Сыро. В шагах утопая,
Стонут людские мечты.
Снег под подошвами тает,
В асфальт городской суеты
Мертвенно белым втыкаясь…
***
Пепельно-липкое касается шеи. Обрамляет бесстрастное лицо порезами мокрых прядей.
Один. Один. Один. Та-ке-ши.
Пальцы скользят по отсыревшей плитке.  Жадные вдохи за 17 минут до немеющих конечностей. Растирает оставшийся налет между пальцами. За 19 – до слепоты. Тянется к стене и снова скользит подушечками пальцев, глубже вгоняя остатки зеркала. За 23 – до полностью остывших жидкостей под кожей.
Имя соскальзывает со стен испаряющейся влагой. Такеши. В миллиардах потеющих единиц, вдавливаемых в рыхлый налет на скользкой поверхности.
Бормочет и дышит. Концентрирует внимание на стеклянных кусочках, скользящих по пищеводу. На геометрически-правильных гранях, касающихся нежных уязвимых стенок желудка.
Мутная вода прикрывает как-будто прозрачную кожу. Махровое полотенце персикового цвета растерзано на сотни лоскутков в раздробленном отражении. Плоская запотевшая поверхность оплакивает тот запах, укутанный мягкой тканью. Запах, законсервированный в этой комнате. Ха ха. Но ведь зеркала не умеют плакать. И обоняния у них уж точно нет.
А твердые окровавленные стеклышки все сильнее хотят почувствовать ускользающее тепло его ладоней. Глубже и глубже. Ближе. Плотнее.
Он так больше не может. Почти физически ощущая тень гостя, которая бессовестно облапала прозрачную дверь. Этого ненавистного парня. Он не двинулся. Не издал ни звука. А ведь жуть как хочется кончить.
Но тому, кто за дверью – все равно. Он ухмыляется неподвижными губами. Презрительно щурит янтарные, с хромированным бликом глаза.
Сидит и ждет. Когда я расскажу ему о Такеши. Когда выйду и захлебнусь одержимостью. Но разгуливать перед гостем с эрекцией – правило дурного тона, да?..
А если – сжать член ладонью, с торчащими из нее осколками? Сделать несколько ритмичных движений, разрезая чувствительную кожу. Он твердый. Липкий. И не только от крови. Запрокинуть голову. Выдохнуть, имитируя стон. Ну как же долго.
А если – вспомнить Такеши? Смеющийся хитрющий взгляд. Горячий рот, так охотно принимающий член. Язык, извилисто скользящий по головке. Собственные бледнеющие пальцы, с силой сжимающие угольные прядки в момент оргазма. Недовольное постанывание и сперма, стекающая с его подбородка.
Учащенные сердечные сокращения, безвольно подгоняющие стеклянный сахар. Жалкий звук, опустошающий легкие. Вырывающий дождинки из глаз.
- Ты…что тебе надо от Такеши? – грубо спросит он. Ему ведь и не больно вовсе. И ни капельки не страшно произносить это имя в присутствие остывающего гостя. И можно даже вообразить, что Такеши его все еще слышит.
Привилегии мечтателя, как ни посмотри.
- Он только мой, понял? – сжимая ладони и зубы. Сперма с хлюпающим звуком вылазиет между пальцев.
- Не смей до него дотрагиваться, - спуская остывшее белое нечто в канализацию.
- Я повторяю – он только мой, - осмотрев раздробленного кого-то в зеркале и завернувшись в персиковое полотенце. Собрав мокрый пепел синей резинкой. Повернув дверную ручку онемевшими пальцами.
Дверь пытается быть послушной, но упирается в сидящего гостя.
Оттуда – ни звука. Ни шороха.
- Поднимайся, ты мне мешаешь, - пинком открывая дверь. Отшвыривая гостя на добрые полметра.
- О Боже, как же ты бесполезен, - театрально потирая переносицу и подхватывая тело под локти. Оттаскивает к дивану и пытается усадить. Поежившись, сильнее закутывается в полотенце.
Знаете зеленое бутылочное стекло? Вот его глаза такие же. Только вместо определенного процента этанола – сплошное презрение и отстраненность. Боль, хотел бы я сказать, если бы его нервные окончания не настолько обленились бы от релаксанта.
- Так, теперь наклони-ка голову.
Гость не слушается. Не поддается.
Недоумевающее лицо паренька. Недовольный усталый вздох и хруст шейных позвонков. Теперь голова как всегда чуть наклонена. Так-то лучше.
- Блять, из-за его несговорчивости у меня осталось 9 минут, - рассержено подумает он.
Привычно устроится на коленях гостя.
Посмотрит в янтарно-замшевые глаза под полуприкрытыми пушистыми ресницами. С кружочками-отражениями его бледной кожи.
Знакомым движением уберет мешающуюся челку. Она обычно щекотит его губы. И он смешно, совершенно по-детски отплевывается и растирает их до красноты.
