешь! Потому что – ДА, я тебя ревную! Ко всем! ДАЖЕ К ЭЙВАЗУ!!! Вот такой я извращенец!
Лягушонок понял, что борьба с пуговицами проиграна – проще завязать узлом. И поднял глаза.
Витька рассматривал его очень внимательно, сосредоточенно. И лягушонок вдруг понял, каково было всем собеседникам Дозера, когда он вот так на них смотрел. Им было страшно. В любом диалоге кроме темы беседы всегда присутствуют посторонние мысли. Можно увидеть, как они мелькают в глазах собеседника случайными ассоциациями или откликом на сказанные и не сказанные слова. А когда Витька изучает тебя так пристально, словно ты – это единственное, что сейчас происходит в мире, смотрит, поглощая, одним только взглядом отсекает от всего остального, начинаешь сомневаться в реальности мира. Как будто нет ничего, даже света, только ты и он в бесконечном космосе, давящем своей пустотой. И ты беззащитен перед ним, в полной его власти, и сделаешь все, что он захочет. А он молчит и от этого еще страшнее.
Лягушонок потребовал:
– Скажи что-нибудь!
И вздохнул чуть свободней, когда Дозер отвел взгляд.
– Ты никогда этого не делал, – тихо отозвался он, закрывая пузырек с зеленкой.
– Чего не делал?
Витька разглядывал свои испачканные пальцы, и шевелил челюстью так, словно готовился словить ею удар, или собирал на языке слова, такие не частые для него. Наконец положил руки на колени и посмотрел на лягушонка.
– Ты никогда не ходил за мной дворняжкой. Все наши безумные затеи – твои. Ты говорил, куда мы пойдем, и что будем делать. И мы шли и делали. Так что это ты скажи, что мы будем делать.
Что мы будем делать?
Что мы будем делать, когда ты уедешь, а я останусь? Что мы будем делать, если два часа это много, а двадцать дней слишком мало? Что мы будем делать с МОИМИ правами на тебя?
Что со всем этим можно сделать?!
И лягушонка прорвало! Вечные заплатки из улыбок всевозможного калибра не выдержали, и все что он прятал за ними – боль, обида, разочарование – вырвалось и накрыло волной. Он набросился на Витьку с кулаками, орал, толкал в грудь, хватал за футболку, обзывал и обвинял во всех грехах. Кричал, как достали эти чертовы качели, то вверх, то вниз! То на вершине рая, то снова в ад! И какого черта, ехал бы себе молча в свое прекрасное далёко, оставался бы там навсегда и оставил его в покое! Зачем надо было говорить, зачем вообще все ЭТО?! Ах, Лягушонок! Ах, детство золотое! Держи подарочек! Пошли в гости! Сними брючки! ЗАЧЕМ?! Чтобы потом смыться на другой конец света и ОПЯТЬ бросить его здесь?! ОДНОГО!!!
– Думаешь, это легко?! Думаешь просто?! Да какое сердце выдержит? Я сдохну быстрее, чем бриться начну по-настоящему! Сволочь! Гад! НЕНАВИЖУ! Ты специально, что ли?
Он выплескивал на Бульдозера свое отчаяние горькими потоками криков и слез. Плакал и не мог остановиться. До хрипоты, до боли в висках. Доз хватал его за руки и пытался успокоить.
– Всё, – говорил он, – тихо, Серёжка. Всё, теперь всё…
И когда от горя лягушонок не мог говорить, и ноги уже не держали, а руки не били, а только тянули, вцепившись в футболку, Витька обнял его и крепко прижал к себе. И продолжал шептать в макушку, укачивая и осторожно гладя по голове.
– Всё, всё…
Что всё? Всё закончилось, больше никто не сделает ему больно? Можно расслабиться и больше не прятаться? Можно всхлипывать, икать и судорожно вздрагивать, вытирая лицо о его футболку? И можно не бояться, что он оттолкнет?
И все сны исполнятся, и все мечты станут реальностью… Всё вы врете, так не бывает.

Серёга сам вывернулся из объятий, как только понял, что истерика не вернется. Не поднимая глаз, спросил, где можно умыться. Голова кружилась. Было очень стыдно за этот безобразный срыв и за то, что Витька видел и слышал больше, чем лягушонок когда-нибудь собирался открыть. Все же маски имеют свои неоспоримые преимущества – кто не знает твоих слабых мест, тот не имеет над тобой власти. А Бульдозер, похоже, теперь знает их все. Впрочем, у него карт-бланш.
Еще где-то час-полтора Доз может делать с ним все, что захочет – мазать зеленкой, доводить до истерики, перестегивать пуговицы на рубашке, отпаивать сладким чаем с сахарной пудрой вместо рафинада. Может смотреть на него глазами провинившейся собаки, сидя напротив. Может позвать на экскурсию по квартире. И лягушонок на ватных ногах поднимется и пойдет следом, потому что, во-первых, ему и самому любопытно, а, во-вторых, у Бульдозера все права, не так ли?
