***
Иван Шестаков служил матросом всего два года. До этого он был рабочим на Путиловском заводе. А до того – работал на мануфактуре купца Синякина. А до того – ещё где-то. Он часто менял места работы. Ему почти нигде не нравилось. С людьми он сходился легко, работал споро, начальство его ценило. Но всегда и везде его хозяева видели в нем только источник медвежьей силы. И работу поручали всегда соответствующую. "Перенеси", "подними", "отодвинь"… Совсем другое нужно было Ивану. С детства он был сметлив и тянулся к знаниям. На судне "Амфитрида" он был одним из немногих матросов, который умел читать, причем довольно бегло. Всякий раз, когда к нему в руки попадала какая-нибудь книга, он жадно углублялся в чтение. И никто не знал, что в детстве он даже не ходил в школу и читать научился сам. Учиться возможности не было – его родители слишком бедны, и Иван начал работать с 10 лет, чтобы прокормиться.
Сейчас ему было уже почти тридцать пять лет. Но работа, на которую он мог рассчитывать – это всё то же "перенеси", "подними", "отодвинь". А его деятельная и живая натура требовала развлечения. Наверное, поэтому он и был одним из тех, кто первым обрушил на голову мичмана Дольского град насмешек. Теперь же ему представилась иная возможность развлечься. И он не собирался её упускать.
Тем более, что сексуальных утех в его жизни было немного. Он никогда не был женат. Женщины не очень-то интересовались им, поскольку красавцем он не был, даже напротив. Тяжелая челюсть, рябая кожа, клочковатые соломенные волосы. Шестаков был некрасив, и знал это. Девушки на него не смотрели, а он сам был слишком горд для того, чтобы навязываться. К тому же, с некоторых пор он стал замечать, что привлекает его не только противоположный пол, но и свой. Иван стеснялся этого, но побороть желание не мог. Периодически он набирал со своей скудной зарплаты два рубля и шёл в дешёвый публичный дом на Сенной, где сексуальные услуги оказывали не только девочки, но и мальчики. Он пользовал и тех, и других. Правда, со временем вынужден был признаться самому себе, что с мальчиками он получает больше удовольствия. Открытие это его не порадовало – кому же хочется быть гомосексуалистом? Но постепенно Иван смирился со своей склонностью. Искать себе партнеров вне публичного дома он не решался, поскольку, словно огня, боялся того, что кто-нибудь узнает о его извращённости. Разоблачение казалось ему горше смерти. Поэтому он никогда ни с кем не сближался и никогда не бывал влюблён.
Кто-то бы сказал, что парню сильно не повезло в жизни – ни нормальной работы, ни любви, ни детей. Но он сам, как ни странно, вовсе не чувствовал себя несчастным, поскольку обладал природным жизнелюбием и редким талантом во всём видеть хорошие стороны и надеяться на лучшее.
Когда на судне семь месяцев назад появился молоденький мичман Дольский, только что закончивший училище, Шестаков не обратил на него особого внимания – лишь механически отметил красоту этого кареглазого паренька. Но днями позже он стал всё чаще задерживать взгляд на этом смазливом личике и стройной фигурке. А через месяц понял, что определенно хочет его. "Ладно, - подумал Иван, - потерплю. Только бы виду не подавать…"
Но, на беду Шестакова, этот молоденький мичман вёл себя не как мужик и не как офицер, а как глупая девчонка! Вечно попадал в нелепые ситуации. Проявлял одну слабость за другой. И каждый раз, как это происходило, Иван еле подавлял возбуждение. Он видел, как мальчик краснеет от какой-нибудь пошлой шутки, вместо того, чтобы дать отпор – и у него вставал. Он слышал, как мичман жалобно просит там, где нужно приказывать – и у него вставал. Он хотел его так сильно, что эта постоянная эрекция определённо стала отравлять ему жизнь.
И тогда-то он стал доставать командира своими насмешками и непослушанием  с утроенным усилием. Шестаков злился. Злился на то, что этот глупый смазливый слабак вызывает у него чувства, которых не должен вызывать. И чем дальше это заходило, тем больше было злости.
"И какого чёрта он во второе плавание с нами попёрся? – ругал Иван про себя красавца-мичмана. – Ведь ясно, что его все здесь ненавидят! Ходит, командует тут, а у самого молоко еще на губах не обсохло! Чего он дожидается? Когда его побьют? Или опустят? Последнее ему, наверное, понравилось бы. Вон попка какая – как у девки!" – и он вновь с вожделением облизывал взглядом эту невысокую ладную фигурку.
Когда мичман застал его валяющимся на тюках в трюме, Шестаков как раз фантазировал, как бы он отымел эту "девчачью" попку. И не выдержал. Уж очень ситуация располагала: они были одни, никто не помешает…
После того, как всё произошло, Шестаков сидел на корме и смотрел на море. Он думал. Думал о том, что даже самый лучший секс со шлюхами мужского пола в публичном доме являлся лишь жалким подобием того, что он испытал сегодня. Ему никогда не было так хорошо! И чем больше он это перемалывал внутри себя, тем больше понимал, что на этом он не остановится. Ивану хотелось ещё. Ещё и ещё. Много. Часто. И поглубже.