Коснется пальцами уголков губ, приподнимая. Попытается вылепить ту далекую улыбку. Открытую. Беззаботную. Жизнерадостную. Которая сейчас так неприятно контрастирует с синеватой твердостью кожи.
Будет прижиматься все плотнее и плотнее. Жадно выискивая остатки тепла. Разбивая холод прикосновениями.
Приподнимется и коснется губами уха. Повторит языком изящный изгиб ушной раковины. Холодно. Твердо. Мерзко.
- Ты ужасен.
Струящийся шепот. Губы гостя покрыты серо-голубым грибком. Искажены жалкой попыткой улыбнуться.
Симуляция.
Выдох.
Пепел рассыпался по оранжевой футболке с осьминогом в наушниках.
- Ну слушай.
И начинает рассказывать.
***
Правда в том, что этот рассказ – он о Такеши. А Ю…Кем здесь будет Ю? Ладно, в этот раз ему достанется почетная роль посредника.
Ю. Этот парень мог бы стать гениальным писателем. А знаешь, что такое гениальность? Это когда там, в книге, все персонажи – твои близкие. Друзья. Те, кого на самом деле у тебя нет. Те, кого ты действительно хотел бы видеть рядом с собой. Помогать. Защищать. Все воплощенные тобой иллюзии. Ты подарил им жизнь, значит ты – Бог.
А те, кто там - в жизни - они делают вид, что нуждаются в тебе. Они всего лишь образы. Покалеченные своим жестоким божком. Недописанные абзацы, изуродованные чернильными кляксами. Слова на залапанной руками бумаге, насквозь пропахшей копченой рыбой.
Гениальность – это когда ты существуешь только на «колесах». Они – твое топливо. Наркотики, успокоительные, снотворное, обезболивающее. Барбитурат, амфетамин, метаморфин, опий, викодин, героин. Они создают реальность, в которой ты наслаждаешься собственными мыслями. И даешь их другим, создавая новый препарат. События – ты не можешь найти в них свое место. Скромненько стоишь в сторонке и записываешь в хронологическом порядке.
Когда белая каша из раскисших таблеток плавает в желудочном соке. Когда немеют и отнимаются ноги. Низ живота. Задница. Как-будто тётечка-рефлексолог немного переусердствовала, стимулируя зону гениталий. Ты думаешь: ног у тебя больше не будет. А это ощущение – оно ползет все выше и выше.
А потом – сперма. Много-много спермы. Ты с ужасом думаешь: сколько же её там? А она продолжает вытекать. А потом ноги начинает покалывать. Как после легкого обморожения. И ты снова кончаешь. Сходишь с ума от заламывающей боли в пахах. И снова вкидываешь обезболивающее.
И вот, когда очередная поклонница просит у тебя автограф, ты заставляешь свой мозг войти в тонус. Искренне пытаешься вспомнить, умеют ли говорить почтовые ящики.
Так вот – Ю. Избалованный судьбой мальчик. Очередной озабоченный подросток. С пидорастической внешностью и невинными глазами.
Он не выкрашивал волосы в пепельный – они были такими с самого начала.
Он только выбривал волосы у основания члена. И любил когда от него приятно пахнет. Нет, не от члена – от самого Ю.
Вероятно, пытаясь закосить под несчастного, обделенного героя аниме или манги, он изнывал от гнетущей повседневности и надеялся на какой-нибудь трагический поворот судьбы. Ведь, быть счастливым – это значит быть ненавистным. Презираемым.
Не удивляйся, все мы на самом деле любим боль. И в глубине души надеемся встретить сломленного ей человека, чтобы всю жизнь ему соболезновать. Конечно, на самом дне сознания – это всего лишь злорадство, изрядно припудренное жалостью к себе.
«Ах, мой муж потерял обе ноги и зрение. А еще у него регулярные приступы эпилепсии. Но все равно я буду с ним до самого конца. Я же люблю его». А сама шатается по барам. Или по лав-отелям. Или по бутикам. Старается как можно быстрее спустить  деньги, выделенные мужу на лечение страховой компанией. Или чего проще – покупает сильно действующий препарат за несколько сотен тысяч баксов. Делает жалостливое лицо и говорит, что это ему поможет. Сложенные в фальшивой молитве ладони. Пристально смотрит в виноватые глаза мужа. Тихо посмеивается, когда почти обездвиженное инсультом тело выгибается в конвульсиях. «О Боже, дорогой, что же ты наделал?!». Почти бережно стирает белую пену с его подбородка.
А что такого? Он сам себя убил, чтобы не быть обузой любимой жене. Чтобы обеспечить ей сочувствие окружающих и подарить титул матери-героини, которая продолжает одна воспитывать троих детей. Да-да, тех самых детей, которых через неделю забирает работник социальной службы.