Они обходят полупустые комнаты, спотыкаясь о ящики в коридоре. И одна из комнат, конечно, оказывается спальней. И перед лягушонком возникает кровать, застеленная белым, в огромных ярких маках, бельем. Не разглаженным в местах сгибов, свежепостеленным бельем.
И в голове у лягушонка одновременно возникают несколько мыслей. Что Витька сделал это, пока он на кухне плескал холодной водой себе в лицо. И что сейчас начало третьего и на улице белый день, а на окнах нет даже тюля. И что у постели тот же неизвестный «явочный» источник, что у атласного халата на спинке стула и пузырька ярко-красного лака на подоконнике. И что такие вещи определенно обладают скрытым магнетизмом, иначе как объяснить, почему лягушонок уже стоит рядом с кроватью? И не надо ли для полноты картины воспользоваться лаком и завернуться в атлас?
И самое главное – не станет он сейчас разыгрывать удивление.
Он знал, что так и будет.
Доз стоял в проеме двери, следя за его реакцией. И с каждой секундой под пристальным и откровенным взглядом лягушонок понимал, что не так уж это и страшно – оказаться в поле внимания Виктора Бузерова. Знать, что сейчас нет для него ничего важнее и интересней, чем ты. Что все остальные останутся за чертой и ты единственный на этом свете, кто имеет значение. А он, такой сосредоточенный и напряженный, весь, от макушки до пальцев ног – твой! Он никуда не денется и сделает все, как ты скажешь. И убьет любого, кто посмеет помешать. И от вида его мощной фигуры разбегутся в страхе все суперобломы и мегалажи, а у лягушонка уже подкашиваются колени, и он падает спиной в красные маки. И выдыхает в потолок, раскинув руки и прикрыв глаза:
– Бузеров, не стой там, как дурак. У тебя остался час.

Они стояли под струями воды и Доз водил мочалкой по лягушонку, стирая дневную грязь и следы безумной страсти. Серёга был еще немного сонный, когда Дозер потащил его мыться. За окном начинались сумерки, и было жалко каждой упущенной минуты. Лягушонок по требованию подставлял любую свою часть для омовения, а Доз добросовестно и усердно покрывал его мыльной пеной.
А Майский вдруг спросил:
– Тебе не кажется, что это странно?
– Что странно?
– Мы. Мы странные. Нереальные. Не из этого мира. Тебе не кажется, что мы сейчас, как будто в другом измерении? И даже не с этой планеты? Мы как чудики из космоса. Глюки с антеннами на головах.
– Ничего мне не кажется. Мы стоим в душе, в квартире на двадцать четвертом этаже нового дома с подземной стоянкой, в центре города, на планете Земля. Все нормально, измерение наше, гравитация работает.
Лягушонок запрокинул голову и зажмурился, когда вода залила лицо.
– Вот это и непонятно, – проговорил он, отплевываясь, – Могу поклясться, гравитацию отключали. Нет, правда-правда. Я видел звезды. Я летал в невесомости и мне понравилось.
Доз улыбнулся и чмокнул мокрую макушку.
– И все равно это странно, – не успокаивался лягушонок, – Мы с тобой столько лет не общались, и в последние пару недель я раз сто желал тебе провалиться к чертям под землю. А теперь мы вдвоем, в засосах и синяках, я прикончу любого, кто нам помешает, и самое трудное это определить, как мы дошли до такой жизни.
Доз перестал размазывать пену и прижал лягушонка к своей груди. Ему не понравилось это настроение.
– Совсем не трудно. Мне тебя не хватало, а теперь ты здесь. Все логично, все идет по плану.
– Вот черт. Правда, не хватало?
– Правда.
Лягушонок помолчал и Доз снова заработал мочалкой. И чуть не пропустил мимо ушей тихое:
– Мне тебя тоже. Сильно.
Зато хорошо расслышал:
– А что ж ты так долго молчал?!
– Я не знал, что мне не хватает именно тебя. А ты чего молчал?
– Боялся, что ты меня не узнаешь. Ты все время смотрел сквозь меня, как сквозь стекло.
– А, ага. Больше не бойся.
– Договорились.
Дозер выключил воду, открыл дверцу и, легко подхватив ойкнувшего лягушонка, весело спросил:
– Ну что, полетаем?
– Сначала поедим.

Оказалось что очень удобно сидеть на продавленных остатках старого дивана, и кормить лягушонка холодной пиццей с рук. И нет в мире ничего вкуснее этих кусочков теста с сыром, которые его маленький принц брал губами из пальцев, слизывая с них остатки кетчупа. Витька улыбался и не спешил убрать их от жадных губ. Дай волю, он и поил бы его из горсти. Они сидели голые на большой застекленной террасе с раскрытыми настежь окнами, поглощали все съедобное, что нашлось на кухне, и целовались так, словно в мире больше нет ни одной живой души.
Серёга наконец позволил измазать себя зеленкой, которую они, конечно же, разлили. Витька сделал вид, что собирается расписаться под царапинами, Майский взбрыкнул, хохоча, Доз бросился его усмирять, и в результате многострадальная обивка пополнила свою богатую коллекцию бытовых пятен. Маяк болтал без умолку, рассказывал какие-то смешные истории, анекдоты из детства, а Доз широко улыбался, смеялся и поддакивал. И все же чувствовал что все эти шутки лишь ширма, за которой таятся страх и боль расставания.