На другой день отделение Дольского получило очередное "ответственное" задание – помочь коку начистить картошку к обеду. Получив это распоряжение, Михаил вздрогнул при мысли о том, какой "восторг" вызовет такой приказ у его подчинённых. И предчувствие его не обмануло.
- Опять на картошку! Мы тут все скоро поварятами заделаемся, - высказался Борзунов.
- Точно! – с готовностью присоединился Шестаков, радуясь новому поводу посмеяться над мичманом. – А ты, Миша, ещё помощником кока не устроился? А что? Фартучек бы белый надел… с рюшечками.
Матросы заржали.
- Ага, и кружевную косыночку, - выкрикнул кто-то.
- Ну, ребята, пошли, хватит болтать, - краснея, промямлил мичман.
- А мы не болтаем, а разговариваем, - оборвал его Шестаков. – А тебя ещё проверить надо, точно ли ты мичман. Документы покажи, а то, может статься, ты вместо морского училища кулинарные курсы закончил…
Новый взрыв хохота был остановлен резким окриком:
- Так, в чём здесь дело?!
Это подошёл мичман Мордюков, командовавший второй башней. Матросы не заметили его, и теперь, застигнутые врасплох, переминались с ноги на ногу.
- В чём дело? Я жду.
- Да вот, на картошку опять… - робко промямлил кто-то.
- А вы думали – вас сюда что, курить взяли да байки травить? А ну встать! И отправляться в камбуз! Не то вместо картошки гальюн драить пойдёте! Марш!
Матросы встали и, бубня под нос ругательства, всё же пошли работать.
- Ну, что же ты, Миша? – обратился Мордюков к Дольскому. – Пожёстче надо! - и, хлопнув приятеля по плечу, он удалился к своему отделению.
"Пожёстче… пожёстче", - словно заклинание, твердил про себя Михаил, направляясь в камбуз.
В дверях его встретил радостный возглас Шестакова:
- О! Кого мы видим! Наш шеф-повар пришёл!
Матросы, уже сидевшие на табуретах вокруг кастрюли с очистками и занятые делом, заулыбались. Кок подошёл к мичману.
- Значит так, эту корзину картошки перечистят – меня позовёшь, я ещё выдам.
И вышел из камбуза.
- Ну, что ж ты его отпустил? – не унимался Шестаков. – Поговорил бы, у вас ведь столько общих тем. Обсудили бы кулинарные рецептики. "А как вы делаете такой-то салатик? А я туда добавляю трюфеля и анчоусы. А какое ваше любимое блюдо? Пирожное Птифур? А я предпочитаю устриц в лимонном соке". – Шестаков припоминал названия блюд, вычитанных им из ресторанного вестника, который он, как и любую книгу, попавшую ему в руки, прочитал от корки до корки.
Матросы уже откровенно смеялись.
"Пожёстче", - снова вспомнилось Мише. Он набрал воздуха в грудь и крикнул, пытаясь подражать интонации Мордюкова:
- А ну, прекратить!
Шестаков поднялся со своего места и сделал шаг по направлению к мичману.
- А ты мне рот не затыкай, Миша. А то у меня ножичек в руках, как бы худым не кончилось. Впрочем, я тебя и без ножичка в любой момент в бараний рог согнуть могу, ты ж знаешь. Стоит мне тебя… как бы это сказать… попросить как следует, и ты сам вместо меня картошку чистить будешь, да потом ещё весь камбуз языком вылижешь, ты понял?!
У Дольского на глаза навернулись слёзы. Он пытался справиться с ними, пытался что-то сказать, но предательский ком в горле не позволил ему произнести ни слова. Отвернувшись, он поспешно выскочил за дверь камбуза.
Близкие слёзы – это был просто бич для Михаила. Он с детства был таким: чуть что – в рёв. И, к сожалению, с возрастом это не прошло. Он не был трусливым, в училище часто дрался и спокойно переносил боль. Но от обиды Миша ревел, как пацан, и не в силах был сдержаться.
Вечером, после ужина, к нему подошёл Шестаков и тихо проговорил:
- Спустись-ка в трюм, мичман. Разговор есть.
Дольский догадывался, что у него за "разговор", поэтому не пошёл. Через четверть часа Шестаков снова подошёл к нему:
- Я тебе что, шавка цепная, чтоб сидеть и ждать тебя чёрти-сколько?! – злобно прошипел он, наклонившись к мичману. – Сказано, спускайся в трюм, не то все узнают о том, что ты уже не целочка, понял?
Выхода не было. Через пять минут Михаил пришёл, куда было велено.
Шестаков сидел на тюках, спустив штаны и подрачивая свой возбуждённый конец.
"Какой здоровый", - с ужасом подумал мичман.
- Ну, чё встал? – грубо окликнул его Иван. – Раздевайся!
- Ссс-совсем? – от волнения Миша даже начал заикаться.