А кто возьмется расследовать смерть калеки? У него и родственников-то нет. Ни о каком наследстве и речи ни шло. У того дядечки была только жена. И трое детей. Старшему – два с половиной года.
Ах да, я же про Ю рассказывал. Все время несет на другую тему. Ю тоже любил боль. Он жадно хватал все ее отголоски, подготавливая себя к единственному значимому, кульминационному, я бы сказал, моменту – смерти. И шло бы оно в хер – как ты прожил жизнь. Главное – как ты умер.
Так думал Ю. До того, как встретил Такеши.
Он хотел выглядеть несчастным в глазах окружающих, но его родители никак не хотели подыхать. Все эти стихийные бедствие, уносившие жизни миллионами; несчастные случаи, скажем, из-за неисправности проводки или утечки газа; терроры; убийства – это все, как вода в сливном бочке – так близко журчит, действуя тебе на нервы, но снисходит только до дерьма.
Да, забыл один важный факт – Ю было всего 16. О да, это было мучительно. Это – когда у тебя встает буквально на все, что движется. Когда ты в очередной раз смотришь дешевое гомо-порно, закрывшись у себя в комнате, и понимаешь, что обычной мастурбации уже мало. И вот тогда ты случайно вспоминаешь о Такеши – парне, сидящем рядом с тобой в школе. Об этой наивно-идиотской, на твой взгляд, улыбке и густому румянцу на щеках, когда ты вроде как случайно трешься своей эрекцией о его бедро. Заходишь в класс посреди урока, натыкаешься на его укоризненные янтарные глаза и тебе становится стыдно за свои припухшие и неестественно красноватые от недавнего минета губы. Когда ты засыпаешь, прокручивая этот идиотский смех в голове, и просыпаешься посреди ночи с настолько сильной эрекцией, что приходится пихать в зад первое, что попадется под руку и вгрызаться зубами в полотенце, чтобы не разбудить спящую за стеной младшую сестру.
Ты искренне начинаешь его ненавидеть. Начинаешь регулярно посещать сомнительные заведения. Не заботишься о предохранении. Их ведь проблемы, да? Если малолетняя шалава залетит – заведение потерпит убытки. Вот пусть чувак, который всем этим заправляет, сам следит за своими сотрудницами. А от угрозы заражения венерическими заболеваниями легкомысленно отмахиваешься – ты же настолько жаждешь несчастья, того самого переломного момента, что оно просто не может с тобой произойти.
Перепих с тремя-четырьмя проститутками за ночь – но ты неудовлетворен. И продолжаешь просыпаться, окруженный измазанным в сперме постельном белье.
И вот однажды, за очередным пакетиком кокаина на двоих, парень, которого ты видишь впервые, говорит тебе – а ты пробовал с парнями? Они уже.
Тут же в сознании, приправленном сероватой дымкой галлюциногена, всплывают ненавистные образы. Губы, вечно играющие с наивной улыбкой, обхватывают головку члена. Пальцы, которые каждое утро зарываются в тускло-серебряные пряди - растягивают задний проход, сжимают соски.
Ощущаешь, как собственный член упирается в джинсовую ткань, и проклинаешь этого обдолбанного чувака, который затронул больную тему.
Хочется пить. Шершавый язык как-будто прилип к нёбу. Руки непроизвольно тянутся к члену, а тот тип сидит напротив и внимательно за тобой наблюдает.
-Так ты трахался с парнем? – снова спросит он. 
А ты хватаешь  первое, что попало под руку и залпом это выпиваешь. Пол-литровую бутылочку за раз. Ахаха. Ушел от ответа, да?..
А когда, наконец, доходит, что такое было в бутылке – тебя тянет блевать. Срываешься, бежишь в ванную и встаешь перед унитазом в позе рака. А тот парень – он стоит в дверях и, посмеиваясь, ждет, пока удобрение для фиалковых растений перекочует из твоего желудка в девственно-белые фарфоровые объятия унитаза.
Слюна отвратительного горького вкуса, как-будто с фосфорсодержащими добавками. Едкий запах блевотины прошибает нос. Смутно ощущаешь, как его руки грубыми прикосновениями стаскивают с тебя штаны.
По-проститутски вытираешь губы.
- Дай хоть руки сполосну, - говоришь.
Тонкие цепкие пальцы, уже сжимающие твой член – это еще одна десятая к имеющимся 98 процентам.
Оставшиеся полтора процента, что он уберет руки, смутится-рассмеется-свалит или что-то в подобном роде – уже не вариант.
Знаешь, что это может значить?
То, что вот сейчас ты выключишь воду, попытаешься выпрямиться, но тебя рывком загнут. Потом – джинсы, беспомощным ворохом сползшие к ступням, и большой твердый член, упирающийся тебе в зад.
Единственную разумную мысль – член слишком большой – что-то крайне злорадствующее в твоей голове бесцеремонно запинывает в глубину подсознания.