А потом сытый и довольный Серёжка пристроил голову на плечо Дозера и сказал, пялясь в расчерченное рамами звездное небо:
– Ты обещал мне крышу.
***
Крыши. Вечная идея фикс. Сколько Витька помнил Майского (а Витька предпочитал думать, что никогда его не забывал), того все время тянуло на крыши. Однажды пришлось тащить из дома молоток, чтобы вскрыть дверь в очередную великую тайну. Серёга был большим специалистом по части находить приключения на их задницы. За тот раз Витька таки получил ремня и был посажен под домашний арест. В этот раз у него был ключ, правда, нашел он его не с первого раза. А когда все же вылез из коробок с фрагментами водопроводной системы и обрезков профилей, чуть не упал от вида нетерпеливо подпрыгивающего на пороге Майского в ярком халатике и мокасинах на босу ногу. И с початой бутылкой Кабернэ Совиньён в руках.
Майский был прав, когда сказал, что никакая терасса, даже будь она с круговым обзором, ни за что не сравниться с видом, который открывается с крыши. Бульдозер прислонился к высокому парапету, и чувствовал себя очень взрослым и ответственным дядькой, выгуливающим не в меру энергичного киндера. Киндер подпрыгивал и носился, как угорелый по всей крыше, благо было, где разгуляться.
Можно было найти нормальные бокалы, Доз точно знал, что на явочной квартире эти звери водятся, только терять время еще и на их поиски не было никаких сил. Он разливал вино в две щербатые разнокалиберные чашки, держа их за чудом сохранившиеся ручки, и наблюдал, как буйствует Серёжка. И все думал, как сделать, чтобы он остался на ночь. Если запросится домой, отговорки типа «далеко ехать» или «долго идти» не пройдут, при желании отсюда можно было рассмотреть его крышу. Разве что уснет, и тогда можно позвонить дяде Жене и отпросить его на ночь. А пока он кружится, распахнув объятия звездной бесконечности, и восторженно восклицает что-то слабо поддающееся логике.
В свете фасадных прожекторов Доз видел, как легкий халатик, перехваченный тонким пояском, разлетается вокруг стройных ног, и радовался, что вина как раз на две чашки, потому, что он так и держал опустевшую бутылку горлышком вниз, засмотревшись на открывшийся вид.
Серёжка остановился, подняв лицо к небу. Его слегка шатало, и самая настоящая, искренняя улыбка как будто озарила глаза, и они сейчас были не пустые, как окна закрытого дома, и не затягивающие, как глубокие омуты. Они полны пересекающихся линий и светящихся точек, заполнены спиральными галактиками и хвостатыми кометами. В них все волшебство вселенной! И блестящая капля скорби о мимолетности сущего. И Дозу на секунду показалось, что он плачет. Но только на секунду. В следующий момент Серёжка заметил испытующий взгляд и бросился к нему, Дозу пришлось срочно уронить бутылку и развести руки с чашками. Майский повис на его шее и звонко чмокнул в щеку, взахлеб делясь впечатлениями:
– Здесь классно! Здесь надо расставить шезлонги и столики! И… эти… деревья! В кадках! Здесь надо жить! Всегда мечтал жить на самом верху, чтоб над тобой больше никого, только небо…
Витька чуть не сказал, что оставит ему ключи на то время, пока их не будет в стране, но вовремя прикусил язык. Майский спросил:
– Почему ты не переехал сюда?
– Далеко. От школы и от всех остальных.
– Звучит, как сбывшаяся мечта, – и вдруг вздохнул, – Это нихуя не повторится.
– Не ругайся, – попросил Доз, – Девочки не ругаются.
Майский двинул его локтем:
– Еще посмотрим, кто тут девочка!
И Доз, гася неконструктивный спор, спросил заинтересовано:
– Что не повторится?
Ему и впрямь необходимо было знать, что именно имеется в виду. Он боялся, что пропустит какой-то знак, или не поймет скрытого смысла, или проигнорирует важную вещь, потому что Майский любит важные вещи излагать одному ему понятными аллегориями. Говорит много и все загадками, как будто боится, что его поймут. Поэтому лучше было переспросить.
– Вот это, – Серёжка неопределенно махнул рукой, охватывая одним широким жестом полгалактики. – Эта крыша, этот свет, эти запахи, эти звуки… Ты… Не повторится.
– И не надо. Будет что-то другое. Зачем все время одно и то же?
– Потому что это – идеально.
Майский оглянулся через плечо, расплываясь печальной улыбкой, которую Доз уже узнавал как «ты опять ничего не понял». На самом деле он прекрасно понял, но говорить про свой отъезд не собирался. В день – одна истерика, ну две, не больше.
– Будет лучше, – пообещал он, – Точно будет, ты обязательно что-нибудь придумаешь.
Майский пил вино, как компот, большими глотками, придерживая чашку обеими руками и устремив взгляд на панораму города в ярких огнях. Доз обнимал его сзади и водил губами по мягким волосам. Его собственная чашка стояла на парапете, почти не тронутая.