- Совсе-ем? – мечтательно протянул матрос. – Что ж, пожалуй, что и совсем.
Мичман снимал одежду, а Шестаков любовался им. "Бля, какой же он аппетитный", - подумал Иван, оглядывая эту хрупкую обнаженную фигурку с тонкой талией и выпуклой попкой. Ему даже пришлось перестать дрочить свой член, чтобы не кончить раньше времени.
- Ложись на живот… Ноги раздвинь… вот так.
Он послюнявил парню очко и стал вдавливать в него свой уже скользкий от выделяемой смазки хуй. Миша застонал.
- Терпи, мичман. Ты ж уже не целочка, худшее позади. Терпи.
Но когда он вошёл полностью и начал двигаться в норке Дольского, то парень просто заорал о боли. Шестаков дал ему по затылку, отчего тот уткнулся лицом в тюк.
- Не ори, ты, шлюха долбаная! Будешь орать – ебало раскрошу, ты понял?
Миша стиснул зубы и стал сдерживать крики.
Матрос снова начал фрикции, а руками поглаживал тело парня. Его руки скользили по его бокам, по спине, по ягодицам, в то время, как член размашисто двигался в тесной норке. Иван закрыл глаза от наслаждения и только слышал, как его яйца шлёпаются об упругую попку мичмана.
К удаче Михаила, кончил матрос довольно быстро. Спустив всё до капли в попку своего командира, он вынул, наконец, член.
- Ух, заебись, как хорошо!... А ты далеко это собрался? – спросил он Дольского, который стал подниматься с тюков.
- А что? – растерянно пробормотал тот.
- Лежи, сейчас ещё разок выебу, тогда пойдёшь.
- Не надо…
- Чё это не надо? Столько давал, а теперь "не надо"?
- Вань, мне больно очень, - со слезами на газах тихо выговорил мичман.
Жалость вновь шевельнулась в холодном сердце Шестакова.
- Больно? Что, очко болит?
- Да.
- Ну-ка, повернись. Дай посмотреть, - и Иван снова уложил мичмана на тюки.
Он развел в стороны половинки пухлой попки парня. Очко ещё не закрылось и выглядело так соблазнительно, что у Ивана закружилась голова. Оттуда вытекала сперма с явной примесью крови.
- Да, порвал я тебя немножко, паря, - он нежно погладил его попку. - Но это пройдёт скоро, вот увидишь. Ну-ка перевернись. Дай я тебя немножко поласкаю. Сразу про боль забудешь.
Он перевернул мичмана на спинку и стал его лапать. Везде. Он гладил его по плечам, мял ладонями грудь, целовал соски. Потом спускался ниже. Его ладони прошлись по бокам и спустились на бедра юного командира. Матрос покрывал поцелуями внутреннюю сторону этих бедер, всё ближе подбираясь к промежности.
Член у мичмана уже давно стоял, и парень постанывал от удовольствия. Он действительно совсем забыл о боли, когда матрос взял одной рукой его член и начал подрачивать, а второй захватил и стал массировать яички. Михаил застонал уже в голос.
- Что, нравится, сучка? – ухмыльнулся Шестаков. – Нравится, когда тебя мужик лапает? Приятно?
- Даааааа, - только и успел выдохнуть мичман, извергая сперму себе на живот и грудь.
- Ты чё так сразу-то? Давно не кончал, видать?
Покраснев от смущения, Дольский приподнялся на тюке и попытался растереть сперму по своей груди.
- Ну, чего зря размазываешь, - остановил его Шестаков, и, нагнувшись к своим штанам, достал из кармана носовой платок, которым вытер сперму парня с его груди и живота, а заодно, раздвинув ножки, промокнул ещё влажное очко.
- Ну, вот, теперь ты в порядке.
- Можно идти?
- Щас! Идти. Мне второй раз надо!.. Да не бойся, не трону я сегодня больше твою жопку, - добавил Шестаков, поймав встревоженный взгляд мичмана. - В ротик возьмёшь, -добавил он, снова начиная поглаживать свой возбуждённый кол.
- Что?! - Дольский испуганно вскинул глаза на Ивана.
- Ой, да ладно, Миш, не ломайся. Всё равно придётся, так чего уж…
- Я не умею…
- Да чего там уметь-то? На колени становись, в рот бери да соси, - усмехнулся Шестаков.
Он совсем снял штаны, сел на тюки и, задрав рубаху, широко раздвинул свои мускулистые волосатые ноги. Его возбуждённое хозяйство открылось перед Мишей, и он даже невольно залюбовался этим огромным членом и столь же приличного размера яйцами. Дольский опустился на колени, приблизился и взял в руку твёрдый залупившийся хуй матроса. Он стал его поглаживать, потом целовать, с удивлением обнаружив, что это не вызывает у него никакого отвращения. Даже напротив, ему приятно трогать этот здоровенный член и слышать стоны удовольствия его обладателя.
- В рот бери, - простонал Шестаков, и мичман, лизавший в этот момент его бордовую головку, вобрал её в рот и стал посасывать.