Ты готов. И твой зад вроде как тоже. Там чего уже не побывало. Любой продолговатый предмет в твоей комнате уже был заляпан жирновато-вазелиновыми отпечатками пальцев. Так что чужой член – просто очередная проверка на прочность. А если представить, что сзади тебя Такеши – то, возможно, это даже доставит тебе удовольствие.
И ты при первой же возможности изобьешь его до умоляюще-исступленных стонов. До лениво-затихающих судорог. Доведешь его до инвалидности, а себя до суицида, оправдываясь психологической травмой, нанесенной спятившим от возбуждения малолеткой-наркоманом.
Его – в смысле Такеши. Ты изувечишь не того неадекватного парня, который ногтями царапает твои соски и трется эрекцией в твой задний проход, а Такеши. Того вечно улыбающегося болвана.
Зачем? Ради всё той же боли. Про которую я тебе уже говорил. Ради которой – все бессмысленные войны.
Знаешь, я много думал над этим. Окруженный тальково-белым пространством, мне больше было нечем заняться.
Я не додумался ни до чего глобального, но одну вещь все-таки понял. Ваш Бог – он неприемлемо жесток. Он наградил детей своих недостатком, еще более ничтожным и коварным, чем семь смертных грехов. Дело в том, что люди – они непроходимо глупы.
Спрашивается, зачем разрушать наконец-таки восстановленный после предыдущей войны мир? Проблем что ли не хватает? Ради денег и власти? Но ведь это не пригодится тебе на том свете. Ты не сможешь откупиться от толкающихся друг в друга личинок, вгрызающихся в тебя – кусок отравленного мяса. Ты не сможешь приказать казнить тех, из-за кого гниет твое тело.
Просто война – единственное средство, избавляющее Всевышнего от скуки. Очередной препарат, способный подарить человечеству эту масштабно-глобальную боль, настолько им желанную.
Все о чем я сказал – не более очередного импульса общественного мазохизма. Массовое харакири скоро станет таким же развлечением, как гладиаторские бои.
А хотя, ты ведь уже не можешь осмыслить этого, да?..
Ладно уж, вернемся к тем двум малолетним недоумкам в ванной. Вернее – к одному недоумку и Ю.
Ю упирается руками в края раковины и сильнее отставляет зад. Чтобы вошло плавно и безболезненно. Надо заметить, это ему не помогает.
Когда твердая, как алюминиевая труба от пылесоса, 24-сантиметровая дура раздирает нежное колечко мышц и упирается где-то глубоко в стенку прямой кишки – это совсем неприкольно.
Ю приподнимается на носочках, стараясь хоть на миллиметр дальше уйти от разрывающего ощущения. Беспомощно хватает ртом воздух, и героиново-нефритовые слезы бусинками ссыпаются в водосток, становясь прозрачными.
Знаешь, член – это совсем не то, что собственные пальцы. Даже если их три. Даже если без смазки.
Резкие, порывистые движения – и ты буквально заполняешься спермой. Тяжелое дыхание в пепельный затылок. Ю с надеждой тянется за жалким подобием ласки, но получает лишь грубый толчок в голову, до хруста шейных позвонков.
Знаешь, когда дрочишь посреди урока в сортире, главное – не испачкать одежду. В такой ситуации он иногда натягивал гандон. Так вот сейчас, он ни с чем - кроме вот такого вот гандона - сравнить себя не может. Даже писательские навыки не спасают от унижения.
А акварельно-бардовые капли уже заляпали кафель. Красно-мармеладными лентами расползлись по коже.
Да, сейчас Ю действительно жалок. И где-то внутри что-то, не прекращая, рвется.
- Больно, - стонет он.
Извиваясь, пытается вырваться из цепких рук. До дрожи напрягает пальцы, цепляясь за равнодушно-скользкие бока раковины. Ломая ногти. Исступленно отставляя зад, когда член, наконец-то, выходит.
А парень размазывает сперму по дрожащему тельцу и, видимо, его в конец накрывают глюки. Он выуживает откуда-то щетку для мытья окон и запихивает её рукоять в разорванный зад Ю.
Он тупо тычет ей, все глубже и глубже, и припадочно ржет, когда кровь начинает течь сильнее.
А Ю почему-то больнее, чем обычно. Он плачет, как десятилетний ребенок, и напрасно взывает к своему морфийному божку.
- Эй, фетишист, ну как тебе? – выкрикивает наркоман сквозь хохот, а рукоять с хлюпающим звуком рвет стенки кишечника и оставляет занозы в беззащитных тканях.
- Я тебя удовлетворил, а? – кончая во второй раз.
А Ю – что? Он просто тело. Податливое, но не резиновое, как у телок из секс-шопа. И оттого еще более омерзительное.
- Такеши, мне больно, - обветренными губами.
Как думаешь, если тебя изнасиловал дружок-наркоман с 24-сантиметровым членом, это сойдет за искалеченную судьбу? Если принять во внимание все детали и самого Ю. Это потянет на тот желанный переломный момент? Вот и мне кажется, что нет.