– Знаешь, что самое лучшее из этого? – Серёжка прижался спиной еще сильнее и поежился, как будто хотел закутаться в него.
И Доз обхватил его обеими руками, крепко и тесно. Он знал, что было самым лучшим. И лягушонок прав, это больше не повторится. Этот пронзительный момент, когда понимаешь, что сто лет пытки одиночеством позади. Ты выиграл квест, ты решил загадку. Ты, слепой и беспомощный, блуждал в темноте, а теперь вышел на свет и ясно видишь, чего на самом деле не хватало в твоей благополучной бестолковой жизни. И все, что тебе не хватало, ты сейчас прижимаешь к груди! И это знание порождает нерациональное, необъяснимое и нестерпимо острое чувство, так похожее на счастье!
Если оно выглядит как счастье, разговаривает как счастье и целуется как счастье то, с большой вероятностью, это счастье и есть.
И чтобы повторить такое, нужно снова все это потерять, а найти только спустя годы. И этого, черт побери, случится не должно!

Где-то вдалеке шел дождь и его запах четко ощущался в предгрозовом воздухе. Небо над головой тихо затягивало тучами, подсвеченными почти полной луной. Они казались объемными, зеленовато-синими, живущими какой-то своей особенной жизнью, недоступной всем формам существования плотнее облачка. Становилось прохладно, на такой высоте даже летний ветерок мог пробрать до косточек. Доз скользнул рукой за тонкую ткань халата и погладил гладкую грудь, проверяя не замерз ли Майский.
Тот вскинул голову и заплетающимся языком спросил:
– Взяться не за что?
Доз не растерялся, повел рукой вниз, под ослабший поясок, и сразу нашел за что можно было очень удобно взяться. Серёга охнул и согнулся, хихикая. Доз тоже улыбнулся:
– Замерз? Хочешь согреться?
– Да…
– Пошли домой?
– Нет! Я хочу здесь, – запротестовал паршивец, и толкнулся назад, прижимаясь задницей к паху Дозера, выгнулся, вцепился в парапет и призывно улыбнулся через плечо.
Доз хмыкнул:
– Да ты налакался, Ваше Высочество.
– Вооот, это правильно! Грек тоже сказал, что я – высочество. И Вася! Я уже не уродливая лягушка, правда?
Доз мужественно проигнорировал упоминание о Васе:
– Точно, – согласился он, лаская под халатом стройное тельце, – Ты красивый, сексуальный и соблазнительный! Я тебя поцеловал и превратил в Прекрасного Принца!
– Почему ты раньше этого не сделал?!
– Виноват, Ваше Высочество, исправлюсь.
И тут же исправился, развернул Серёжку к себе лицом и торжественно приложился к губам.
– Сумасшедшее моё Высочество.
– Боже, как мне нравится!
– Когда тебя зовут Высочеством?
Лягушонок помотал головой и прильнул к Дозу всем телом:
– Ты говоришь со мной, и мне это нравится. Ты и завтра будешь со мной разговаривать?
Доз как-то сразу понял, что вопрос очень важный. Чертовски важный, вопрос жизни и смерти. Даром, что лягушонок пьян, ответить надо со всей серьезностью и быть очень убедительным.
– Конечно. Я всегда буду с тобой разговаривать. Даже, когда буду далеко. Буду говорить мысленно.
– Не хочу далеко! Ты обещал, что мы обсудим мои права!
– Хорошо, обсудим. Какие ты хочешь?
– Все! – он оттолкнулся и двинул Доза кулаком в плечо, – Запрещаю тебе уезжать!
Его повело в сторону, Доз вовремя подхватил, но чашку, задетую безвольной рукой, спасти не удалось. Она со свистом ухнула вниз.
– Упсь, – извинился Серёжка и сладко зевнул.
– На сегодня с прогулками по крышам закончили, – решил Доз, перекинул Майского через плечо и, придерживая на голой попе сползающий халатик, поволок его вниз.

3.
Николай Васильевич долго ковырял ключом в замке, пока не понял, что дверь-то и не заперта. Первой мыслью было рвануть вниз за монтировкой. Но пока он раздумывал, слышали воры его возню или нет, дверь открылась.
– Фу-ты, блин! Витька!
Ребенок почесал коротко стриженую тыковку:
– Привет.
– Сам привет! Двери закрывать тебя не учили?
– Чего бурчишь? Плохо спал или мало ел?
Николай Васильевич не без труда отодвинул сына с дороги и прошел в квартиру. «Вымахал, лось молодой, в широком месте не разминешься», – мелькнула гордая мысль.
– Совсем не ел. Проспали.
Николай Васильевич оглянулся на сына и поманил из мрака прихожей в кухню, чтобы при солнечном свете рассмотреть его физиономию:
– Тааак, а это что? Опять? Мы же договорились! Я Пашке обещал, что ты больше не будешь!
Витька тронул пальцем уже начинающую подживать губу.
– Да это так, следы безумной страсти.