- Даааа, вот так… Давай поглубже… Соси, соси мне хуй… - шептал Иван, извиваясь от наслаждения. Чуя приближение оргазма, матрос схватил парня за волосы и стал вгонять ему в глотку почти на всю глубину. У Миши глаза лезли на лоб, но вырваться не получалось. Ещё несколько фрикций – и рот мичмана заполнила сперма матроса.  Он боялся, что Шестаков разозлится, если он её выплюнет, поэтому он всё проглотил.
- Ух, хорошо! - Иван расслабленно развалился на тюках. – Умеешь ты, парень, мужику удовольствие доставить, как специально учился. И попкой обслужил, и в ротик взял… Для первого раза хорошо, отличная соска из тебя получилась… Ладно, можешь одеваться, - улыбнувшись, Шестаков встал, нашёл на полу свои штаны и быстро надел их.
Дольский тоже поднялся с колен. Перед тем, как выйти, Иван притянул к себе голого мичмана, обнял его, погладил по спинке и попке. Потом, поцеловав под ушком, прошептал:
- Пока твоя жопа не заживет, в рот тебя ебать буду. Чтобы каждый вечер после второй склянки ты был здесь. Иначе расскажу ребятам, и ты по кругу пойдёшь. Ясно?.. Не слышу!
- Ясно, - тихо ответил Михаил.
- Вот и умница!
Шлёпнув напоследок мичмана по попке, Шестаков вышел, а Дольский трясущимися руками поднял с пола одежду и стал одеваться.

***
Утром мичман Дольский вышел на верхнюю палубу и жадно вдохнул влажный морской воздух. Он так ничего и не решил. Скоро утренний сбор, и ему пришлось идти к своему отделению. Ещё издали он увидел Шестакова, сидящего отдельно от остальных. Когда мичман подошёл, матрос поднял на него глаза, виноватые и жалкие. И тут Михаил почувствовал такую ненависть к этому человеку, что у него в глазах потемнело! Если бы только в ту минуту у него оказался заряженный пистолет, он бы убил его!
- О, смотрите, кто к нам пришёл! – протянул Борзунов, заметив подходящего мичмана. Дольский спокойно обвёл серьезным взглядом их сально ухмыляющиеся лица. Так спокойно, что у некоторых даже улыбки пошли на убыль. Но не у всех. Борзунов подскочил к нему:
- Милости прошу к нашему шалашу, - он сделал приглашающий жест и пропустил Дольского вперед, извиваясь перед ним, как угорь.
Михаил прямо посмотрел на него и чётко произнёс:
- Шут!
Борзунов, не ожидавший отпора, замер на месте, а потом нахально и громко сказал:
- А ты вообще педераст! - он подошёл сзади к мичману, и, прежде чем тот успел отстраниться, положил руку ему на задницу и пару раз сжал его булочку.
И в ту же секунду сзади раздался резкий окрик капитана:
- Мичман Дольский! Немедленно в мою каюту!
Белый, как полотно, Михаил направился вслед за ним.
Капитан Новиков, седой бывалый морской волк, всегда оставался невозмутим. Никто на корабле не помнит, чтобы он хоть раз повышал голос на подчинённых. До этого случая.
- Дольский, что вы тут устроили?! Что это ещё за гомосятина?!! – его просто трясло от ярости. – На моём корабле! Да как вы смеете! В первом же порту вон!!!
Капитан бегал по каюте взад-вперед, размахивал руками и от гнева говорил не совсем связно:
- С матросами!... На моём судне! Какой позор!.. Вон! С волчьим билетом!.. И никогда чтобы… В первом же порту! Вам ясно?!
- Ясно, - ровным голосом ответил Дольский.
Капитан осёкся, удивившись его спокойствию. Мичман стоял перед ним прямо. И невозмутимо и твёрдо смотрел ему в глаза. Он был бледен, но абсолютно спокоен.
Гнев капитана вдруг сразу угас, словно бы выключили горелку.
- Можете идти, - уже тише сказал он, - Но перед отъездом не трудитесь подавать мне руку. Я ни за что её не пожму.
Мичман Дольский, щелкнув каблуками, усмехнулся и вышел из каюты. Капитан не понял смысла этой усмешки. На самом деле, Михаил хотел было сказать положенное "честь имею", но подумал, что в его случае это было бы неправдой.
Почти весь оставшийся день Дольский провел на носу корабля. Просто стоял и смотрел куда-то вдаль, будто пытаясь заглянуть за горизонт. Он был спокоен, как никогда. Разговор с капитаном заставил его принять то единственное решение, на которое он не мог отважиться ночью. Вечер был всё ближе. Иногда, если никого не было поблизости, на глаза мичмана всё же наворачивались слёзы. Он их смаргивал, и они, скатившись по щекам, исчезали за тканью воротника. Он не хотел плакать, но это, как всегда у него, получалось непроизвольно. Ему почти совсем не было страшно. Просто он смотрел на закат. Закат был красивый. И умирать так не хотелось…
Поздней ночью, когда все уже глубоко спали, Дольский вышел из каюты и отправился на корму. Там он перелез за борт, спустился по вантам чуть ниже и осторожно прыгнул в воду. Он хотел, чтобы никто не слышал, чтобы не поднимали тревогу. Даже сейчас Михаил не хотел никому причинять беспокойства. Море этой ночью сильно разволновалось, и волны сразу подхватили его, завертели. Тут он услышал крик вахтенного – его всё-таки заметили. Раздался сигнал тревоги. Дольский развернулся и поплыл прочь от быстро удаляющегося корабля.