А Ю – этому одноразовому проститутке – вообще ничего не кажется.
Ни то, как он сбежал, едва накинув штаны. Ни то, как преследовал спину Такеши до шлагбаума. Как все косились на полуголого, идущего босиком парня. Как Такеши рванул-таки через ту полосатую перекладину перед сигналившим поездом, а он - Ю -  в последний момент схватил его за руку.
Сознание пришло только когда тело ощутило удар об асфальт. Сидеть – твердо. По обе стороны – чьи-то разномастные ноги. Куда-то спешащие и не очень.
Оранжевое пятно футболки на железнодорожном полотне – это Такеши. Как-то странновато ссутулившиеся плечи.
Ю ковыляет до этой морковной размазни, брезгливо морщась от пропитанной кровью джинсы.
Стоя за расстроенным затылком, невольно обращаешь внимание – смуглые, избитые порезами ладони бережно окутали бархотно-угольный комочек. Жидкий хрусталь теряется в месиве прилипших к рельсе кишок. Размазанное липко-синюшно-зловонное нутро укрыто россыпью его драгоценных слез.
Видимо, Такеши шел с онсёна – достает из шмотника бутылку молока. Наполовину пустую и наполовину полную.
В белоснежную сладковатую жидкость тыкается бледно-розовенький нос, так неприемлемо-вульгарно выделяющийся на черномазой мордочке.
- Пей, пей.
Такой тембр я слышу впервые. Он действует подобно, скажем, зарину. Рот, легкие, диафрагму –искажают безкислородные судороги. Глаза распахиваются в тепло-резиновое густо-угольно-мраморное клубящееся задымление. Или это от выпитого удобрения?..
Жидкость из ладони исчезла. Она еще только в желудке, поэтому – не вытекает. Шершавый язычок скользит по его пальцам, слизывая остатки молока.
Я почти вижу, как растерявшиеся жидкие шарики ползают по полуулыбке Такеши. Котенок довольно урчит в его ладонях. Он, видимо, еще не понял, что его переехал поезд. Не понимает, что через немного он разорвется на две части.
А Такеши берет существо под лапки и пытается отодрать его внутренности от остывшей рельсы. Собрать воедино. Как было.
Хрусть. Что-то сломалось. Видимо, позвоночник, торчащий куском остывшей головешки. Он просто разломился надвое. Этот звук – для меня просто негромкий щелчок. А крик котенка – жуткий. Отчаянно-болезненный. Почти человеческий.
Знаешь, я не плох в физиологии. И почти наверняка могу сказать, что сейчас по мохнатой мордочке, пузырясь, как кислородный коктейль, стекает жидкая розоватая масса.
Плечи под оранжевой тканью едва заметно подрагивают.
Хвост и задние лапки – сейчас просто кусок сырого неопаленного мяса, марающего кроссовок Такеши.
Я продолжаю стоять у него за спиной. Теперь уже прижимая к себе и обеими руками пытаясь закрыть ему то ли глаза, то ли уши, то ли одновременно. Точнее не я. Ю конечно же.
А пальцы, измазанные остатками молока и разлагающейся слюны, как-будто обнимают мои запястья. Выискивая затерявшийся в сухожилиях пульс.
- Я знаю твои руки, - сыровато-теплым шепотом.
- То, что ты простудишься босиком – это даже не самое печальное, - подхватывая Ю под колени и перешагивая через затихшее существо. Ю осторожно обхватил его за шею и сконфуженно прижался.
- Его лапы были связаны. Он просто грелся и ждал, когда хозяин его заберет. У него и в мыслях не было, что тот парнишка может его вот так оставить, - аккуратно придерживая Ю.
- Знаешь, за что люди убивают животных? – пытаясь снять кроссовки и открыть дверь, не опуская парня.
- Животные, пожалуй, единственное, что не дает жестокости окончательно изгрызть и без того ни к чему не пригодные людские души. Это то, что еще может вызвать призрачно-зыбкое чувство человечности, - пошатываясь, Такеши идет к ванной.
- Я знаю, чей это кот. Пару дней назад тот парень просил моей помощи. Он просто сидел на обочине и плакал. А потом говорил, говорил, говорил. Постоянно смущался, запинался и прижимал к себе кота, - горько усмехаясь и пробуя дотянуться до выключателя.
- Он говорил, что, сколько бы его не избивали, он постоянно находил оправдание тем людям. Неважно, кто это был – друзья или родители. Он сказал, что Ёсио – так звали котенка – единственное существо, которому не противно находиться рядом с ним. Единственное, заслуживающее человеческой любви. Он всё говорил, а я верил каждому его слову. Я его жалел и восхищался. И сам чуть ни плакал перед этим восьмилетним пареньком. А еще настолько зеленые глаза были только у тебя. Они не могли врать, думал я, - опустив Ю на пол и прикрыв дверь.