А сынуля-то встрепанный, щеки впали, лихорадочный блеск в глазах и морда, как у кошака в марте. Понятно – дикая кошечка его за губу цапнула, снял-таки какую-то девицу.
«Кобелииина» – умилился Николай Васильевич и присмотрелся повнимательней. Молодежь сейчас такая дикая, им что драться, что трахаться разницы никакой, а про мордобой узнаешь, когда знакомый участковый при встрече подколет. Ладно, разберемся.
– А чего не дома? Ночь застала бойца в чистом поле? – он сгрузил на стол принесенный пакет и понюхал забытый кем-то бокал, – И винище вылакали.
– Там того винища было две капли, мы экзамен отмечали.
– Ладно уж, гуляй, пока молодой, – разрешил Николай Васильевич, выуживая из кармана зазвонивший телефон.
Витька убрал компромат в раковину и принялся вынимать продукты из пакета, пока отец отвечал на звонок:
– Подъезжаешь? Сейчас как раз ищу, – говорил он, двигая коробки в коридоре, – Пять минут, понял, жду. Вить, слышь, не видел синей упаковочки, такая увесистая, килограмм десять.
– Ага, я вес упаковочек на глаз определяю, по цвету.
– Не ехидничай, это для Иваныча.
– А ты в спальне глянь.
Николай Васильевич подумал, что в спальне может оказаться кто-то из тех, кто хлестал тут винище прошлой ночью и кусал Витьку за губу. Но голова, занятая упаковочкой, слишком поздно выдала эту ценную мысль, как раз в тот момент, когда он толкнул дверь и узрел дивную картину на смятом ложе. Картина сидела в напряженной позе, прислушиваясь к шуму в коридоре, и судорожно тянула на себя простыню.
– Миль пардон, – извинился Николай Васильевич, засмотревшись было на выглядывающую из-под простыни недурственной формы голую коленку и дал задний ход.
Но тут картина проявилась полностью, и оказалось, что к соблазнительной коленке прилагались худые руки, плоский торс и розовеющая от смущения физиономия Витькиного друга. Этого самого друга.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и дикая кошечка!
– Здравствуй, Серёжа.
– Здравствуйте, – отозвался Серёжа испуганно и так обреченно, словно готовился немедленно прошить планету насквозь.
Николай Васильевич был не против придать ему ускорения, и в качестве стартового пинка поинтересовался:
– Как спалось?
– Спасибо, хорошо спалось, – Серёжка завозился, прикрывая ноги и виновато отползая назад.
Ну надо же, оказывается неформальная молодежь умеет так невинно краснеть! Ну, слава Богу, что хоть у одного хватило совести сделать смущенный вид. Николай Васильевич оглянулся на Витьку. Тот ждал в коридоре, опершись плечом о стену, и наблюдал за реакцией родителя. Совести ни в одном глазу. Мог не пустить его в спальню, если хотел избежать разборок, так нет же, еще и направление указал, провокатор хренов!
Николай Васильевич обыскал взглядом комнату – синенькой упаковочки не наблюдалось. Пора заканчивать с воспитательным моментом, не его это конек, не собирается он травить детей моралью. Отлупить обоих ремнем как следует – это да, такая мысль возникла сразу! Но выдержка одно из главных достоинств настоящего мужчины, так что еще пару вопросов и все свободны. Надо же немножко поиздеваться, чтобы утро себе хоть как-то поправить:
– Кровать удобная? Старая уже, скрипит, наверно.
– Да, кровать… да… удобная. Не скрипит, – шептал ребенок, старательно демонстрируя панику.
– А голова-то как, не болит?
Серёжа зажмурился, пунцовея щеками, и все же ответил:
– Голова не болит.
– А что болит? – заботливо уточнил Николай Васильевич.
Ответ на грани слышимости:
– Ничего.
– Это хорошо, – одобрил Николай Васильевич и, хлопнув по косяку ладонью, скомандовал, – А теперь подъем, сейчас будет завтрак и разбор полетов.
И тут нервы у ребенка сдали. Он повалился лицом в простыни, с хриплым стоном, подозрительно похожим на «охтыёбаныйжетынафиг». При этом ничем более неприкрытые спина и задница стали воспитателю немым укором. Уже закрывая дверь, он увидел, как тушка на кровати мелко затряслась в сдавленном истерическом смехе.

– Ты понимаешь, в какое положение своего друга поставил?
– Переживет. У него родительский комплекс, он думает, что предкам ничего нельзя рассказывать.
– Это ты мне сейчас так эго отцовское погладил?
Витька улыбнулся и согласно закивал. Николай Васильевич переставлял коробки с полок на пол. Кладовка была последней надеждой, где-то же он эту упаковачку заныкал.
– Да, я у тебя очень понимающий родитель, хотя иногда об этом сильно жалею! – прокряхтел он, потянув на себя очередную коробку, – Вот она, родимая! В следующий раз, когда захочешь сделать папе приятно – просто избавь от таких сцен. Папа будет счастлив!
– Это я специально, – похвастался Витька.
– Честный ты у меня, а главное – чуткий!
– Зато теперь никаких непоняток.
– Какие непонятки? Все что ты мне хотел сказать я и с первого раза прекрасно понял. Придержи-ка дверь.