По тревоге сбежались проснувшиеся матросы. Вахтенный рассказал, что услышал всплеск и, подбежав к корме, увидел голову человека в воде. Кто именно это был, он не знает. Было в спешном порядке спущено две шлюпки. Судно остановили. Несколько часов они искали человека, силясь разглядеть его среди чёрных волн. Но ночью эти поиски были практически обречены на провал. Всё, что им удалось найти, это раскисшую в воде мичманскую фуражку.
Крики моряков и вспышки ракет всё больше удалялись от Дольского, плывущего в ночи прочь от своего корабля. "Теперь не найдут", - подумал он, в очередной раз обернувшись и увидев, что поисковые шлюпки совсем далеко от него.
Он плыл в темноте по чёрным волнам, и ему становилось страшно. Топиться оказалось не так просто, как ему представлялось. Он же не камень, чтобы просто упасть на дно и лежать. Миша пытался нырять, но рефлекторно всегда выплывал на поверхность. Он очень хорошо плавал, и сейчас это сыграло с ним злую шутку – он легко справлялся с небольшими волнами и тонуть, похоже, вовсе не собирался.
"Бля, я вообще чего сюда припёрся – чтоб топиться или чтоб плаваньем заниматься?" – пошутил он сам над собой. И нервно засмеялся. "Нет, ну вы полюбуйтесь! Я же просто образец неудачника! Смотрите и учитесь, жалкие любители! Утопиться хотел, и то не получается!" Неожиданно у него прямо в воде началась смеховая истерика – сказалось нервное напряжение. Он смеялся так, что чуть не захлебнулся. Пожалуй, это был единственный момент, когда он действительно был близок к смерти.
С трудом Дольский успокоился и подумал: "А вообще, нафига мне топиться? Весь этот плавучий бордель позади. Все считают меня мёртвым. Я, можно сказать, смыл свой позор кровью. Но, если продержусь до утра, то меня могут и подобрать. И мне даже не обязательно называть своё настоящее имя. Да и вообще… здесь берег не так уж далеко! Всего несколько миль. Чёрт знает, а может, и доплыву".
Внезапно Дольскому ужасно, до боли в сердце захотелось жить! Он оглянулся на удаляющуюся "Амфитриду", по её курсу прикинул, в какой стороне берег, и поплыл. Он стойко боролся с волнами, которые, к счастью, становились всё меньше, и с собственной усталостью. Когда заалело на востоке, ориентироваться и держать направление стало легче. К рассвету шторм совсем прекратился.
Но до берега Михаил доплыть не успел. Уже к полудню его подобрало небольшое рыболовецкое судно из Флориды.

***
Поиски были прекращены. Матросы получили команду разойтись, но Иван этого не слышал. Палуба постепенно пустела, но он этого не замечал. Сослуживцы его окликали, но он не реагировал.
"Михаил Дольский, мичман Российского флота". Эти слова прогрохотали над Шестаковым, словно самый мощный гром. Оглушённый, он так и остался стоять на корме, когда все разошлись. Произошедшее казалось нереальным, каким-то тяжёлым дурным сном. Когда к нему вернулась способность двигаться, он уселся прямо на палубу возле юта, опершись о него спиной, уткнулся лицом в колени и заплакал.
Шестаков не плакал с десяти лет, с тех самых пор, как расстался с матерью. Жизнь сделала его жёстким и огрубевшим. И он уже не помнил, каково это, когда больно до слёз. Сейчас, впервые за столько лет, он плакал, как ребёнок, уткнувшись лицом в сжатые в кулаки руки. Он плакал, но ему не становилось легче. Страшная трагедия, ещё до конца не осознанная им, заставила его вдруг понять то, что он мучительно пытался понять в течение последних полутора суток. Иван, наконец, нашёл простой ответ на все свои вопросы – он любил этого мальчика! Он полюбил впервые в жизни, и, наверное, поэтому любил очень сильно, отдав все силы и всю душу этому чувству. Теперь это было для него очевидным, но вот только поделать уже было ничего нельзя. Ужас происшедшего не укладывался у него в голове.
- Мишенька, - сквозь слёзы шептал Шестаков, - Мишенька, ну что же ты наделал, глупыш?.. Ну, зачем же ты… Мишенька… - и спина его сотрясалась в беззвучных рыданиях.