- На вопрос «за что» он только пожал худыми плечиками и сказал, что никто не любит правду. Я не знаю, что он имел в виду, но я знаю, что котенок – его рук дело. Сорвался парень. Морально – его запихали в самые низы, лишив возможности сопротивляться. А он, видимо, самоутвердился за счет еще более слабого и беззащитного. Решил избавиться от своей слабости. Вот уж не думал, что когда-нибудь, лет эдак через десять, в стране появится новый Цутому Миядзаки. Я совершенно бесполезен. Я даже не смог уберечь ребенка от подобного. А ведь он мог бы стать адвокатом. Или журналистом. Да мало ли… - расстегнув слабо-звякнувший ремень на штанах Ю.
Такеши засунул мои джинсы в стиральную машину и, отвернувшись, открыл воду. А мне оставалось просто наблюдать за ним. Ощущать стопами приятную прохладу васильково-синего кафеля. Ощущать, как засохшая кровь стягивает кожу. Просто смотреть на задумчивое, совершенно чужое лицо из зеркала и быть как-будто счастливым.
Нет смысла скрывать. Да и с самого начала это была глупая идея. Правильно, я и есть Ю. Просто не хочу, чтобы ты связывал меня с тем Ю, из рассказа. Он уже умер от туберкулеза.
А там - в рассказе – Такеши крепко держит его руку и засовывает её под струю воды.
- Достаточно теплая? – спрашивает он.
Ю кивает.
У Такеши в руках – махровое персиковое полотенце. Каждый день касающееся его тела. Настолько пропитавшееся его запахом, что даже порошок с ополаскивателем не могут полностью его смыть.
Он подставляет обе ладони под воду, и она наполняет их с тихим журчанием.
- Подойди чуть-чуть поближе, - просит он. И вода – с засохшей спермой, с кровью, с налипшими на кожу частичками джинсовой ткани, с отвратительным запахом секса и героина – плюхается на пол. Разбивается у моих ног. Хватаясь брызгами за стопы с поджатыми пальцами. Извиваясь грязными ручейками.
А теплые ладони бережно скользят по коже, смывая треснувшие чешуйки запекшейся крови.
А Ю – он уже почти не дышит. И снова почти кончает. Персиково-махровое полотенце обнимает худые плечи. Ворсинки задыхаются в трясущихся пальцах. Воды уже по-щиколотку. Желтовато-мутные расплывчатые блики ползают по коже.
Сперма густыми, тягучими каплями падает на плечо Такеши. А он просто смывает лишнее. Наверное, ему не доставляет никакого удовольствия дотрагиваться до настолько грязных бедер, пахов, задницы. А может, он считает Ю ребенком? Или недееспособным?
Он полностью где-то в себе. Интуитивно капается с этим избалованным мальчишкой. Не замечает, как почти-мраморно-прозрачные пальцы сжимают его волосы. А почти-рассветно-бледные губы чуть засохли от частых вдохов. Немного приоткрыты, чтобы вдруг не задохнуться.
Вода просочилась сквозь щель под дверью. И Такеши как-будто очнулся.
- Теперь ты чистый, - наигранно-безразлично отворачиваясь.
А Ю трясется. Впивается ногтями в собственные плечи. Остервенело грызет нижнюю губу и сжимает колени. Полотенце, упав, моментально впитало воду и осело на затопленный кафель.
- Извини, - немного опустив голову. Потянувшись к лицу Ю и стряхнув отсыревший пепел с глаз. Лизнув сосок и поймав губами новую порцию углекислоты. Чувствуя ладонями, как выгибается податливое тело. Едва коснувшись пальцами разорванного заднего прохода и ощутив, как футболка прилипла к животу от большого количества чужой спермы. Ускользающе дотронувшись губами до виска. Закинув футболку с фиолетовым осьминогом в корзину для грязного белья.
Такеши – он ведь даже не дотронулся до моего члена. И я знать не знаю, что чувствовал он. Заметил только, что он одел футболку по-длиннее. Чтобы не бросалось в глаза, что у него тоже стоит. А еще он улыбался. И кормил меня суши.
И – как бы я его не просил, как бы мне не хотелось – он не соглашался заниматься со мной сексом. И, унижаясь, глотая злые слезы, я сосал у него. Доводил почти до оргазма и останавливался. Бросал его. Уходил на несколько суток. А когда возвращался, заставлял его сосать у меня до тех пор, пока он не начинал блевать от спермы.
А знаешь, что было потом? Он улыбался. Всегда. Постоянно. И каждый раз кормил меня суши. И собирал резинкой мои волосы. И подставлял зад, стоило мне спустить штаны.
Я не расскажу тебе, насколько жестоко с ним обращался. Сколько раз имел его и как грубо. Это слишком моё.
Я не воспринимаю понятие «любить». Такеши просто был моим.