– С третьего.
– Чего – «с третьего»?
– С третьего раза ты это понял.
– Может и с третьего. Но заметь – я тебе ничего не запрещал.
– Только думал, что я спятил от нехватки внимания.
Ну да, думал. Более того, мечтал и наивно надеялся, что блажь эта несусветная миновала их стороной. Недельное затишье как-то обнадеживало – виновник этого "содома и гоморры" не приходил, и Витька вроде унялся. Эх, мечты-мечты… Теперь, конечно, обманывать себя бесполезно, после такой-то наглядной демонстрации.
«Кобелииина», – с горечью подумал Николай Васильевич. Надо было срочно закурить.
Да, с первого раза такое осознать не у каждого получится. Ничто, как говорится, не предвещало, никогда Николай Васильевич не замечал за сыном тревожных в этом смысле знаков. Нормальный спортивный парень, в меру агрессивный, чтобы там про него не рассказывали, в меру коммуникабельный, друзья же у него были, в конце концов. И девушка была, и не какая-нибудь мужеподобная – формы, волосы, модные шмотки, все на месте. И тут на тебе!
Серёжа Майский.
И что это было абсолютной неожиданностью, тоже сказать нельзя. Аня ему еще в тот вечер, когда отмечали последний звонок, осторожно намекнула, что мальчик к Витьке болезненно привязан. «Глупости, – подумал тогда Николай Васильевич, – они дружили с пеленок, пусть и с перерывами. И что странного в обычном подростковом преклонении перед более сильным и благополучным сверстником? Дети все такие. Если кто-то берет их под свое крылышко, они благодарны и смотрят щенячьими глазками. Да что там дети, я и взрослых таких знаю. Женщины горазды выдумывать романтику на пустом месте». Так он рассуждал, и верил в логику своих доводов, но не присматриваться к происходящему уже не мог. И червячок сомнения если не сгрыз его уверенность под корень, то основательно понадкусывал.
Николай Васильевич не спешил поговорить об этом, тема была неудобной. Но он так подолгу не бывал дома, что чувствовал вину за недостаточное участие в жизни сына. Витька сам дал повод, начал задавать вопросы, расспрашивал о прошлом, о своем детстве, и о своем друге. И все время повторял: «Правда? Я этого не помню…»
И тогда Николай Васильевич спросил как бы между прочим, почему утром Серёжка убежал весь расстроенный и в слезах. Что там между ними произошло? Может он Витьку к Луизе приревновал? Улыбаясь спросил, готовый обернуть это в шутку. И заранее сочувствовал бедолаге Майскому, если Аня в своих догадках не ошиблась.
И совсем не был готов, что сын вдруг спросит: «Па, а это очень плохо? Ты сильно разозлишься, если он мне нравиться?» Ага, вот так и сказал, вгоняя папу в шоковый ступор.
Через полчаса недомолвок, увещеваний, категорического непонимания с его стороны и ослиного упрямства с Витькиной, они окончательно выяснили, что таки да, мир несовершенен. В процессе выяснения этого нерадостного факта Ане пришлось вмешаться, пока дело не дошло до воспитательных мер третьей степени. Она выставила Витьку за порог с приказом немедленно купить ей кило апельсин, причем выбирать тщательно и придирчиво не менее часа.
По возвращении разговор был коротким. Николай Васильевич высказался в том смысле что, мол, рад, что Витьке нравятся человеческие существа его возраста, потому что мертвых маленьких зверушек он бы точно не одобрил. А так, чем бы дитя не тешилось, лишь бы уголовный кодекс не нарушало. И хотя в голове сирена с мигалками вопила «нельзя», «неправильно» и «ни в коем случае», проще и безопасней было пустить это дело на самотек и посмотреть, что же выйдет.
Да и не верил он, что Витька серьезно. Какой-то глупый подростковый бзик, то ли отца проверяет на вшивость, то ли себя. Хочет экспериментировать – пожалуйста, не каждый опыт заканчивается свадьбой; тут главное не очень активно отговаривать, знает он эту молодежь, им только начни запрещать, только дай повод. И вообще, как сказала Аня: «Раз уж позволил ребенку быть самостоятельным настолько, чтобы оставить его одного на этом полушарии, будь последовательным – доверяй и впредь!»
***
Ваньваныча встретили нервно, в аварийном порядке затолкав на кухню, но Витькину пассию он таки краем глаза увидел. Как раз, когда пассия, взмахнув подолом халатика, мелькнула из спальни в ванную. Слава Богу, так быстро, что гость в половой принадлежности пассии усомниться не успел.
– Ух, какие ножки, – восхитился он, подкручивая усы и толкая Витьку в бок, – Где такую красоту отхватил? А ну познакомь!
После этого Витька, понукаемый отцом, ушел проследить, чтобы красота не засветилась на горизонте раньше времени. Ушел, довольно ухмыляясь, паршивец! А с гостем побыстрому была выпита принесенная им же бутылка пива, после чего Николай Васильевич в грубой и невежливой форме выпроводил его, впопыхах чуть не забыв вручить злополучную упаковочку. И нехер пить за рулем!