С этого дня Шестакова было не узнать. Он почти перестал есть, за считанные дни лицо его осунулось и словно посерело. И он много плакал. Иван теперь плакал, наверное, больше, чем сам Дольский в бытность свою на борту. Забивался в какой-нибудь угол и, невидимый для всех, предавался своему горю. Он снова и снова вспоминал каждую свою ошибку, каждый гадкий поступок, и не находил им ни объяснения, ни оправдания. Шестаков даже получал какое-то мазохистское удовольствие от своей боли, поскольку воспринимал её как искупление. В те минуты, когда боль казалась ему невыносимой, он криво улыбался и, обращаясь к самому себе, шептал: "Так тебе, так тебе, сукин сын. И мало ещё".
С матросами из своего отделения он больше не общался. Они догадывались, что с ним происходит, и не лезли к нему. Лишь однажды Панин подошёл к Шестакову, понуро сидевшему на баке, и присел рядом.
- Ты не виноват… - сказал он после паузы.
- Виноват, - односложно и твёрдо ответил Шестаков.
- Ну, в смысле, не ты один. Мы все виноваты.
- Да, все виноваты. Но я больше всех. Гораздо больше.
- Чего ж ты нам тогда не сказал-то… - Панин замялся и не договорил, но Шестаков понял, о чём он.
- Я тогда и сам не знал. Потом понял.
Они помолчали.
- Слушай, - вдруг сказал Панин, - а может, он и не утонул вовсе. Ведь там очень судоходный район. Ты прикинь: он пропал три дня тому. А мы завтра прибываем в Нассау. Четыре дня пути от Нассау, да здесь столько судоходных путей пересекается, причём, как раз на этом участке! Да ещё и вдоль берега идём, а недалеко от берега – это значит рыбаки, контрабандисты и прочее. Могли подобрать! Шторм был небольшой. А плавает он, как рыба. Помнишь, он сам говорил.
- Как дельфин, - улыбнулся Шестаков, вспомнив давний разговор, бывший в те времена, когда мичман пытался завоевать расположение своих подчинённых.
- Вот именно. Не хандри, Ванька. Есть надежда!
Когда Панин ушёл, Шестаков принялся анализировать: а есть ли, в самом деле, надежда? И чем дольше он об этом думал, тем больше приходил к выводу, что есть, и не такая уж призрачная. Места здесь и впрямь очень судоходные. Шторм тогда к утру уже утих, и человек в море должен был быть виден издалека. Акулы на человека обычно не нападают, если только тот не ранен. Плавает Мишка хорошо, и в таких сравнительно небольших волнах вряд ли бы захлебнулся. Так что, если парень продержался бы до утра, то у него были бы очень неплохие шансы! И хотя Шестаков сам понимал всю хрупкость этой надежды, тут сработало его природное умение надеяться на лучшее.
В этот день Шестаков впервые за три дня съел свой обед.
А на другой день, незадолго до того, как "Амфитрида" вошла в порт Нассау, Иван подошёл к Панину.
- Слушай, Сеня, такое дело… Короче, ты пока никому не говори, но на Кубу вы поплывёте без меня. Я сойду в Нассау, и отсюда попробую добраться до Майами.
- Зачем? – вылупился на него Панин.
- Я всё думал о том, что ты сказал. И думаю, ты прав, надежда есть, что Мишку подобрали. И если это так, то это произошло у побережья Флориды. А там самый крупный порт – Майами. Попробую там его найти.
- Я бы попытался тебя отговорить, но, кажется, это безнадёга, - усмехнулся Семён.
- Это точно.
- Сказать остальным?
- Нет, не надо. Пусть думают, что я загулял в каком-нибудь кабаке и отстал от корабля, дело обычное.
Внезапно прямо у него за спиной раздался негромкий, но резкий голос капитана:
- Собираетесь покинуть судно, матрос?
Шестаков, резко обернувшись, вспыхнул, но ничего не ответил.
Новиков подошёл ближе.
- Уж извини, сынок, я всё слышал. И знаешь… Поищи его, в самом деле. Тебя как звать-то?
- Иван, - ответил поражённый Шестаков.
- Так вот, Ваня, поезжай-ка и вправду в Майами. Думаю, ты прав: если Дольский выжил, то постарается добраться туда. Там русские суда хоть и нечасто бывают, но до северных портов слишком далеко отсюда. И ещё. Попытайся найти его за месяц. Через месяц с небольшим мы поплывём обратно, и будем заходить в Майами. И тогда мы тебя заберём. То есть, вас обоих… я надеюсь.
- Постараюсь. Спасибо, капитан!
- Не за что. Да, и вот ещё что… Тебе ведь как-то до Майами добраться надо, да и целый месяц жить на что-то. Вот, держи… - и он вытащил из кармана несколько золотых монет и вложил их в руку Шестакова.
- Почему? – тихо спросил тот.
Капитан помедлил с ответом. А потом также тихо сказал:
- Это я его до этого довёл. Ладно, удачи, сынок! – и, хлопнув матроса по плечу, капитан пошёл в рубку.
Шестаков пожал плечами: ещё один с чувством вины. Похоже, им пора открывать свой клуб. И он улыбнулся, сжав в руке золотые монеты.