И всё было бы замечательно. История закончилась бы смертью героев, отсроченной на несколько десятков лет. Если бы не тот переломный момент, о котором когда-то мечтал заскучавший глупенький Ю.
Так вот, когда я начал плеваться кровью – было уже поздно. Эта туберкулезная тварь сожрала мои легкие, пока я оттягивался в компании наркотиков. Правда, от верхней левой доли каким-то образом осталось сантиметра 4 относительно здоровых тканей – и меня поставили в очередь за донорскими органами. Удачно имплантировать совместимый со мной орган – еще полдела. Нужно сначала его найти. Просто, в какой-то момент все родственники забыли обо мне. Даже младшая сестренка.
Ну вот как-будто бы и конец. Я же мечтал об искалеченной судьбе, да?..
Я пытался писать. Но мысли упирались в единственного человека. В низменные желания. Строчки, не способные всколыхнуть в чужой душе даже кривой судороги – жалкого намека на эмоцию. Слова-инвалиды. И мой рассказ, который в рассказе, который в другом рассказе – он не продвинулся дальше излишне сентиментального предисловия. Прямо как жизнь Ю.
К тому времени я держался только на раздражающе-жужжащих аппаратах. Губы стали мерзко-мертвенно-синими, как у недельного утопленника.
Никто бы не дал мне легкое за так. И мне оставалось только ждать, слушая беспрерывно-гудящие белые ящички. Выслушивая их примитивные проблемы. Пытаясь помочь. Они стали для меня единственными собеседниками. И уже даже не раздражали.
Остаток легкого функционировал, но я продолжал угасать. Постепенно разлагаться. Похудел на 17 килограмм.
Мать уже не приходила. Отец тоже. Друзей у меня не было. И даже Такеши меня оставил.
Он ведь сначала буквально поселился в моей палате, несмотря на заразу. Оставался на несколько суток подряд. Спал на полу под моей кроватью, поджимая ноги и зябко кутаясь в свою кофту. Глазищи – покрасневшие, с глубоко засевшими синяками.
Но он продолжал улыбаться. Слушал глухие ленивые звуки в моей груди и уверял, что не позволит им прекратиться. Целовал мои губы, которые все больше смахивали на один сплошной синяк. И как-будто бы стерались с моего лица.
А потом – в какой-то момент – он исчез. Насовсем.
Ему не нужен был калека. Он молча попрощался и оставил меня одного в этом бело-меловом кубе. С вечно снующими там медсестрами, похожими друг на друга, как два абсолютно одинаковых куска воска.
А мне оставалось просто умирать. Погрузившись в наивное ожидание чего-то – вакуум, созданный моим отупевшим сознанием. В черную дыру, на которую всё больше походили мои белые стены.
И вот, как-то однажды, когда я наблюдал за ползающими по аквамариновой поверхности облаками в выбитую половинку ручного зеркала, ко мне зашла очередная медсестра-клон.
Сквозь улыбку, сводящую скулы, она странно зашевелила своими селиконово-пухлыми-как-после-минета губами, по которым жирным пятном расплылся блеск для губ.
- Ито-кун, поздравляю тебя. Такеши Марумото-сан успешно сдал все анализы, и его орган оказался полностью совместим с твоими, - говорит она.
А Ю просто открывает-закрывает рот, как выкинутая на берег рыба.
- Операция по изъятию органа прошла успешно, и сейчас Марумото-сан отходит от наркоза. Отдохни хорошенько, Ито-кун, - и ушла.
С щелчком дверного замка я достиг перевернутой нирваны. Я был пуст, как сброшенная змеиная кожа. Такая высохшая, хрупкая.
Но делать было нечего – Такеши уже лишился легкого.
Хотя, признаюсь, где-то внутри я был счастлив – теперь кусочек Такеши будет принадлежать мне. Навсегда.
Но осознание этого становилось все более омерзительным. Кто я такой, чтобы настолько его покалечить?- и я начинал искренне ненавидеть Ю.
Только ненависть не позволила мне окончательно свихнуться.
После операции я увидел его впервые, покинув ворота больницы.
Знаешь, а ему идет дождь. Сидя на нижней ступеньке, он смотрел на меня снизу вверх. Тяжелые капли растворялись в чернильных прядях, и я чувствовал запах его шампуня. Он держал руки в карманах. И улыбался.
Первое, что я сделал – избил его. Своими исхудалыми, обессилившими руками. Было мокро. То ли дождь, то ли нет.
А он подставлялся под каждый мой удар. С дождя по лицу стекала кровь, но уголки губ были приподняты.
Защищал от небесных слез, прижимая к себе. Уютно. Пахнет дождем и Такеши. И сердце, которое дотрагивалось теперь уже до моего легкого – оно совсем близко.
- Зачем это всё? – засунув руки в его карманы.
- Я просто хотел, чтобы ты еще раз поел моих суши.