Николай Васильевич бесцеремонно постучал в дверь ванной, сигнализируя отбой тревоги. Не хватало, чтобы они там устроили кошачьи нежности.
– Витька, дуй сюда.
Витька нарисовался в кухне с красной рубашкой в руках:
– Бать, а утюг есть?
– Есть, – ответил Николай Васильевич, на глаз определяя, что рубашка на отпрыска явно мала.
– И где?
– Откуда ж я знаю. Сгоняй-ка еще за пивом.
– Неа.
– Почему?
– Сбежит. Ты же не будешь его за руки держать, чтобы не смылся.
– А ты будешь держать?
– Ага.
– Ты его здесь силой удерживал?
– Почти.
– Это незаконно, ты в курсе?
– А что делать, если на слово он мне не верит?
– Витька, ты же ничего уголовного не делал, такого, из-за чего потом будут неприятности?
Витька вдруг устало потер лоб, и вид у него стал самую малость виноватый.
– Ничего уголовного. Просто это все… сложно. Ну, что насчет утюга?
– Утром пиво, вечером утюг.
– Ты за рулем.
– Умные все… Значит никакого утюга.
– А если для Лизки, сказал бы?
Николай Васильевич вздохнул:
– В кладовке глянь, в ящике с проводкой. И побыстрее с утренними процедурами, жрать охота.
Обрадованный Витька закинул рубашку на плечо и резвым кабанчиком метнулся в кладовку. Дожили! Домохозяйка, блин, новоявленная! Простирнуть, погладить, бельишко перестелить…
Как же он семнадцать лет назад радовался, что пацан родился! Боялся, что с девчонкой проблем будет больше, гоняй потом ее кавалеров. А вот пожалуйста – и пацан есть, и от кавалера не убереглись. Хотя какой из него кавалер. С щек румянец не сходит, губы алым бутоном и ресницы как нарисованные. Ну девка девкой, если не знать, какой балбес.

Сережа виновато улыбался и застенчиво смотрел из-под ресниц, дергая нервно полу красной рубашки. Николай Васильевич помнил, как безотказно этот ангельский взгляд действовал на Ларису. На свет тут же появлялись какие-то вкусные заначки, печеньки и конфетки, про которые даже он, кормилец и добытчик, не знал, что они есть в доме. Из-за этих робких улыбок, тонких ручек-ножек, огромных глаз и суровой мамаши ему прощались любые шалости, сходили с рук испорченные ковры и разбитые чашки, стоило пару раз хлопнуть ресницами.
А ведь Николай Васильевич точно знал, кто являлся зачинщиком всех опасных игр и главным виновником случающихся из-за них неприятностей. Витька дураком не был, но ему бы не хватило ни воображения ни легкомыслия на генерацию стольких безрассудных идей. Он просто безоглядно шел в огонь и воду за этим сладким вдохновенным балбесом. И сейчас тоже, Бузеров-старший уверен в этом и никто его не разубедит, это он Витьку совратил! Глазищами своими испуганными, ртом, чувственным до неприличия, беззащитной нежностью в жестах, и тем, что вся эта хрупкость – как витражная эмаль на окне. А что внутри – не разглядишь толком, пока тебя не впустят. Чем он его заманил? Что Витька там увидел такого, что даже силой удерживал?

Николай Васильевич, уже смирившись с произошедшим, не отказал себе в удовольствии подколоть маленького засранца:
– Серёжа, родители хоть знают, где ты ночевал?
Серёжа встрепенулся, соображая, что конкретно имеется в виду – место ночевки или компания в постели. Он и так загорался румянцем просто сидя напротив, а от вопросов таких терялся совсем, не зная то ли хамить в ответ, то ли сбежать отсюда. Витька ответил за него:
– Отец знает, – и, смачно хрустнув свежим огурцом, добавил, жуя, – Забыл сказать – меня к вам на ужин пригласили. Сегодня.
Гость жутким взглядом мазнул по хозяевам и выдавил:
– Мне капец.
– Не ссы, прорвемся.
– Давай поговорю с ним, как отец с отцом. Деликатно так, я уже как бы опытный.
– Сами справимся.
Сережка только тихо поскуливал, а Николай Васильевич продолжал глумиться:
– А что? Посватаемся, как положено, а там, глядишь, и о приданном договоримся.
– Бааать…
– Не разговаривай с набитым ртом. Ты и в гостях так за столом будешь?
– Я в гостях воспитанный и благородный.
– Смотри у меня, не позорь перед сватами! А ты кушай, кушай, Сережа, а то так дистрофиком станешь. Скажут, что мы тебя голодом морим и спать не даем. Бери пример с Витька, смотри, какие мускулы наел.
– Я их не наел, а наработал, – поправил сыночек, сверля папу предупреждающим взглядом.
Серёжка, ровняясь цветом с рубашкой, выдал:
– Я вчера все прекрасно рассмотрел. Пока мне спать не давали.