***
Попав в Майами, Иван быстро понял, что не в состоянии справиться с поисками в одиночку. Да, он умел читать и писать. Но по-русски! Шестаков не знал ни одного иностранного языка. Матросом Ваня стал слишком недавно, поэтому даже по верхам нахвататься иностранных словечек ещё не успел. И первые три дня у него ушли на поиски того, кто говорит по-русски. К счастью, в последнее время в Америке русские туристы были не такой уж редкостью, и в одной из местных гостиниц Ивану удалось найти переводчика. Вот когда ему пригодились деньги капитана. Все оставшиеся золотые монеты он отдал этому переводчику. Правда, суммы хватило только на четыре дня его работы, но за это время Иван запомнил, как кого надо расспрашивать, и заучил нужные слова. Вместе они обходили все уголки порта, опрашивали рыбаков, матросов всех приходящих судов, рыночных торговцев… На себя Иван из капитанских денег ничего не потратил, и чтобы как-то прокормиться, стал подрабатывать грузчиком на прибывающих судах. С его силой это не представляло проблемы – скоро все в порту знали о "русском медведе", способном работать за десятерых. Оставшись, наконец, без переводчика, Шестаков уже в одиночку продолжил поиски. В какой-то момент он сообразил, что нужно посетить портовую администрацию и узнать, не интересовался ли кто-нибудь русскими судами. Ругаясь на себя за то, что не сообразил этого сделать раньше, пока переводчик ещё был с ним, Иван мучился попытками сформулировать свои вопросы по-английски. Потом махнул рукой и, молясь, чтобы его скудных знаний чужого языка хватило на объяснения, отправился по адресу.
А в дверях администрации Иван столкнулся с Мишей Дольским, живым и невредимым!

С полминуты они молча смотрели друг на друга. Миша на Шестакова – настороженно и враждебно. А Шестаков смотрел на Мишу, не в силах поверить своему счастью. Неделя безуспешных поисков наполнила его душу сомнениями и отчаяньем. И сейчас он не мог поверить своим глазам. Ему хотелось закричать от восторга. Наконец, Иван кинулся к своему любимому. Он сгрёб Мишку в объятия, потом отстранялся, чтобы ещё раз взглянуть и убедиться, что это не сон, и снова прижимал его к себе. Как безумный, он целовал его лицо, волосы, плечи.
- Мишенька, - бормотал он пересохшими губами, - Мишенька… живой… Мишенька… - и прижимал его к себе всё крепче.
- Ванечка, ты меня задушишь, - с улыбкой прохрипел Дольский, пытаясь вырваться из медвежьих объятий. – Ты, вообще, как здесь оказался?
- Я в Нассау сошёл. Потом сюда. Тебя искать. Мишка… - и он вновь покрывал его лицо поцелуями.
Вокруг них останавливались люди, сбежались портовые мальчишки, которые начали улюлюкать и что-то кричать им на своем тарабарском языке.
- Вань, нам надо уйти отсюда, - засмущался мичман. Нежность Шестакова очень тронула Мишу, но ему было неловко перед людьми.
Они помчались вниз по улице, к морю. Мальчишки толпой бежали следом за ними, пока они не скрылись за воротами какого-то старого склада. Замкнув за собой скрипящую створку ворот, Дольский попытался оглядеться. Но Иван снова сгрёб его в объятия.
- Ванька, ну что ты делаешь, пусти! – Михаил со смехом вырывался. Шестаков отпустил его лишь для того, чтобы захватить в свои ладони его руки и прижать к губам. Тут Дольский почувствовал мокрые капли, попавшие ему на запястье.
- Ванечка, ты что, плачешь?
Шестаков улыбнулся сквозь слёзы, и его белые зубы блеснули в полумраке склада.
- Да… Уже больше двух недель… С того самого дня. Почти всё время.
Миша прижался к его сильному телу и уже больше не вырывался из объятий.
- Если ты ещё раз решишь покончить с собой, то я тебя сам убью, ты понял?! – Шестаков нежно поглаживал спину прижавшегося к нему мичмана. - Мишенька, я люблю тебя… Так люблю…
- В таком случае, какого чёрта ты тогда ничего не сделал? – Дольский с силой оттолкнулся от груди матроса.
- Тогда? – тихо переспросил тот.
- Тогда.
Они оба понимали, о каком "тогда" идёт речь.
- Дурак был… Мишенька… Я сам тогда ничего не понимал. Дурак был. Прости меня, родной мой.
- Ты похудел, - сказал мичман, проводя ладошкой по щеке Шестакова. Глаза уже привыкли к темноте, и он хорошо видел Ивана.
- Да, - ответил тот. - И волосы немножко поседели.
- Как?!
- Да ничего, мне, говорят, даже идёт.
Он разглядывал в полутьме красивые черты любимого лица.
- Не стою я тебя, - вдруг грустно произнёс он.
Михаил ответил на это заявление тем, что приблизился к его лицу и нежно прижался своими губами к его обветренному рту.