А знаешь, что самое нелепое? Такеши умер. Нет, серьезно. Эта история – никакая ни трагедия. Такое ведь часто случается. Его сердце просто взяло и остановилось.
С тех пор я по-настоящему возненавидел мечты. Раньше я не задумывался над этим, но каждое твое слово записывается. А потом используется против тебя. Все просто.
Продолжение моей жизни изначально означало начало медленной смерти Такеши.
Я не знаю причину. Процентов девяностодесять - это туберкулез. Ирония, а? Очередная неудачная шутка Всевышнего.
Такеши спал на моей подушке, насквозь пропитанной этой дрянью – и заражался. Вдыхал запах моей одежды, в складках которой копошились миллионы бактерий – и заражался. Слизывал возбудителей с моих губ, языка, кожи – и снова заражался. Болезнь еще не прогрессировала – она тихонько дремала в его организме, но он продолжал заражаться.
А я просто хотел быть рядом с Такеши. С моим Такеши.
Ни с тем, кто неподвижно сидел, прислонившись к стенке моего коридора, когда я вернулся домой. В обвисшей мешком оранжевой футболке с осьминогом, которого разрезала острая продолговатая тень. В коридоре, похожем на аппендикс, где вечно разбросаны наши с ним вперемешку кеды. Где вешалка для одежды смахивает на костлявого монстрика, выглядывающего из-за угла. Где каждую неделю перегорает лампочка, и Такеши, балансируя на краю стула, пытается ввернуть новую. Но стоит ему облегченно вздохнуть – и он уже валяется среди разбросанной обуви и виновато-растерянно-по-идиотски-наивно улыбается.
Поверхность его глаз уже никак не назовешь замшевой. Знаешь, если пролить воду на ковер останется лужа. А если наступить в нее – слышится надоедливый чавкающий звук. А теперь представь, что лужа застыла прямо на ковре. Разрешив смотреть на ворсинки сквозь свою стеклянную поверхность. Его глаза, взгляд которых я бы променял на весь ворох порножурналов, валяющихся у меня под кроватью – они стали такими.
Я не сравниваю тебя с Такеши. Ни в коем случае. И вовсе не ищу сочувствия.
Его кожа была ровной и смуглой. А твоя покрыта синевато-коряво-разбухающими пятнами.
Я считал его своей семьей. Домом. Он и был им. А ты станешь домом для миллионов копошащихся личинок. Твое тело развалится на десятки скользко-липко-ядовитых ошметков.
Даже если ты больше, чем просто человек.
***
- Ты не подумай, это просто история, - говорит Ю.
- Есть такие истории, которые хранятся в памяти всю жизнь. Для такого вот момента. Для того, чтобы было что сказать ползающей перед глазами смерти. Выдыхающей тебе в ухо. Скребущейся где-то чуть ниже горла, - говорит он.
А его внутренние органы изливаются в самих себя.
- Истории, ради которых убийцы возвращаются на место преступления, - размазывая пахнущие шампунем капли по чужим, как-будто покрытым липким инеем, губам.
Да. Я убийца.
И эта история – не что иное, как чистосердечное признание. Доказательство того, что в вашем мире человечность – уже преступление. Против самого себя.
- Интересно, а что за история была у Такеши?..- но гость молчит.
- Похлопай меня по спине, я, кажется, чем-то подавился, - тихонько дергая за рукав футболки, - это всё из-за твоих суши.
А на самом деле это уже атрофия верхних дыхательных путей.
- Эй, мне холодно, - судорожно подрагивая и пытаясь изобразить, будто окоченевшие, еще смуглые руки его обнимают. – Я ужасно замерз.
Взгляд как-то немного потемнел. Отчего-то стало грустно.
- Знаешь, а я ведь вчера все-таки закончил рассказ. А ты не захотел его читать, - руки скользят вдоль позвоночника, приподнимая оранжевую ткань.
- Какой непослушный организм, - хмуря брови над бутылочно-зелеными глазами.
Дрожь постепенно проходит. Парень затихает.
- Дыши, пожалуйста, погромче, я не слышу, - свернувшись в обмякших, искусственно-вылепленных объятиях.
- Эй, я уже не злюсь на тебя. Проснешься – приготовишь мне суши, ладно?
Персиково-махровое полотенце покоится на хрупко-крахмально-мраморном тельце. Ю совершенно по-детски кладёт ладонь под щеку. Умиротворенно улыбается.
Знаешь, а ведь шлюхи так не умеют.
- Приятных снов, Такеши.
***
А в Токио наступила зима. Вечерние огни Синдзюку искажаются суетливыми людскими потоками и блуждающе-падающими хрусталинками. Стоит тебе упасть, и тебя непременно втопчут в асфальт. В смешанное с грязью подобие тебя. Насквозь провонявшее гниющими остатками человечности.
Даже если ты больше, чем просто снег.
Даже если ты просто уснул.