Витька аж закашлялся, а Николай Васильевич только посмеивался. «Огрызааается! – довольно кивал он сам себе, – А и правда на премиленькую девочку похож. Зубастенькую такую девочку. Это он пока только за губу, а потом всю голову отгрызет». Но как же Витька смотрит на этого лукавого засранца, даже у Николая Васильевича дрожь по рукам пробегает.
Все у них было, это ясно. Не то, чтобы вид парочки после бурной ночи мог смутить взрослого много повидавшего мужчину. Раздражали такие парочки, бывало, не будешь же каждый раз радоваться за кого-то, если самому не обломилось. Но тут совсем другой случай. Сидела бы напротив девочка, никаких проблем. Он волновался бы только о том, знают ли дети, как пользоваться средствами защиты. А сейчас напротив сидит мальчик. И у него на лице отчетливо написано все то, чем они занимались ночью. Такие дела…
И что об этом должен думать отец? Наверно радоваться за сына, у которого рядом с этим тонким, легко краснеющим мальчиком, счастливая улыбка не сходит с лица. Такая широкая, что ее невозможно приглушить, даже при всех натугах казаться взрослым и серьезным. Что должен чувствовать отец, понимая, что видел такую искреннюю улыбку только в день своего приезда. Что ж, будем радоваться. Пока.
– Серёжка, ты не обижайся, – сказал Николай Васильевич, наклонившись ближе, пока Витьки не было за столом, – я это не со зла.
– Я не обижаюсь. Я понимаю, я здесь не к месту.
Улыбка была такой пронзительно ясной, что сразу настораживала.
– Ну, ну, не рефлексируй напрасно. Я тебе еще дам реальный повод подергаться.
Смешинки в темных глазах заплясали вполне искренние. Юмор мы, похоже, понимаем. Николай Васильевич чувствовал, что сам подпадает под обаяние этого мальчика.
– А что касается твоего места, то не мне его определять. Если Витька счастлив, я не против. Папой меня пока не зови, но и бояться не надо.
Серёжка застыл, не меняя выражения лица, только подбородок дернулся, и в глазах отразилось недоверие, а потом на мгновение его сменила такая горечь, что у Николая Васильевича вдруг заныло в груди. К черту такие душевные разговоры! Ему своего балбеса достаточно, еще и за чужого переживать…
К счастью, Витька очень вовремя вернулся и протянул другу мобилку:
– Грек. Тебя.
– А? – друг растеряно поднял глаза на Витьку.
– Насчет телефона.
– А, понял.
Он взял трубку и вышел в коридор. Витька тактично не поперся следом, но, как и отец, внимательно прислушивался.
– Да, конечно. Сейчас? ... Куда? ... КУДА?! Нет, давай я к тебе заеду. … Нет! Ты спятил?! ... Это не твое дело! ... А я при чем? ... Ну и ладно. ... Да, сейчас приеду.
– Куда едем? – спросил Витька, принимая телефон обратно.
– Ты никуда. ДяКоль, спасибо за завтрак и за... все остальное. Мне надо идти.
– Папе привет, – отозвался Николай Васильевич, переводя взгляд с посерьезневшего Сергея на сына.
Витька был насторожен:
– Я с тобой.
– Не сейчас, – Сергей вышел из кухни, а Витька, не стесняясь отца, догнал его и притянул к себе.
– Я тебя не отпущу!
– Не надо, Вить. Ты же все равно сегодня придешь к нам, там и увидимся. Я позвоню, расскажу, как добраться. Пусти, пожалуйста.
– Черта с два!
– Виктор! – окрикнул отец, – Не сходи с ума.
Витька нехотя отпустил и оба скрылись в прихожей, там зажегся свет. Пришлось собрать тарелки с остатками и отнести их к холодильнику. Оттуда открывался вполне сносный вид на зеркальную стену и можно было наконец понять, к чему относятся слова: «Что ты делаешь? Не развязывай!» Витька сидел на корточках и зашнуровывал Серёгины мокасины. Кошмар!
Нет, это был еще не кошмар. Кошмар начался, когда Витька поднялся и притянул пытающегося улизнуть мальчишку за талию, плотно прижимая к себе. Дальше Николай Васильевич смотреть не стал.
Из прихожей раздалось сдавленное:
– ДяКоля, до свидание!
И наконец-то захлопнулась входная дверь. Наступившая за этим долгая тишина начала настораживать.
– Витька, ходи сюда!
Витька с мрачной мордой появился на пороге.
– Бить будете, дяденька?
– Буду. Садись.
Ребенок повиновался. Сел, сложил на столе руки и опустил на них голову. Ежик на макушке был коротким и колким. Лариса всегда говорила, что волосы у сына жесткие и даже отросшие ложатся красиво. Зачем он так коротко стрижется?
– Ты сказал ему, что уезжаешь?
– Почему это всех интересует? – невнятно спросил Витька. – Я понимаю Грека, он всегда был против этого, Луизу тоже понимаю, – а за что ты его ненавидишь?
Николай Васильевич крякнул:
– Я его не ненавижу. А за что мне его любить?
Витька поднялся, сбрасывая отцовскую руку:
– Потому что я его люблю.
И вышел из кухни, оставляя Николая Васильевича наслаждаться очередным ступором.