У Шестакова сразу закружилась голова и зазвенело в ушах. Ему казалось, что через всё тело его проходят легкие волны электрического тока. Он прижимал мичмана к себе и впивался в его губы глубоким поцелуем, пока тот не начал стонать в его объятиях. Сам матрос уже давно потерял контроль над собой. Иван не чувствовал своего тела, словно бы оно внезапно стало невесомым. Голова кружилась всё сильнее. И вот горячая волна подступила куда-то к горлу, потом опустилась вниз, и Шестаков затрясся в сладких конвульсиях оргазма. Ноги подкосились, и он в бессилии сел на пол, увлекая за собой Дольского.
- Ух, - проговорил он, тяжело дыша, когда смог, наконец, оторваться от этих чудесных губ, - так вот что это такое – целоваться!
- Ты хочешь сказать, что никогда не целовался? – спросил мичман, устраиваясь поудобнее у Ивана на коленках.
- Ну, когда-то давно было, - смущённо забормотал матрос, - но, вообще, почти нет. Я ведь только со шлюхами спал, Мишенька. Только в борделе. А они в губы стараются не целоваться, если клиент специально не попросит.
- Почему только в борделе?
- Да ты посмотри на меня. Кому я нужен?
- Мне нужен, - шёпотом ответил мичман, вновь прижимаясь ртом к ласковым губам Шестакова.

До прибытия "Амфитриды" в Майами оставалось чуть больше двух недель. Все эти две недели Дольский и Шестаков провели в крошечном бунгало, которое они сняли на заработанные Иваном деньги. Шестаков иногда ходил в порт на заработки. Всё остальное время они практически не выходили из дома. А точнее, практически не вылезали из кровати. Они специально сняли бунгало, а не номер в гостинице, хоть это было и дороже. Но они понимали, что в гостинице их стоны и крики никому бы не дали спать.
Михаилу и раньше нравилось то, что с ним делал матрос, разложив на тюках в трюме. Но что можно получать от секса столько удовольствия, он не мог себе даже представить! Иван ласкал его до умопомрачения. Каждая клеточка тела мичмана была многократно поцелована и облизана матросом. Шестаков был ненасытен, брал своего любимого снова и снова. Он придумывал какие-то новые позы и проявлял в этом отношении редкую изобретательность, что похвально, учитывая, что парень в глаза не видел "Камасутры". От такого количества секса через две недели пребывания в этом бунгало у Михаила дырка уже с трудом закрывалась. Он засыпал лишь под утро, затраханный и заласканный своим любимым до полного изнеможения.
- Так вот ты какой – медовый месяц! – пробормотал он как-то на рассвете после очередного соития.
Шестаков со смехом склонился над ним.
- Ваня, - с испугом взглянул на него Дольский, - я больше не могу.
- А я могу, - шепнул Иван, снова ложась на него и раздвигая ему ножки. И Миша принимал его в себя, постанывая от удовольствия.
Вообще, он сам не ожидал, что может быть таким развратным. Весь сексуальный опыт юного мичмана сводился к нескольким поцелуям. С девочками он был робок, и, возможно, не решился бы даже на это. Но во время пребывания в морском училище его сосед по комнате в казарме как-то однажды предложил Мише попрактиковаться в поцелуях, чтобы потом с девчонками было проще. Дольский согласился. Они практиковались целый вечер. У обоих уже получалось хорошо, но мальчишки делали вид, что оттачивают технику, поскольку не хотели друг от друга отрываться. Вскоре у Дольского появилась возможность поцеловать девочку, и, окрылённый своим опытом, он решился. Каково же было его удивление, когда с девочкой ему это совсем не понравилось. Спустя некоторое время он попробовал целоваться с другой. Тот же результат. Миша ничего не мог понять. Ведь когда он целовал своего соседа, то у него просто голова кружилась, и в паху ныло так, что он еле сдерживал стоны. Горькие сомнения в своей ориентации сделали Мишу ещё более робким с девушками и заставили сторониться своего соседа, хотя тот был не прочь и дальше "практиковаться" с ним в поцелуях. Несмотря на робость, Дольский пользовался определенной популярностью у женского пола благодаря своей красоте. Но Миша сторонился девушек и ни одного романа так и не завёл.
И теперь этот робкий, стеснительный мальчик поражался сам себе. Мог ли он думать, что будет шептать здоровенному мужику: "Ванечка, еби меня, давай, поглубже, ммммм как хорошо!". Или что этот мужик будет помогать ему делать клизму, а он безо всякого стеснения будет это позволять. Вообще, он разрешал Ивану делать с собой всё, что угодно, и с удовольствием выполнял все его просьбы. Например, пытался взять целиком в рот его увесистые волосатые яйца, или ласкал язычком его подмышки. Особенно приятно ему было, когда он позволял матросу себя вылизывать. Шестаков просто обожал лизать его разъёбанную норку. Он мог до безумия долго гладить, целовать и ласкать её, залезая язычком внутрь и постанывая при этом от наслаждения. А ещё Иван обожал отсасывать своему любимому. И Миша, который за всю свою жизнь никому не сказал ни одного нецензурного слова, шипел и трёхэтажно матерился, извиваясь на постели от удовольствия под своим мужчиной.